Чтение 11–й страницы книги ~Записки писателя~

Никого не касаются отправления моего желудка, никому нет дела до
поцелуев и объятий моих с моей женой - это дело нас двух, меня и ее.

Если я никого не учу, не утверждаю никаких истин и никого не зову, то
самый отчаянный разврат мой, самая позорная трусость, самая откровенная
грязь моей души есть дело моей личной совести, и если поступки мои не
нарушают прав других людей, - им нет дела до меня.

Если как писатель я изображаю жизнь и не снабжаю свое изображение
нравоучительством, моя личная жизнь не вторгается в жизнь других, и между
мною - и художником, и мною - человеком, общество не вправе и фактически не
может требовать тождества.

Но если я учу, если и слово мое звучит призывом или осуждением, я сам
вторгаюсь в жизнь окружающих, и тогда они вправе требовать от меня согласия
слова и дела или, по крайней мере, вправе, изучая мою личную жизнь,
оценивать искренность моей проповеди.

Вообразите, что в первом из трех приведенных мною примеров красноречие
оратора-аскета увлекло бы на путь умерщвления плоти многих людей, полных
здоровой и сильной жизни...

Что во втором - все писатели поголовно отказались бы разрабатывать
вопросы пола...

И потом и первые, и вторые, и третьи встретили бы своих учителей:
одного - выходящего из публичного дома, второго - бегущего до лесу, третьего
- снимающего купающихся дам и зачитывающегося из-под полы циническими
книжками.

И в заключение оказалось бы, что умерщвлять плоть вовсе не нужно, на
баррикады лезть по условиям момента было просто бесполезно и глупо, вопросы
пола разрабатывать необходимо.

В таком глупом, унизительном положении оказались бы доверчивые
поклонники учителей жизни. С какой горькой обидой сжались бы их сердца.

V

Дух и плоть должны быть воедино. В этом - красота и гармония жизни, в
этом ее сила и правда.

И нет ужаснее и безобразнее разделения этих двух начал, ибо это -
уродство.

Нет ничего омерзительнее зрелища пьяного Вакха, верхом на бочке, с
животом, залитым вином и пьяной рвотой, проповедующего красоту трезвой
жизни.

Нет ничего гаже расстегнутого и грязного развратника, валяющегося на
кровати проститутки и со слезами вопиющего о целомудрии.

Нет ничего позорнее труса, спрятавшегося в овраг и оттуда
подуськивающего других на верную смерть.

И еще более омерзительно, гадко и позорно, когда писатель, надевая на
себя маску учителя жизни, орет, что проституция - грех общества, а сам
покупает за три рубля десятилетнюю девочку; кричит о высоте жизни и
прекрасных идеалах, не выходя из кабака и торгуя словами, как товаришком,
плачет о никчемности, слабости, трусости современников - не смея громко
слово сказать и больше всего на свете избегая возможной конфискации своей
доходной книги.

VI

Как просто, как художественно искренно и прямо писатель вскрывает
жизнь, в ее убожестве, пошлости, разврате, трусости и пьянстве, выводя на
посмешище и суждение всеобщее убогих чиновников, офицеров, легкомысленных
дам, попов и уездных учителей.

И мы читаем и не возмущаемся, хотя очень может быть, что этим маленьким
людям очень и очень больно, когда писатель копается в их душе.

Мы правы: надо вскрывать язвы жизни, надо бить пошлость и глупость,
чтобы стало светлее и теплее жить.

Но когда кто-нибудь наберется смелости коснуться писательского мирка, -
какой гвалт, какая буря негодования подымаются среди нас!

Залезание в личную жизнь пасквиль, подлость, грубость и хамство!

Я помню, как покойный молодой писатель Башкин написал повесть "Красные
маки", в которых приподнял уголок плотной занавеси над грязью литературного
мира.

Его облили помоями, окрестили пасквилянтом, и речь зашла о бойкоте
бедного, уже в ту пору смертельно больного Башкина. Я думаю, что это весьма
благотворно посодействовало его скорейшей кончине, ибо видел, как страдал и
волновался он.

А Башкин был одним из самых светлых людей в рядах литературы, и это
засвидетельствовано многочисленными некрологами, воспоминаниями и помощью
всех редакций, всех литературных учреждений и многих писателей и актеров его
семье.

VII

Я повторяю, надо различать интимную жизнь писателя от личной его жизни
вообще, и граница между этими сливающимися сторонами именно там, где он
начинает учить и проповедовать.

