Чтение 4–й страницы книги ~Парадокс Зенона~

рабочих. Они рассеялись и без труда оторвались от преследователей - уж
слишком тех было мало. Это вскоре заметили командиры и энергично принялись
собирать дружину.

Между тем отряд, в котором был Иосиф, окружил громадный пятиэтажный дом
купца Панкратова, где нынче располагался губернский ревком под охраной
доброй сотни матросов. Надо было идти на штурм, но в тылу навязчиво
скапливалась рабочая дружина.

Боевики Двойрина, имея два ручных пулемета, перекрыли на ее пути
несколько улиц. Опытные, умелые городские партизаны, эсеры истребительными
нападениями мытарили красных. Но тех больше раз в шесть. Дружина двинулась в
широкий охват, занимая здания и дворы на флангах у боевиков.

Когда, казалось, глядела в упор безнадежность, подоспела казачья сотня
из станицы Павловской. Запаренные кони мокрели в пахах, на ременных шлеях,
стекая, клубилась пена.

Оставив лошадей коноводам, станичники - обстрелянные, выматеревшие на
мировой войне - атаковали красных в пешем строю, проредив и смяв дружину,
прогнали ее на окраину, за железнодорожное полотно.

...Осадившие ревком белые рванулись к зданию - во всех его окнах
замелькало пламя: стена превратилась в сплошняк разящих взблесков. Матросы
били из винтовок, маузеров, кольтов, садили из станковых и ручных пулеметов,
швыряли гранаты. Иосиф будто попал в сгусток продымленной, страшно
сдавленной атмосферы, которую кошмарно сотрясал непрерывный гремящий треск.

Плескучий взрыв гранаты кинул его на спину. Иглы боли, звеня, вонзились
в ушные перепонки. На минуту он ослеп: в глазах пошли багровые, желтые,
синие блики...

Потом смутно помнилось: он, кажется, катился по земле, вскочил...

Опомнился в пространстве, недосягаемом для пуль - визг свинца рвал
воздух рядом, за углом. Он прижимался спиной к стене - Козлов держал его под
мышки и усердно встряхивал. Жуткая оторопь не отпускала, Иосиф безудержно бы
закричал - но кровь сокрушительно стучала словно в самом горле. Это не
давало издать ни звука.

Кто-то пожаловался с раздирающей мукой:

- Не могу я больше... убьют.

Это Пузищев.

- Да кто тебя убьет?! - вскричал Истогин звонко, горячечно, будто у
него был жестокий жар. Воспаленные глаза ни на ком не останавливались и
словно смотрели на что-то свое, другим не видимое.

В двадцати шагах, на подступах к ревкому, лежали мертвые. А Иосиф и
остальные, кто отступил, уставили приклады воронеными оковками в панель и,
вцепившись в стволы, висло опирались на ружья. Двое держали с боков
командира: кровь выступала сквозь шинель во всю грудь, капала на утоптанный
влажно-глянцевый снег. Командир потянулся вниз, выдавил задышливо:

- Пусти-и-те...

Его опустили наземь. Он беспокойно шарил вокруг себя руками, потом вяло
положил одну руку на грудь и стал недвижим.

Вдруг размашистый голос, сочный, недовольно-тягучий, колебнул сникшее
сборище. Выпрямились, задвигались, образовали ряды. На солнце сизым острым
огнем переблеснули штыки. Подполковник Корчаков сердито-насмешливо, густо
гудел:

- Домик не за-а-нят! Мне эта картина не нравится.

Приземистый, в полушубке, опушенном в бортах пожелтевшим каракулем, он
выглядит широким, как пень столетней лиственницы. Под его началом была
отбита у противника батарея, и в эти минуты деловые, в малиновых погонах,
артиллеристы выкатывали пушку на перекресток. Вот она судорожно подпрыгнула
- коротко, будто давясь, выметнула длинный сгусток пламени: в доме
Панкратова, вверху, жагнуло громом, от стены поплыла плотная пыль, окна
выкинули дымное облако. Посыпалось, всплескиваясь на тротуаре, стекло .

Корчаков приказал выдвигаться к ревкому; по окнам повели прицельную
стрельбу с колена.

Иосиф увидел, что лица кругом него разительно изменились - став
прямодушно-смелыми. Его самого так и взвивало неведомо-новое чувство
какого-то страстного душевного всесилия. Он встал на простреливаемом
пространстве. Заметил лишь сейчас, что пола его шинели разорвана, машинально
тряхнул - из прорехи выпал осколок гранаты.

Корчаков, держа одной рукой карабин, другой помахивая в такт движению,
побежал к ревкому твердой скользящей побежкой. За ним - молча и страшно -
хлынули все...

