Чтение 21–й страницы книги ~Когда Боги спят~

- Так ведь святые, они и по воде ходят, аки посуху.

Вера Женьшеню у него была безграничной.

Между тем она начала вставать и ходить по избе, отчего Зубатый чувствовал себя неловко и норовил куда-нибудь уйти. Мало того, однажды утром приехала женщина с ребенком, которой бабка Степанида давно обещала лечение, и поселилась вместе с ней в горнице. Еще через день пришла вторая машина, привезли сразу трех подростков, и в доме стало не развернуться. Василий Федорович поставил железную печку в летней избе и они с Зубатым переселились туда, однако такая роскошь была не надолго. На лечение к Женьшеню стояла очередь, многие ждали по несколько лет, и сейчас народу немного только потому, что мало кто знает о возвращении целительницы. А узнают, и самому Василию Федоровичу не будет места, сколько раз в стойле ночевал, в обнимку с мерином. Ближе к лету вообще толпами пойдут, в палатках жить станут, поскольку бабка Степанида лечит не телесные болячки, не суставы и кости, а душу, душевные болезни. Столпотворение будет до сентября, потом она незаметно соберется и вдруг исчезнет, оставив своих пациентов, которые еще неделю будут колготиться возле дома, просить Василия Федоровича самому попробовать излечить хворь, совать ему деньги и всякие подарки. Но он не умеет, ничего не знает и даже ни разу не видел, как это делает Женьшень, потому что целительство души - дело тайное.

Летнюю избу с одинарными рамами в окнах было не натопить, тем паче, буржуйкой, которая мгновенно остывала, и приходилось кочегарить ее день и ночь. Зубатый все чаше подумывал об отъезде и загадал себе: если на Новый год ничего не произойдет, первого же числа уедет.

Он не ждал приглашения на елку к Зубатым "девкам" и хотел напроситься сам, однако после приезда Ал. Михайлова и разговора с ним поклонницы заподозрили, будто Зубатый умышленно выдворил его из деревни, мол, потому режиссер не зашел в гости. А ведь обещал зайти, пока Зубатого ждали, и очень мило разговаривал с женщинами; они на стол собрали, чтобы попотчевать кумира - полуфразами и полунамеками об этом проговорилась старшая. Он не хотел посвящать "девок" во все обстоятельства встречи, сказал лишь, что они рассорились с режиссером, и поэтому он уехал, не попрощавшись. Кажется, это еще сильнее подпортило обстановку, и теперь он не мечтал встретить вместе Новый год.

А тут, накануне праздника, Елена сама попросила съездить в магазин, и, когда они выехали из мертвой зоны, Зубатый остановил машину и позвонил в Финляндию.

- Пап, приезжай ко мне на праздник, - неожиданно попросила Маша. - Я не знаю, с кем буду в эту новогоднюю ночь.

- Как не знаешь? А где Арвий?

- Он мечтал продавать ядерное топливо, но его мечты рухнули.

- Что стряслось?

- Потом расскажу. Не задавай больше вопросов, а забери меня отсюда. Если сейчас не можешь, то после праздников обязательно. Ладно?

- Заберу! - пообещал он.

- А что с мамой? Она что там, с ума сошла? Что за девка у нее поселилась? Неужели она в самом деле беременна от Саши?

- Привезу домой, сама спросишь!

Елена слышала весь разговор, хотя демонстративно отвернулась, возможно, потому и спросила, мол, где он будет встречать Новый год. Он лишь пожал плечами, в ушах еще звучали слова Маши.

- Если есть желание... приходите, - как-то несмело пригласила Елена.

- А я ведь не откажусь!

- Мы будем ждать.

И вот около полуночи, за пятнадцать минут до Нового года они сидели за столом возле елки, когда прибежал встревоженный и радостный Василий Федорович.

- Идет! - закричал с порога. - Сказала, сейчас идет! Только не по митинской дороге, а от Макарьино! Перепутала немножко... Что сидишь? Беги, встречай!

Он не задумывался ни на мгновение, напротив, сразу ощутил, как забилось сердце - конечно, он и должен явиться в новогоднюю ночь! Схватил куртку, шапку и в передней услышал голос старшей Елены.

- Василий Федорович, куда же вы его посылаете? От стола, до двенадцати осталось четверть часа!

- Он идет встречать святого старца!

- Какого старца?

- Своего прадеда! Он ведь ради этого и приехал! А я с вами тут посижу...

