Чтение 7–й страницы книги ~Парадокс Зенона~

скорбные выхолощенные, а то и вовсе вытоптанные, пожженные нивы. Дробь
крупных сверкающих брызг пестрила дымящийся прах военных дорог. Листья
тополей состарились и зарябили на ветру седовато-стальной изнанкой. Бледно
зажелтело мелкокустье, и по низким, топким местам стали пунцово посвечивать
заросли краснотала.

Иосиф начинал подниматься; стал ходить. Для полного выздоровления
комиссия списала его в полугодовой отпуск. Из Томска от отца пришли деньги.
Надо ехать домой. В Томске - белая власть, дорога свободна.

Но удалиться от Оренбурга невозможно...

Поселился в гостинице и стал ходить на пустырь, где по влажно-хрупкой,
скованной морозцем траве маршировали учебные команды: гимназисты и реалисты,
пьяные от военных грез.

Снежная искрящаяся накипь росла и росла на безмятежно зеленеющих
хвойных лапах, сваленные во дворах обрубы лесин по ночам трескуче
раскалывались от мороза. Смуглые январские облака затянули небо, метель
щедро крыла пухлыми хлопьями застарело-сухой, окаменевший снег. Однажды,
когда в запушенные изморозью окна гостиницы точился чуть розоватый
сумеречный свет, стало известно: Оренбург снова захвачен красными.

Белые готовили весеннее наступление. Иосифа забраковали: не мог
осилить, с полной боевой выкладкой, и короткого перехода - задыхался,
отставал; не отвязывалось кровохаркание. Тогда он пристроился в госпитале
санитаром. Выстраданное тронуло его глаза умудренностью, в них проглядывала
какая-то особая душевная глубина.

Весну, лето он вымаливал у неба весть о взятии Оренбурга... Нет! Белые
разбиты.

В то пасмурное душное утро августа, идя в госпиталь на службу, он все
еще надеялся... А перед полуднем в Троицк вступили красные.

Мало кто помнил, что санитар Двойрин - из дутовских добровольцев. Те,
кто помнил, не успели донести: он ушел из города. В Оренбург.

15

Поздняя осень девятнадцатого шла в зиму: недужно-мучительную и
обвальную. В завшивленном здании оренбургского вокзала сидели на полу
тифозные с набухшими дурной кровью потухающими глазами. На Конносенной
площади, наклеенное на тумбу, чернело жирными буквами воззвание: "К трудовым
народам всей земли". Под ним лепилось другое: "Водка - заклятый, злейший
враг человечества!" В бывшем епархиальном училище председатель облисполкома
произносил перед средним и младшим комсоставом:

- Мечта сбылась! Пролетарии мира переходят в одну единую трудовую
семью...

По ухабистым загаженным улицам потекла, шипя, продиристо-колючая
поземка. Лошади с шершавой, смерзшейся от пота шерстью тянули возы,
нагруженные раздетыми донага одеревенелыми трупами.

У казарм бывшего юнкерского училища, набитых красноармейцами со
звездами на рукавах, нередко видели молодого еврея в истрепанно-ветхой
долгополой бекеше. Отсюда Иосиф уходил на Воскресенскую улицу и шел по ней
до места, где погиб Истогин. Потом направлялся к угловому дому, в котором
был убит Пузищев. Затем одолевал путь до полуразрушенного здания: напротив
него упал Козлов.

А место в Форштадте, где погиб дядя Саул, он не знал...

Он снимал комнатку, которую подыскал, познакомясь с местной еврейской
общиной: благо, что-то осталось из присланных отцом денег.

В общине внимательнее другихотносился к Иосифу скорняк Кац. У него дочь
Мария на выданье. И нужен свой человек, кто взял бы на себя риск продавать
на толкучке шапки: частная торговля тогда преследовалась.

Двойрин стал торговцем шапками. Кстати, его фамилия изменилась.
Малограмотные чиновники рабоче-крестьянской власти посчитали краткое "и" в
середине слова неуместным и Иосифа сделали Двориным.

Настал нэп с его благословенным обилием белых булок, колбасы, пива.
Суетно вскипевшая пора вселяла манкие надежды в людей, что похлебывали в
ресторанах водочку под икорку и поджаристые битки с луком. Украшением улиц
стали клетчатые габардиновые пальто, фасонные ботики на высоком каблуке и
муфты из чернобурки. Дворин уже не бегает по толкучкам. Стоит за прилавком в
магазине Каца. Окреп, больше не кашляет кровью. Кац выдал за него дочь.

