Чтение 15–й страницы книги ~Завтра была война~

вдруг подумала, что Вика права, что это не есть счастье, а есть
долг. И спросила, чтоб выиграть время:

-- А как ты представляешь?

-- Любить и быть любимой,-- мечтательно сказала Вика.--
Нет, я не хочу какой-то особой любви: пусть она будет
обыкновенной, но настоящей. И пусть будут дети. Трое: вот я --
одна, и это невесело. Нет, два мальчика и девочка. А для мужа я
бы сделала все, чтобы он стал...-- Она хотела сказать
"знаменитым", но удержалась.-- Чтобы ему всегда было со мной
хорошо. И чтобы мы жили дружно и умерли в один день, как
говорит Грин.

-- Кто?

-- Ты не читала Грина? Я тебе дам, и ты обязательно
прочтешь.

-- Спасибо.-- Искра задумалась.-- А тебе не кажется, что
это мещанство?

-- Я знала, что ты это скажешь.-- Вика засмеялась.-- Нет,
это никакое не мещанство. Это нормальное женское счастье.

-- А работа?

-- А ее я не исключаю, но работа -- это наш долг, только и
всего. Папа считает, что это разные вещи: долг -- понятие
общественное, а счастье -- сугубо личное.

-- А что говорит твой папа о мещанстве?

-- Он говорит, что мещанство -- это такое состояние
человека, когда он делается рабом незаметно для себя. Рабом
вещей. удобств, денег, карьеры, благополучия, привычек. Он
перестает быть свободным, и у него вырабатывается типично
рабское мировоззрение. Он теряет свое "я", свое мнение,
начинает соглашаться, поддакивать тем, в ком видит господина.
Вот как папа объяснял мне, что такое мещанство как общественное
явление. Он называет мещанами тех, для кого удобства выше
чести.

-- Честь -- дворянское понятие,-- возразила Искра.-- Мы ее
не признаем.

Вика странно усмехнулась. Потом сказала, и в тоне ее
звучала грустная нотка:

-- Я хотела бы любить тебя, Искра, ты--самая лучшая
девочка, какую я знаю. Но я не могу тебя любить, и не уверена,
что когда-нибудь полюблю так, как хочу, потому что ты
максималистка.

Искре вдруг очень захотелось плакать, но она удержалась.

Девочки долго сидели молча, словно привыкая к высказанному
признанию. Потом Искра тихо спросила:

-- Разве плохо быть максималисткой?

-- Нет, не плохо, и они, я убеждена, необходимы обществу.
Но с ними очень трудно дружить, а любить их просто невозможно.
Ты, пожалуйста, учти это, ты ведь будущая женщина.

-- Да, конечно,-- Искра, подавив вздох, встала.-- Мне
пора. Спасибо тебе... За Есенина.

-- Ты прости, что я это сказала, но я должна была сказать.
Я тоже хочу говорить правду и только правду, как ты.

-- Хочешь стать максималисткой, с которой трудно дружить?
--насильственно улыбнулась Искра.

-- Хочу, чтобы ты не ушла огорченной...-- Хлопнула входная
дверь, и Вика очень обрадовалась.--А вот и папа! И ты никуда не
уйдешь, потому что мы будем пить чай.

Опять были конфеты и пирожные, которые так странно есть не
в праздник. Опять Леонид Сергеевич шутил и ухаживал за Искрой,
но был задумчив: задумчиво шутил и задумчиво ухаживал. И иногда
надолго умолкал, точно переключаясь на какую-то свою внутреннюю
волну.

-- Мы с Искрой немного поспорили о счастье,-- сказала
Вика.--Да так и не разобрались, кто прав.

-- Счастье иметь друга, который не, отречется от тебя в
трудную минуту.-- Леонид Сергеевич произнес это словно про
себя, словно был еще на той внутренней волне.-- А кто прав, кто
виноват...-- Он вдруг оживился.-- Как вы думаете, девочки,
каково высшее завоевание справедливости?

-- Полное завоевание справедливости -- наш Советский
Союз,-- тотчас ответила Искра.

Она часто употребляла общеизвестные фразы, но в ее устах
они никогда не звучали банально. Искра пропускала их через
себя, она истово верила, и поэтому любые заштампованные слова
звучали искренне. И никто за столом не улыбнулся.