Зубатый выбежал на улицу и поймал себя на мысли, что суетится. Сначала побежал за машиной к дому Василия Федоровича, но на ходу сообразил: мороз за двадцать, вряд ли без разогрева заведешь, а время поджимает. Если старец действительно идет и на сей раз бабка Степанида не обманула, то по логике вещей должен явиться ровно в полночь, а остаются считанные минуты. Он развернулся на полпути и метнулся к Соре. На Новый год в деревню приехало много дачников, поэтому в домах горел свет, почти везде топились печи и откуда-то доносилась музыка.

Он долго стоял на берегу возле брода и всматривался в противоположный, глухой и темный - не появится ли на заснеженной реке человеческая фигура? За спиной, в деревне, взлетали ракеты, трещали фейерверки, слышался смех, пьяные и веселые голоса, но все это доносилось из другого мира, к которому он был непричастен. Зубатый ждал чуда, явления и был уверен: с третьей попытки обязательно встретит старца, нужно лишь терпеливо ждать, несмотря на мороз, на то, что вытащили из-за стола, из приятной компании.

Потом он спустился на лед, чтобы видеть кромку леса на той стороне - где-то там выходила дорога. От напряжения в глазах начинало мельтешить и двигаться все, что как-то выделялось на фоне снега, в какой-то момент казалось: идет! - и замирала душа, перехватывало горло, однако стоило отвести взгляд или моргнуть, как призрак исчезал. Он не замечал времени и лишь чувствовал, как от неподвижности замерзают ноги.

Зрение устало, и Зубатый уже переставал различать линию берега, поэтому непроизвольно, шаг за шагом, подходил все ближе и ближе. И вдруг холод окатил спину, а ноги вмиг стали горячими.

На другой стороне от леса отделилась смутная, вытянутая тень - словно тряпка на ветру полоскалась. И сколько не смаргивай, не закрывай глаза - не пропадает, а напротив, увеличивается.

Через минуту он уже точно различил человека, который шел почему-то враскачку, припадая на одну ногу и, часто оступаясь, издавал нечленораздельные звуки, будто пьяный. И вдруг остановился, замер, после чего послышался напряженный голос:

- Эй, кто там?

В душе ничто не откликнулось. Если бы старец пришел, наверное, все было бы не так...

- Это я, - отозвался Зубатый.

- Кто - я?

- Зубатый!

Человек выругался и начал приближаться. Скоро перед ним оказался Иван Михайлович, с рюкзаком за плечами и на одной лыже.

- Что ты тут стоишь? - заворчал он. - Народ пугаешь...

- Новый год встречаю. А ты что ходишь по ночам?

- Да, так разэтак, хотел к празднику свежей рыбки поймать, - он снял шапку, от головы валил пар. - Вечерком побежал заманы проверять на озеро и лыжу сломал! Сколько времени?

Зубатый глянул на часы - шел второй час Нового года...

- К празднику опоздал...

- И хрен бы с ним! Ко мне же гости приехали. Три дочери с зятьями... И хоть кто-нибудь бы хватился, вспомнил про отца да навстречу пошел! Даже этот, рыбнадзор...

Он заплакал как ребенок, навзрыд, и отталкиваясь одной ногой, покатился к другому берегу.

Зубатый еще постоял, осмотрелся - чуда не случилось. Да и не могло случиться. Скорее всего, бабка Степанида не предсказательница, не ведьма и не блаженная, через уста которой говорит Бог, а просто бродячая повитуха с заметными отклонениями в психике. Собрала все последние сплетни об экс-губернаторе, в обилии бродившие по городу, подкараулила на Серебряной и выдала. Он же, под впечатлением гибели сына и особенно от фанатичных заявлений Снегурки, поверил. Поскольку в это время копался в себе и пытался хоть как-нибудь объяснить причину, поднявшую Сашу на крышу девятиэтажки. Поверил полубезумному вздору старухи, потому что очень хотел поверить в нечто необычайное. Когда-то не принял, не обратил внимания, можно сказать, оттолкнул старца, назвавшегося прадедом - это подходящий грех и, наказание за него суровое. А то, что просто не углядел за сыном, не заметил, когда он оторвался от него и пошел познавать мир через наркотическое опьянение, или, напротив, испытал и отверг этот мир - для понятия греха и наказания все это слишком расплывчато, неопределенно.

Так он думал и бродил по реке вдоль засыпающей после утомительной встречи Нового года деревне на горе, не зная, к кому постучаться. У Василия Федоровича давно погас свет, да и не хотелось возвращаться в дом, где находилась обманувшая его бабка Степанида. В доме Зубатых "девок" тоже оказалось темно, и лишь красноватыми отблесками, будто лучами заходящего солнца, отсвечивали топящиеся печи. Еще раз проситься на ночлег по законам драматургии слишком навязчиво, тривиально и пОшло.

