Чтение 31–й страницы книги ~Завтра была война~

На другой день Искра пошла в школу. Заканчивалась первая
четверть -- длинная и тягостная, будто четверть века.
Проставляли оценки, часто вызывали к доске, проверяли
контрольные и сочинения. И все вроде бы шло как обычно, только
не было в школе директора Николая Григорьевича Ромахина, а
Валентина Андроновна стала официально-холодной, подчеркнуто
говорила всем "вы" и уж очень скупилась на "отлично". Даже
Искре не без удовольствия закатила "посредственно".

-- Если хотите, можете ответить еще раз.

-- Не хочу,-- сказала Искра, хотя до сей поры ни разу не
получала таких оценок.

Через несколько дней после этого разговора вернулся
Николай Григорьевич. Занял привычный кабинет, но в кабинете том
было теперь тихо. Спевки кончились, и директор унес личный
баян.

С этим баяном его встретил на улице Валька. Молча отобрал
баян, пошел рядом.

-- Значит, вернули вас, Николай Григорьевич?

-- Вернули,-- угрюмо ответил директор.-- Сперва
освободили, а потом вызвали и вернули.

Он и сам не знал, почему его оставили. Не знал и не узнал
никогда, что тихий Андрей Иванович Коваленко неделю ходил из
учреждения в учреждение, из кабинета в кабинет, терпеливо
ожидая приемов, высиживая в очередях и всюду доказывая одно:

-- Ромахина увольнять нельзя. Нельзя, товарищи! Если и вы
откажете, я дальше пойду. Я в Москву, в Наркомпрос, я до ЦК
дойду.

В каком-то из кабинетов поняли, вызвали Ромахина,
расспросили, предупредили и вернули на старую должность.
Николай Григорьевич вновь принял школу, но спевок больше не
устраивал. И Валька отнес домой его потрепанный баян.

А парту Вики Артем и Ландыс передвинули в дальний угол
класса, к стене, и теперь за ней никто не сидел. Ходили на
могилу, посадили цветы, обложили дерном холмик. Сашка
Стамескин, никому ничего не сказав, привез ограду, сваренную на
заводе, а Жорка выкрасил эту ограду в самую веселую голубую
краску, какую только смог разыскать.

Потом пришли праздники. Седьмого ноября ходили на
демонстрацию. Весь город был на улицах, гремели оркестры и
песни, и они тоже пели до восторга и хрипоты:

Нам разум дал стальные руки-крылья,

А вместо сердца -- пламенный мотор!..

-- А Вики больше нет,-- сказала Зина, когда они
отгорланили эту песню.-- Совсем нет. А мы есть. Ходим, смеемся,
поем. "А вместо сердца -- пламенный мотор!.." Может, у нас и
вправду вместо сердца -- пламенный мотор?

Проходили мимо трибун, громко и радостно кричали "ура",
размахивая плакатами, лозунгами, портретами вождей. А потом
колонны перемешались, демонстранты стали расходиться, песни
замолкать, и только их школьная колонна продолжала петь и идти
дружно, хотя и не в ногу. Вскоре к ним пристали отбившиеся от
своих Петр и Роза, а когда отошли от гремящей криками и маршами
площади, Искра сказала:

-- Ребята, а ведь Николая Григорьевича не было с нами.

-- Зайдем? -- предложил Валька.-- Он недалеко живет, я ему
баян относил.

Пошли все. Дверь открыла невеселая пожилая женщина. Молча
смотрела строгими глазами.

-- Мы к Николаю Григорьевичу,-- сказала Искра.-- Мы хотим
поздравить его с праздником.

-- Проходите, если пришли.

Не было в этом "проходите" приглашения, но они все же
разделись. Ребята пригладили вихры, девочки оправили платья,
Искра придирчиво оглядела каждого, и они вошли в небольшую
комнату, скупо обставленную случайной мебелью. В углу на
тумбочке стоял знакомый баян, а за столом сидел Николай
Григорьевич в привычной гимнастерке, стянутой кавалерийской
портупеей.

-- Вы зачем сюда?

Они замялись, усиленно изучая крашеный пол и искоса
поглядывая на Искру. Женщина молча остановилась в дверях.

-- Мы пришли поздравить вас, Николай Григорьевич, с
великим праздником Октября.

