кровать, внимательно прислушиваясь.
разносился по квартире, как вопль утопающей. В нем не было особой злобы,
хотя она проклинала, упрекала и бранила кого-то. Это был просто крик
последнего беспомощного отчаяния.
просить?.. Что ж мне, продаваться, что ли, чтобы троих детей кормить? Что ж
ты молчишь, говори!.. Что ты думал?.. Куда теперь идти!
зловеще прорывались в нем.
ли ты право протесты подавать, когда тебя из жалости на службе держали!..
Туда же!.. Что ты такое!.. И лучше тебя люди живут и терпят... Не мог
стерпеть?.. Да если бы тебе в морду плюнули, так ты должен был бы молчать...
да помнить, что у тебя пять голодных ртов дома сидят!.. Как же, самолюбие!..
Какое у тебя, нищего, самолюбие может быть! Тебе кусок хлеба нужен, а не
самолюбие... Как же, учитель, видите, к чиновничьему низкопоклонству не
привык!.. Дурак!.. Идиот несчастный!
выворачивающим все внутренности кашлем. Она, видимо, давилась, хрипела,
плевала и, окончательно сорвавшись, несколько секунд только хрипела, как
придавленная насмерть собака.
забитый голосок, и в нем слышались слезы отчаянья и кроткого беспомощного
сознания напрасной и жестокой обиды. - Я же не мог... Все-таки ведь я
человек, а не собака...
терпи... Если бы ты был человек, мы не жили бы в этой конуре, не голодали бы
по три дня... Не приходилось бы мне босиком бегать и чужие тряпки стирать!
Человек! Скажите пожалуйста... Да будь ты проклят со своим человечеством!..
Полтора года голодали, пока я тебе место слезами вымолила... У людей в ногах
валялась, как нищая!.. Уж показал свое благородство раз... Россию спасал...
Сам чуть с голода не подох под забором!.. Герой!.. О Господи! Чтобы тот день
проклят был, когда я тебя увидела!.. Подлец!
крики отчаянный мужской голос. - Разве я тогда мог иначе поступить? Все
надеялись... Разве я думал, что...
голодных ртов... А ты какое право имел за других рисковать? Ты нас
спрашивал? Детей спрашивал, хотят ли они с голода за твою Россию умирать!
Спрашивал?
же, для тебя же...
ты право имел о лучшей жизни мечтать, когда худшей у тебя не было, когда мы
чуть по деревне не побирались!.. Когда я голая в мороз на речке твое рванье
полоскала... когда я... когда я чахотку...
вопли. Несколько минут ничего нельзя было разобрать в ее хрипении, и потом
жалким, упавшим шепотом, слышным по всей квартире, как самый отчаянный
предсмертный крик, она проговорила:
безысходной скорбью, раскаянием, любовью и жалостью, что даже спокойное лицо
Шевырева исказилось судорожной гримасой.
крикнула, как бы торжествуя, женщина. - Надо было раньше - Машенька!.. Какая
я теперь Машенька, я мертвец... Понимаешь, мертвец!..
новые, странные звуки: не то лаял кто-то, не то захлебывался.
мужчина. - Ведь... ведь... ведь... Не мог я... когда мне... в глаза...
скотина и дурак говорят... ведь... Не плачь же, не плачь, ради Бога! Я... я
повешусь... ведь...
даже спокойно произнесла женщина. - Ты повесишься, а мы что ж?.. Я-то ведь и
повеситься не могу... Ты повесишься, а они пусть с голоду дохнут?.. Пусть
Лизочка на Невский идет, что ли?.. Что ж, вешайся, вешайся! Только знай, что
я тебя и в петле прокляну!..
странный тупой звук удара головой о стену долетел до Шевырева.
Леша!..
хрипел, и противные тупые удары человеческим черепом о стену прорывались
сквозь крики и хрипение.
послышался новый звук, как будто бы голова ударилась во что-то мягкое.
Должно быть, она подставила руки между головой мужа и стеной, о которую
бился он в припадке страшной нечеловеческой истерики.
потом разом два, тех мальчиков, что сидели на кровати, протянув ножки.
надо... Прости... Не надо!.. Ну, ничего... как-нибудь... Ну, выбьемся... Ты,
конечно, не мог, тебя оскорбили... Лешенька-а!..
мучительной судорогой.
всхлипывал, и нельзя было понять: взрослый это или ребенок.
как-то невыносимо тяжко, и жалко, и страшно звучало это всхлипывание.
шептанье. Два шепотка, каждую минуту умолкая, как бы прислушиваясь, не
подслушивает ли кто страшный, торопливо сообщали что-то друг другу. Не то
ужасались, не то осуждали кого-то, но так тихо и трусливо, что казалось,
будто это не люди, а две старые запуганные мыши шепчутся в подполье. Шевырев
прислушался.
назвали... а?.. Покорности в человеке нету... а?.. Покорности нету... а?..
Скажите пожалуйста... начальнику согрубил... благодетелю... а?..
отпирал. Опять прозвучал звонок. Тогда за занавеской послышалось торопливое
шептанье, кто-то кого-то посылал, кто-то отказывался. Звонок в третий раз
прокричал о помощи.
и по коридору трусливо прошаркали колеблющиеся ноги.
отворяемой двери голос Аладьева.
комнату и крикнул веселым и добродушным басом:
жуткого молчания. Никто не отозвался. Тогда Аладьев высунул голову в коридор
и спросил:
Ольгой Ивановной.
поставите ли самоварчик?
шаркая калошами на босу ногу, побрел в кухню.
Шевыреву.
хотелось кого-нибудь видеть.
было тихо. Из кухни слышалось жестяное позвякивание самоварной трубы и
журчанье воды, потом запахло горелыми щепками. Старушка тоже выползла из-за
занавески, пугливо озираясь на комнату учителя, откуда, казалось, молча и
тяжко выползало безмолвное отчаяние и распространялось по всей квартире.
Должно быть, и Аладьев что-то чувствовал, потому что беспокойно шевелился,
несколько раз вставал и, кажется, вздыхал. Что-то нависало в воздухе и
давило. Старушка проползла в кухню, погремела чашками и понесла чайный
прибор в комнату Аладьева.
Аладьев.
будете, - торопливо-робким и радостным говорком возразила старушка. Ей
действительно, кажется, доставляло радость кому-нибудь прислужиться. Она
остановилась в дверях комнаты и глядела на Аладьева крошечными заискивающими
глазками.
Каменистый Артем
Сертаков Виталий
Адамов Григорий
Шилова Юлия
Василенко Иван
Шилова Юлия