И тут же, на зимней, заснеженной Соре, в новогоднюю ночь, у Зубатого созрела мысль уехать из Соринской Пустыни не дожидаясь утра. И не прощаясь. Пусть все думают, что он встретил старца и с ним куда-то исчез.

С этой мыслью, как с дитем на руках, он еще раз прошел вдоль деревни и лишь утвердился в своем решении. Потому что его, как и Ивана Михайловича, никто не хватился, не встревожился и не пошел искать. И самое главное, этого не сделала Елена...

Машина стояла возле дома Василия Федоровича, насквозь промерзшая и заиндевелая - страждущие на праздник разъехались по домам, во дворе было непривычно пусто. Он сел, вставил ключ в замок зажигания и загадал: заведется без разогрева - уеду, пока все спят. Надо вывозить Машу из Финляндии, в конце концов, это сейчас важнее всего...

Показалось, стартер завизжал на всю улицу, двигатель едва проворачивался, но надежда была, чувствовалось ускорение вращения. Зубатый подождал, давая восстановиться аккумулятору, после чего снова повернул ключ. Мотор начал уже схватывать и наверняка бы запустился, однако дверь распахнулась, и на крыльце оказался Василий Федорович.

- Алексеич? Ты куда? Мы тебя потеряли!

Он сбежал с крыльца и открыл дверцу машины.

- Я здесь...

- Ну что? Встретил?

- Только Ивана Михайловича.

- Неужели и на этот раз не пришел? - искренне изумился Василий Федорович.

- Ни по митинской, ни по макарьинской. Может, здесь еще какая дорога есть?

- Нет больше дорог...

- Напутал что-то твой Женьшень.

- Не может такого быть! Ни разу не случалось, чтобы обманула! Ты где встречал-то?

- На реке, по дороге ходил, по снегу...

- А что там Ванька делал?

- С озера шел, лыжу сломал. А потом плакал. Забыли про него, никто не хватился. Даже зять-рыбнадзор.

Василию Федоровичу это уже было не интересно.

- Он и спугнул старца! Ванька, он везде залезет!

- Неужели святые кого-нибудь боятся? - серьезно спросил Зубатый.

- И то правда... А зачем машину заводишь? Куда собрался?

- Никуда, прогреть хотел...

- Слушай, Алексеич, - он вдруг стал виниться. - Все ведь из-за меня да из-за моего Женьшеня. Сбили с панталыку. Ты уж меня прости, и на Степаниду не сердись. Видела она, видела - идет Святой!

- Да ладно...

- Мы тебе Новый год испортили, и у Зубатых "девок" все насмарку пошло.. Поругались они с матерью! Неслыханное дело. Получается, из-за нас с тобой. На тебя-то ничего, а нам с Женьшенем попало. Я уж и так, и эдак каялся... И ты сейчас поди к Ленке, принеси извинения. Она часа два где-то ходила, тебя искала. Вот мать и поднялась...

- Искала?

- Ну!.. Пришла, всех откостерила и легла. А старшая Ромку взяла и к нам. Ромка на печи спит, а они с Женьшенем сидят в горнице, колдуют.

У Зубатых "девок" оказалось не заперто, но в сенях темно, и повсюду поленницы дров. На ощупь он пробрался к двери, потянул за ручку, выпутался из одеяла, которым был завешан проем, и сразу ощутил тепло. Постоял у порога, присматриваясь: в просторной и украшенной ветками и игрушками комнате, в свете елочных гирлянд стоял накрытый и почти не тронутый новогодний стол, нераспечатанная бутылка шампанского, неразрезанный торт - следы так и не состоявшегося праздника. Он присел возле голландки и открыл дверцу - дрова догорали, пол топки нажженного угля излучали свет и жар, однако, настывший, он не мог согреться, и когда лицо и руки уже палило, по спине пробегала дрожь. Он расстегнул куртку и раскинув полы, встал к огню. Скоро запахло раскаленной тканью, но тепло дальше не проникало. Потом он снял ее, подстелил и повернулся спиной, как возле костра. И не увидел, как из спальни вышла Елена - почувствовал, кто-то смотрит. Он глянул через плечо и сказал то, о чем думал:

- Я испортил вам праздник...

- С Новым годом, - она встала сначала на колени, а потом села рядом, на куртку.

- С Новым...

- Мне кажется, это не последний праздник.

- В общем, я тоже так подумал.

- Да и этот еще не кончился...

- Тогда принесу шампанское?

- И закройте дверь на крючок...