-- А-а. Спасибо. Садитесь, коли пришли. Маша, поставь
самовар.

Женщина вышла. Они кое-как расселись на стульях и старом
клеенчатом диване.

-- Ну, как демонстрация?

-- Хорошо.

-- Весело?

-- Весело.

Николай Григорьевич спрашивал, не отрывая глаз от
скатерти, и отвечала ему одна Искра. А он упорно смотрел в
стол.

-- Это хорошо. Хорошо. И правильно.

-- Песни пели,--со значением сказала Искра.

-- Песни -- это хорошо. Песня дух поднимает. Замолчал. И
все молчали, и всем было неуютно и отчего-то стыдно.

-- А почему вы не были с нами? -- спросила Зина, не
выдержав молчания.

-- Я? Так. Занемог немножко.

-- А врач у вас был? -- забеспокоилась Лена.-- И почему вы
не лежите в постели, если вы больны? Директор упорно молчал,
глядя в стол.

-- Вы не больны,-- тихо сказала Искра.-- Вы... Почему вы
больше не поете? Почему вы баян домой унесли?

-- Из партии меня исключили, ребятки,-- глухо, дрогнувшим
голосом произнес Николай Григорьевич.-- Из партии моей, родной
партии...

Челюсть у него запрыгала, а правая рука судорожно тискала
грудь, комкая гимнастерку. Ребята растерянно молчали.

-- Неправда! -- резко сказала от дверей пожилая женщина.--
Тебя исключила первичная организация, а я была в горкоме у
товарища Поляковой, и она обещала разобраться. Я же говорила
тебе, говорила! И не смей распускаться, не смей, слышишь?

Но Николай Григорьевич ничего не слышал. Он глядел в одну
точку напряженным взглядом, рукой по-прежнему комкая
гимнастерку. Искра перегнулась через стол, отвела эту руку,
сжала.

-- Николай Григорьевич, посмотрите на меня. Посмотрите. Он
поднял голову. Глаза были полны слез.

-- "Мы -- красные кавалеристы, и про нас,-- вдруг тихо
запела Искра,-- былинники речистые..."

-- "О том, как в ночи ясные, о том, как в дни
ненастные..." Песню подхватили все дружно, в полный голос. Роза
вскочила, отмахивая такт рукой и пристукивая каблучком. И все
почему-то встали, словно это был гимн. А Петр взял с тумбочки
баян и поставил его на стол перед Николаем Григорьевичем.

-- "Веди ж, Буденный, нас смелее в бой!" Искра пела громко
и яростно, высоко подняв голову и не смахивая слез, что бежали
по щекам. И все пели громко и яростно, и. подчиняясь этому
яростному напору, встал Николай Григорьевич Ромахин, бывший
командир эскадрона Первой Конной. И взял баян.

-- "И вся-то наша жизнь есть борьба!.."

Много они тогда перепели песен под аккомпанемент старого
баяна. Пили чай и засиделись допоздна, и матери дома их ругали
извергами. А они были горды и довольны собой, как никогда, и
долго потом вспоминали этот праздничный день.

Но праздники кончились, и опять потянулась нормальная
школьная жизнь. Все входило в свою колею, и снова Артем мыкался
у доски, снова что-то ненужное изобретал Валька, снова шептался
со всем классом Жорка. Пашка до седьмого пота вертелся на
турнике, а тихий Вовик читал на переменах затрепанные романы.
Снова Лена гуляла с Ментиком и Пашкой, Зина, остепенившись,
встречалась с Артемом и очень подружилась с Розой, и только
Искре некуда было ходить по вечерам. Она читала дома, и
напрасно Сашка писал отчаянные письма.

Все входило в свою колею. Николая Григорьевича из партии
не исключили, но улыбаться он так и не начал и из кабинета
выходил редко. А вот Валентина Андроновна, наоборот, стала
изредка улыбаться классу, и кое-кто из класса -- менее
заметные, правда,-- стали улыбаться ей, и та вежливость,
которую с таким единодушием потребовал однажды 9 "Б",
постепенно становилась вежливостью формальной. Валентина
Андроновна все чаще оговаривалась, сбивалась на привычное "ты",
а если с некоторыми и не оговаривалась, то обозначала свое
особое отношение особыми улыбками. Все входило в свою колею и
должно было в конце концов войти. Все было естественно и