И я не только признаю сам, я требую во имя его же блага вторжения
общества в личную жизнь писателя.

Сам я не боюсь этого: никакая самая заманчивая и прекрасная мораль не
срывалась и не сорвется с моего пера, если я сам не признаю возможным этой
моралью спаять мой разум, мое чувство и мои поступки.

Мне многие возразят, что в моей индивидуалистической идее, с
единственным законом "я хочу!" очень легко оправдывать свою жизнь.

Но я, во-первых, оправдания и не желаю, и, если мне укажут фальшь между
словом и делом, я ее признаю без гнева и брани; а во-вторых, не следует ли
из этого, может быть, только то, что именно этот закон и есть единственно
верный, единственно чуждый фальши и разлада?

Может быть, это очень жестокий и, с точки зрения общепринятой морали,
безнравственный закон, но тогда опять-таки надо подумать.

Идеалы очень хороши, но и мыльные пузыри очень красивы. А что, если
жизнь по существу своему ничего общего с идеалами, рожденными мечтой и
фразой, не имеет?

VIII

Эпидемия самоубийств

I

По некоторым причинам должен я оговориться, что отнюдь не собираюсь в
своих "Записках" до дна исчерпывать темы и до конца проводить свои идеи.

И теперь, говоря об эпидемии самоубийств, черным кольцом охватившей
нашу жизнь, я только хочу высказать ряд мыслей, возбужденных во мне этим
зловещим и на первый взгляд непонятным явлением.

Непонятно оно, конечно, только для тех людей, которые смотрят на жизнь
широко открытыми глазами, пытливо вглядываясь в самую глубь ее темной воды.
Для огромного большинства все на свете очень просто, и объяснение
вспыхнувшей эпидемии у него также ясно: виновата реакция, сделавшая жизнь
скучной и бесцельной, разбившая яркие лозунги революции, придавившая Россию,
точно туго завинченный пресс.

Это так легко - свалить все ужасы жизни на враждебный лагерь и думать,
что лишь бы в России воцарилась конституция - и все будет так прекрасно, что
никому и в голову не придет выпалить себе в голову или выпить бутылочку
уксусной эссенции.

Таким образом вся вина переносится на кучку людей, стоящих у власти, а
весь ужас жизни распыляется в представление о какой-то неприятной
случайности в политической жизни страны, случайности, которая пройдет, и все
наладится в голубом сиянии райского жития.

Конечно, конституция - прекрасная вещь; конечно, реакция-вещь до
чрезвычайности гнусная; конечно, на многих лежит тяжелая вина; конечно,
реакция кое в чем здесь виновата, и одним корнем, несомненно, эпидемия
выросла из застоя в общественной жизни страны.

Но связь внешняя не есть еще связь внутренняя. Простой толчок может
быть каплей, переполняющей чашу, и чаша всегда переполняется этой последней
каплей. Иногда можно привести человека в бешенство некстати сказанным
словом, которое в другое время он выслушал бы совершенно спокойно. Но
думать, что в этом слове и есть все дело, - по меньшей мере неостроумно.
Значит, кипела в человеке вся кровь, значит, раздергались и болели нервы,
что достаточно было чисто внешней причины для взрыва.

Самоубийства бывают из-за любви, голода, потери чести, страха и
разочарования в жизни. И любовь неудачная, и голод, и потеря чести, и
разочарования, и страх в отдельных случаях бывают всегда и везде. Почему же
в данное время они так участились, что образовалась целая грозная эпидемия,
вот уже два года широко гуляющая по земле русской. Ведь нельзя же серьезно
думать и серьезно говорить, что именно теперь особенно часты стали неудачные
любви, особенно остро почувствовался голод, особенно усердно люди стали
терять честь и особенно чего-то перепугались!..

Правда, омертвение общественной жизни способствует скуке и
разочарованию, но тут не это одно... Ведь неужели люди, которые целые
тысячелетия именно тем и отличались от животных и тем себя на высоту
культуры вознесли, что не мирились с жизнью, не пугались ее ужасом, не
опускали руки перед непреодолимыми силами, становившимися им на пути, и
побеждали их при самых тяжелых обстоятельствах, теперь, оттого только, что
переменилось политическое течение страны, вдруг потеряли охоту борьбы
настолько, что начали вешаться, травиться и стреляться?

Нет, это не то. Это гораздо больше, страшнее и чернее.