* * *

Утро выдалось тихое, новогоднее, на улице немного потеплело и пошел снег, на который так приятно смотреть из постели сквозь полузамороженное окно. Нужно было встать и подбросить в печку дров, пока еще тлели угли, но так не хотелось выбираться из-под одеяла, и он оттягивал минуты, ощущая у плеча теплое дыхание.

Первый раз постучали около одиннадцати, и он машинально сел, намереваясь встать, одеться и открыть, но Елена сонно прошептала:

- Не надо... Это мама... Она все поймет.

Еще около часа он лежал, глядя в окно, и в голове не было ни одной беспокойной мысли. Потом залаяли собаки, причем, все разом, будто по зверю работали, но и это не могло встревожить его в то утро. И вдруг снова постучали - чужой, осторожной рукой, отчего Елена вздрогнула и приподняла голову. Зубатый встал, не спеша оделся, подбросил дров в печь и снова услышал стук. На кухне, откуда было видно крыльцо, окно напрочь затянулось изморозью, так что пришлось протаивать глазок. У входной двери стоял Василий Федорович.

- Что там стряслось? - спросил Зубатый через дверь.

- Выйди сюда, Алексеич.

Он набросил куртку и вышел на крыльцо: шел снег и одновременно светило солнце, делая весь мир пенистым и искристым, как новогоднее шампанское.

- Тут две женщины приехали, на машине, - полушепотом сообщил Василий Федорович. - Одна говорит, твоя супруга.

- Что?..

- В шубке такой красивой. А вторая молодая, говорит, сноха... Ну и что им сказать?

- Начинается новый год... Ни раньше, ни позже.

Искристый мир вокруг лопнул, как мыльный пузырь, остался только снег, опадающий на землю из чистого неба.

- А если отправить их? Они сейчас возле меня, в машине своей сидят... Сказать, ты уехал? Но твоя "Нива" во дворе, видели...

- Ничего не говори, я сейчас приду.

- Алексеич, конечно, смотри сам. Но, может, не надо?

- Надо.

Василий Федорович покряхтел, подергал плечами и удалился.

При любых обстоятельствах Зубатый не смог бы ничего сказать Елене и испортить ей это утро. Лишь наклонился, поцеловал и обронил на ходу, что скоро вернется.

Она что-то почувствовала.

- Я сейчас встану...

Деревня отдыхала после ночного гулянья, и лишь кое-где топились печи, пахло снегом и дымком. На полпути ему попались старшая Елена с Ромкой, возвращались домой.

- С Новым годом, - вместо приветствия сказал Зубатый.

Она прошла мимо с гордо поднятым подбородком, но Ромка вывернул голову и помахал рукой. Деревня еще спала, но уже все знала...

Машина бесприданницы стояла к нему носом, поэтому его увидели издалека и ждали. Когда оставалось десять шагов, дверца открылась, и появилась Катя.

- С Новым годом, дорогой муженек! - сказала она, застегивая шубку. - Хотелось встретить его всей семьей, но не удалось. Мы с Лизой проехали полторы тысячи километров и застряли недалеко отсюда! Просидели всю ночь в лесу!

Эта веселое и радостное начало значило лишь то, что у Кати большие проблемы и приехала она за помощью. Бесприданница из машины не показывалась.

- Зачем ты приехала? Мы же с тобой разошлись.

- Ну и что? Почему мы должны остаться врагами?

- Что у тебя случилось? Выселяют из дома?

- Кто нас выселит? Мы сейчас судимся с администрацией, Ал. Михайлов помог нанять московского адвоката. А он уверен, дело выиграем.

- Тебе нужен развод? - догадался Зубатый.

- Я не хочу с тобой разводиться! - засмеялась Катя, вводя его в заблуждение. - Так и будем разговаривать на улице? Мы замерзли! Пришлось экономить бензин, и в машине всю ночь было холодно. Мы третьи сутки без домашнего тепла, а Лизе это вредно.

Бесприданница, как в спектакле, на условленной реплике вышла из машины - несчастная, замерзшая, брови домиком, и сладенько, нараспев:

- Здравствуйте, Анатолий Алексеевич. С Новым годом.

Зубатый открыл калитку.

- Входите...

В натопленной избе они сразу прилипли к печи, видно, и в самом деле перемерзли за ночь. Василий Федорович накинул полушубок, сказал с порога:

- Чаем напой! И водочки добавь. Вон как трясет...

В этом доме без устали принимали всех, кормили, поили, обихаживали, лечили душевные язвы, но не имели представления об актерском искусстве, которое, как сорняк, прорастает в жизнь и собственно ею становится. Едва хозяин скрылся за дверью, женщины тут же отошли от печки, скинули шубки и сели к столу - будто и не тряслись полминуты назад.