И вдруг покладистый и, кажется, неглупый зять спятил. Ушел из магазина
тестя - куда?! В краеведческом музее открыли отдел: "Гражданская война в
крае". Он ушел туда смотрителем. Это чуть лучше уборщицы. Что-то вроде
сторожа, только сторожишь под крышей и в тепле. Торгуя в магазине, он зимой

каждый день имел к столу свежие румяные яблоки. Купи теперь яблоки
зимой, музейная мышь! И это жизнь у Марии?! Того гляди, забудешь страх
проклятий и проклянешь себя - что ты себе думал, когда отдавал дочь?

Через недолгое время у Каца не стало причин проклинать себя: по крайней
мере, относительно выбора зятя. Жизнь выкинула фортель: магазин отобрали.

Позже Каца посадили в тюрьму, где он и умер. А Марию, жившую с Иосифом,

не тронули. Они жили недалеко от музея, в полуподвале.

16

В зале музея, справа от входа, сидит на стуле у стены нестарый еврей в
потертом пиджаке, под который надета видавшая виды вязаная кофта. У него
задумчивые, печальные глаза, под ними отечные припухлости. Когда зал полон и
с посетителями работает экскурсовод, этот человек незаметен. Вернее, его
воспринимают как атрибут музея.

Но когда в зале лишь один-два посетителя, человек присматривается.
Неслышно подходит...

Картина местного художника "Набег белых на Оренбург 4 апреля 1918
года". Изображен бой красных с казаками во дворе бывшего юнкерского училища.

- Как прут... - тихо, проникновенно произносит подошедший.

Посетитель бросает на него взгляд.

- Ну, наши им показали!

Смотритель кивает:

- Еще бы... К ночи того же дня освободили здание.

- Разве его сдавали?

Еврей смотрит приветливыми, грустными глазами:

- Я вам больше скажу... В силу своего безрассудства... ненависти...
наглости они захватили и губисполком - знаете дом бывший Зарывнова?
Захватили весь город и маршировали по нему с песней.

Посетитель не знает, что и думать:

- Но об этом здесь ничего нет.

- Еще не собраны документы... - смотритель вздыхает. - Они так
обогатили бы музей! Ведь мы еще не осознали совершенный подвиг, мало знаем
наше героическое былое...

С ним торопливо соглашаются. (Хотя о подвигах, о героях - в каждой
газете, в каждой радиопередаче).

Бывает, попадется посетитель, который и сам знает события того дня...
Эти люди крайне редко заходят в музей.

Они всегда двух категорий. Одни после первых же слов Дворина
принимаются пылко живописать разгром "белобандитов". Немного послушав,
вежливо улыбнувшись, смотритель возвращается на свой стул.

Другие, не поддержав разговор, спешат уйти.

17

В 37-м был арестован как враг народа первый секретарь обкома Рывдин.
Вскоре музей обогатился. Появились свидетельства о том, что Рывдин,
возглавляя в восемнадцатом губчека, выполнил тайное указание Троцкого и
предательски помог белым овладеть Оренбургом.

В музее выставили фотографии очевидцев, вспоминавших, как Рывдин
выходил вместе с дутовцами из захваченного ими дома Панкратова. После этого
очутился на свободе - живой и невредимый. Проникшие в советские органы враги
подавали это: какой-де сметливый Рывдин - провел белых. Но теперь он выведен
на чистую воду. Собаке собачья смерть!

Перед глазами Дворина: беззащитный, убито-улыбающийся мужчина с
фуражкой в руке... культурный человек, отец четверых детей, вынужденный
сотрудничать в большевицкой газете ради пайка...

Позже узнал, сколько еще невинной крови пролил Рывдин после того, как
его отпустили.

Небо послало ему кару, и это не все. Рывдин пригодился для признания -
город был взят!

Теперь можно рассказывать об этом свободнее. ("Я вам больше скажу!")

Дутовцев было в семь раз меньше, чем... наших. У них не было
артиллерии. Три пушки они захватили у... наших...

Только добавляй о предателе Рывдине. Если бы не его предательство,
неужели такая горстка смогла б ворваться в славный красный Оренбург, забрать
в плен тысячу доблестных красногвардейцев и маршировать с песней по городу?

И ведь забрала!.. такая-сякая. Маршировала!

Кому в те годы было так приятно ходить на работу, как Дворину?

Пусть мала зарплата. Но он и тратит на себя мало. Не пьет вина, не
курит. Питается лишь овощами и хлебом, часто обходится одной сухой
картошкой.