Несколько молодцов, обогнав его, ворвались в здание, где никто в них не
выстрелил, взбежали по лестнице на третий этаж, схватили одного, другого
матроса и, подтащив их, слабо сопротивляющихся, к окну, выбросили на
тротуар.

В коридорах, полных махорочного дыма, пыли, остывших пороховых газов,
толпились матросы с поднятыми руками. Поток сломленных, виновато-тихих,
отупевших и безвольных скатывался по лестнице.

Козлов и его спутники хотели пить, они врывались в комнаты, ища
умывальник, графин воды. Вдоль стены скользнул и при виде белых прилип к ней
мужчина в кожаном, шоколадного цвета жакете, в таких же штанах и в кожаной
же, блином, фуражке. Иосиф взглянул на его ботинки: внимание почему-то
отметило на них одинаковые утолщения над выпиравшими большими пальцами.

Человек со стеснительной ласковостью в глазах слегка двинулся к
Евстафию Козлову:

- Здравствуйте... мне знакомо ваше лицо... Вы стихи пишете?

Козлов неожиданно смешался:

- Пишу...

- Вот видите! А я - сотрудник газеты. Она не была большевицкой, но
большевики сделали. Мне предложили остаться, я остался - ради пайка. Детей
четверо...

У Евстафия вырвалось:

- Понимаю. - В голове у него сейчас царили его стихи и неизменно
связанные с ними сомнения, страхи. Во взгляде появилась неопределенность. С
дружелюбно-отсутствующим видом он сказал незнакомцу: - Но где вы могли меня
видеть?.. Я из Бузулука.

Тот затоптался, в суетливой покорности сдернул с головы "блин".

- У меня тут никого, кроме вас... - Подстриженные под бобрик волосы
сально блестели, губы длинного рта были плоскими и бескровными.

Иосиф просительно сказал ему:

- Наденьте вашу фуражку.

- Благодарю вас! Спасибо вам!.. - с горячими, с моляще-благоговейными
нотками воскликнул мужчина, улыбчиво обращаясь к Двойрину: - Видите ли,на
редакцию выдали кожу - я и польстился. А теперь в этом костюме меня примут
за чекиста. Казаки и слушать не станут - изрубят. Помогите...

Козлов и его друзья в замешательстве переглядывались. Истогин высказал
мысль:

- Отведем к полковнику.

Молодые люди, окружив незнакомца, вышли с ним, принявшим вид
скромно-озабоченный, но независимый, из замызганного здания. Повстанцы
глядели кто с любопытством, кто привычно-равнодушно на человека в одежде из
дорогой кожи: какую-то важную птицу ведут в штаб.

На углу Козлов остановился, помявшись, взял Истогина за локоть:

- Полковник станет слушать? Прикажет его к другим пленным. А там конвой
как увидит...

- А то не ясно, что так оно и будет! - усмехнулся Пузищев.

Иосифа пронизала жалость к человеку, который только что так благодарил
их - за что? Его будут рубить шашками...

- Димитрий, вы такой добрый, сердечный, понимающий! Вы способны так
преданно любить...

В красивом лице Истогина чуть забрезжил огонек. Потом глаза сощурились,
и стали видны лишь сошедшиеся темные ресницы.

Они стояли в двух шагах от арочного хода, что вел в какой-то двор.
Димитрий кивнул - спутники вошли за ним под арку. Он спрашивал мужчину:
знаете этот двор? он проходной?

- Да-да...

- Идите!

Тот торопливо поклонился и побежал.

Это был председатель губернской ЧК Рывдин, расстрелявший к тому времени
сотни людей. Убив бывшего председателя городской думы Барановского, Рывдин
приказал вышвырнуть из квартиры без вещей вдову со слепым стариком-отцом и
троих детей, младшему было пять лет.

9

По небу шли, не заслоняя солнца, высокие дымчатые, с краями цвета
сливочной пенки облака. Голубой воздух дрожал от ликующего колокольного
звона. Рождаясь вслед за ударом, плавно догоняли одна другую упругие
трепещущие волны.

Победители с закопченными руками и лицами, обсыпанные пылью от разбитой
пулями штукатурки, вал за валом втекали в юнкерское училище. В столовой, где
сейчас поглощали бы пищу красные, белых ждал только что поспевший густой суп
из картофеля, лапши и баранины. Пузищев, садясь за стол, в упоении смотрел
на налитую до краев дымящуюся миску:

- Вкусненько живут краснюки! Понагнали скота из станиц.

Разгоряченные, не утихшие еще после боя молодые люди ретиво заработали
ложками. Когда голодная охотка унялась и хлеб стали откусывать уже не столь
поспешно, Истогин поразмыслил вслух: не понимает он станичников! мириться с
тем, что тебя грабят, и бездумно ждать каких-то "улучшений жизни"?