- В самом деле, Толя, где чай с водочкой? - засмеялась Катя.

- Может быть, ты все-таки скажешь, зачем приехала?

Он давно привык к ее постоянной игре, и если на сцене существовал еще текст, всегда с разным содержанием, то в семейной жизни слова и краски были однообразными, и с первой же реплики можно было угадать, с какой драматургией станут развиваться события. Но странное дело, этот нехитрый набор всегда точно срабатывал, действительно вызывая искренние чувства. Наверное, здесь и крылся секрет театрального искусства...

- Толя, случилась катастрофа, - упавшим голосом проговорила она. - Мы остались без работы.

Катя ждала реакции, вопросов, каких-то чувств, но Зубатый стоял к ним спиной, молчал и смотрел в окно. Пауза затягивалась, и бесприданница подыграла своей партнерше.

- Мама, нас не слышат.

- Ты же не знаешь, твои заместители захватили власть! - продолжала Катя. - В городе говорят - три толстяка... Марусь везде расставляет своих людей, даже в культуру залез! Туда, где ничего не понимает! Студию, которую создавала и два года вела я, он отдал Корневицкому! Этому проходимцу! Отлично зная, что ты его не любил и не жаловал, как актера. Значит, назло тебе, Толя! А Корневицкий отчислил Лизу.

Вот почему они приехали!

Катя сделала необходимую паузу, чтобы он усвоил положение вещей, и заговорила тихо, трагично, как одна из чеховских сестер:

- Знал бы ты, что сделали с театром за какие-то два месяца! Во что превратили драму, Толя! Сколько ты вложил труда, чтобы вытащить из Москвы Родионова. Квартиру ему пробил!.. И сюда вмешался Марусь! Репертуар перетрясли, выбросили всю классику! Теперь у нас театр английской драматургии! Одна иностранщина, с которой ты боролся. Родионов ушел, вернулся в Москву. А Лиза уже репетировала бесприданницу!

Что-то подобное уже было, поэтому Зубатый слушал так, будто во второй раз смотрел один и тот же спектакль. Если Катя по каким-то причинам невзлюбила главного режиссера театра, а они менялись чуть ли не раз в год, то начинала каждое утро и вечер рассказывать мужу о том, что он сделал нехорошего, непорядочного, какую актриску просто щупал за кулисами, с которой ночь провел, что сказал, как посмотрел; медленно, с нарастанием, капала на мозги теми каплями, которые камень точат, зная, что давить слишком резко нельзя, получится обратный результат.

Самое главное, все это было чаще всего правдой, но где же взять режиссера, который бы только ставил спектакли и не ругался матом, не выгонял пьяных актеров с репетиций, не пил сам и не спал с актрисами, которые забираются к нему в постель ради ролей в новом спектакле?

Все, что Катя рассказывала, имело место быть, но напоминало пытку и, в конце концов, Зубатый начинал злиться и спрашивал:

- Я-то что могу сделать с ним?

Этот вопрос становился сигналом. Вскоре в департамент культуры приходило письмо с подписями обиженных актеров и актрис, а таких всегда хватало, но имени Екатерины Викторовны там никогда не было.

Очередного главного сжирали живьем. А все это происходило из-за банальной причины - не хватало денег на постановки, актерам же хотелось играть, и шла постоянная драка. Доходило до абсурда, когда мужчины готовы были играть женские роли и страшно завидовали женщинам, и наоборот...

Родионов был ставленником Кати и Ал. Михайлова, потому работал уже года три.

- Ты должен вернуться, Толя, и навести порядок, - заявила Катя, как все приезжающие в Соринскую Пустынь.

- Куда вернуться? Ты думаешь, что говоришь?

- Есть все условия для возвращения, - вдруг вмешалась бесприданница.

- Все, это не обсуждается, - отрезал Зубатый. - Я никуда не собираюсь возвращаться.

- Как же я буду без работы? - воскликнула Катя, что означало близкие слезы. - Что станет с Лизой? С нашим будущим внуком? Неужели ты ничего не сделаешь для нее?

Он не хотел язвить, тем более, издеваться над ними - женщины и так выглядели жалко, но получилось непроизвольно.

- Она все еще беременна? - спросил серьезно.

Пауза означала, что сейчас стол обольется слезами, но заплакала одна бесприданница, тихо и горестно, как и положено сироте.

- Как ты смеешь? - прошептала Катя. - Ты потерял остатки совести. Она ехала к тебе, как к отцу. Она полторы тысячи километров вела машину, тут же ела, спала - к тебе стремилась, за помощью. Потому, что она носит под сердцем твоего внука!