-- Пожалуй, это скорее завоевание социального порядка,--
сказал Леонид Сергеевич.-- А я говорю о презумпции
невиновности. То есть об аксиоме, что человеку не надо
доказывать, что он не преступник. Наоборот, органы юстиции
обязаны доказать обществу, что данный человек совершил
преступление.

-- Даже если он сознался в нем? -- спросила Вика.

-- Даже когда он в этом клянется. Человек -- очень сложное
существо и подчас готов со всей искренностью брать на себя
чужую вину. По слабости характера или, наоборот, по его силе,
по стечению обстоятельств, из желания личным признанием
облегчить наказание, а то и отвести глаза суда от более тяжкого
преступления. Впрочем, извините меня, девочки, я, кажется,
увлекся. А мне пора.

-- Поздно вернешься? -- привычно спросила Вика.

-- Ты уже будешь видеть сны.--Леонид Сергеевич встал,
аккуратно задвинул стул, поклонился Искре, озорно подмигнул
дочери и вышел.

Искра возвращалась, старательно обдумывая и разговор о
мещанстве и -- особенно -- о презумпции невиновности. Ей очень
нравилось само название "презумпция невиновности", и она была
согласна с Леонидом Сергеевичем, что это и есть основа
справедливого отношения к человеку. И еще жалела, что не
напомнила Вике о таинственном писателе с иностранной фамилией
Грин.

Ожидаемого и столь необходимого разговора по душам не
произошло: признание Вики, что она не любит ее, не просто
огорчило, а уязвило Искорку. И дело здесь было не только в
самолюбии (хотя и в нем тоже), дело заключалось в том, что сама
Искра очень тянулась к Вике, чувствуя в ней умную и тонкую
девушку. Тянулась к хорошим книгам и разговорам, к уюту большой
квартиры, к удобному, налаженному быту, хотя, если б ей сказали
об этом, она бы яростно, до гневных слез отрицала эту слабость.
Но больше всего она тянулась к отцу Вики, к Леониду Сергеевичу
Люберецкому, потому что у самой Искры отца не было и в ее
представлении Люберецкий был идеальнейшим из всех возможных
отцов, которого, правда, надо было немножко перевоспитать. И
Искра непременно бы его перевоспитала, если бы... Но никакого
"если бы" не могло быть, а пустыми мечтаниями Искорка не
занималась. И ей было немножко грустно.

Дома Искру ждали стакан молока, кусок хлеба и записка.
Мама писала, что проводит ответственное заседание, придет
поздно и что дочери следует лечь спать вовремя и не читать в
постели романов: последнее слово было подчеркнуто. Искра
поделилась ужином с соседской кошкой, проверила, все ли уроки
сделаны, и решила вдруг написать статью для очередного номера
школьной стенгазеты.

Она писала о доверии к человеку, пусть даже маленькому,
пусть даже к первоклашке. О вере в этого человека, о том, как
окрыляет эта вера, какие чудеса может сделать человек,
уверовавший, что в него верят. Она вспомнила -- очень кстати,
как ей показалось,-- Макаренко, когда он доверил Карабанову
деньги, и каким замечательным парнем стал потом Карабанов. Она
разъяснила, что такое "презумпция невиновности". Перечитав и
кое-что поправив, начисто переписала и положила на мамин стол:
она всегда согласовывала с мамой свои статьи. Потом постелила
постель, погасила свет -- последнее время она почему-то стала
стесняться раздеваться при свете,-- надела ночную рубашку,
снова зажгла лампу и юркнула под одеяло. Достала припрятанного
Дос Пассоса и стала читать, настороженно прислушиваясь, не
хлопнет ли входная дверь.

То ли оттого, что приходилось прислушиваться, то ли
оттого, что мысли о виновности и невиновности, о доверии и
недоверии не вылезали из головы, то ли потому, что тело,
освобожденное от пояска и лифчика, жило особой раскрепощенной
жизнью, то ли от всех причин разом читать она долго не смогла.
.Заботливо спрятав книжку, легла на бок, подсунув под щеку
ладошку и тотчас же уснула.

Ей показалось, что разбудили ее мгновенно, только-только
начался сон. Открыла глаза: над нею стояла мама.

-- Надень халат и выйди ко мне.

Искра вышла, позевывая, теплая и розовая ото сна.

-- Что это такое?

-- Это? Это статья в стенгазету.

-- Кто тебя надоумил писать ее?

-- Никто.