Чтение 17–й страницы книги ~Слово~

Следователь встал и прошелся мимо Потехина, задумчиво покусывая губу. "Ну, Илья... - подумал Гудошников. - Значит, не все потеряно, Илья! Ты молодец, Илья!" Он ободряюще улыбнулся Потехину, однако тот, занятый рассказом, не заметил.

- Вы вещали комиссара на дыбу? - резко спросил Китайников.

- Я не сам, - пожал плечами Илья. - Я помогал токо... Ефим орет: "Чего стоишь, помогай!" Ну, я ему штык подал, чтоб веревку просунуть, потом за веревку подержался... И книги жег, чтобы шомпол накалить.

- Как к вам потом относился Гудошников?

- Как?.. Ну, хорошо относился, - протянул Илья. - Поначалу стрелять меня хотел, когда я сапоги думал с Ефима снять... Он уже убитый лежал... А потом Никита Евсеич отошел, отмяк. Он не злой, он меня читать-писать учил, за что я ему...

- За что вы написали на него клеветническое заявление? - оборвал следователь.

- Я же говорил: не писал я заявления. - Потехин округлил глаза. - Чего писать-то? За что? Не писал я...

"Не зря я поверил в него!" - радовался Гудошников. Он понял, что Илья сейчас говорит правду, причем правду горькую, невыгодную для себя, говорит не по глупости и недомыслию, а осознанно, потому что не умеет говорить не правды. Он больше не повторял той пугливо-виноватой фразы: "Меня заставляли насильно".

Гудошников понял, что Илья очень сильно с той поры изменился, понял, что не зря возился с ним, просвещал, давал советы, внушал, а то и стращал для большей понятливости и чтобы быстрее дошло.

И, поняв это, Никита Евсеич вздрогнул. Подтверждая события и оправдывая тем самым Гудошникова, Потехин сейчас рассказывал о себе такие подробности, за которые, несмотря на давность лет, ему наверняка не поздоровится. Вдруг его арестуют? А он, по всему видно, ожил наконец, человеком себя ощутил...

Очная ставка закончилась. Вошел конвоир - Потехин встал...

- Илья! - крикнул Никита Евсеич, когда Потехин был уже на пороге. Илья обернулся. Только сейчас Гудошников заметил, как тот постарел. Седина в волосах, под глазами глубокие складки, шея в морщинах... - Ну, как ты, Илья?

- Да ничё, - сказал Илья. - Живем... Хотел крышу перекрыть, да вот, видишь...

Он помолчал, пожал плечами и шагнул вслед за конвоиром.

- Что с ним будет? - спросил Гудошников, когда дверь захлопнулась и шаги застучали по коридору.

- Будем решать, - ответил следователь и, улыбнувшись, добавил:

- Я вас поздравляю! А еще у меня есть для вас новость!

Никита Евсеич молча встал, повернулся к выходу.

- Вашего гостя задержали! Он оказался...

- Это я вас поздравляю, - буркнул Гудошников и, недослушав, тяжело ступая и морщась от боли, внезапно ожегшей культю, шагнул через порог...

Война захватила его в Белоруссии.

Времени было достаточно, чтобы выехать в Ленинград, к семье. Еще можно было передвигаться на поездах, наконец, на попутных грузовиках и подводах, но Гудошников в первое время просто не поверил, что та опасность, которая таилась в недрах фашистской Германии и которую постоянно ощущал сам он, с неожиданной быстротой свалилась уже на родную страну. Это провокации, думал он, это просто очередные провокации, как на Халхин-Голе, это быстро пройдет...

Когда хватился и осознал всю трагедию происходящего, когда немцы, обойдя так и не взятую Брестскую крепость, двигались в глубь Белоруссии, было уже поздно. Дороги оказались забиты беженцами, в ряды которых он, бывший комиссар полка, встать не мог.

В обкоме партии о Гудошникове знали, знали, что он работает на территории области, но в первые недели войны о нем никто не вспомнил. Да и нужен ли был войне одноногий, уже немолодой человек? Война, как мифический дракон, пожирала и требовала молодых и сильных.

Гудошников сам пришел в обком и попросил работу. Здесь же было не до инвалида на протезе. Он просил оставить его для подпольной работы - организовывались партизанские отряды, базы, явочные квартиры - отказали: всем бы сгодился, но не местный, сразу бросится в глаза, да и больно горяч. (Вспомнили, как он приходил и требовал навести порядок в хранилище госархива, где ежегодно выступала подземная вода и затапливала ящики, набитые книгами, которые стояли запакованными чуть ли не со времен воссоединения Белоруссии с Россией.) Ему предлагали примкнуть к какому-нибудь госпиталю и эвакуироваться либо уходить с беженцами.

И тогда Никита Евсеич прорвался к первому секретарю обкома. Тот был занят до предела - немцы уже подходили к городу, спешно проводилась эвакуация заводов и учреждений.

Гудошников оказался непригодным к войне как солдат, но все-таки нужным Отечеству человеком... Из города необходимо было срочно эвакуировать государственные архивы. Требовался человек, знающий архивное дело. Ему следовало из огромного количества документов отобрать то, что нельзя было отдать врагу, а материалы второстепенные - уничтожить. В первую очередь предписывалось спасать документы, запечатлевшие прошлое и настоящее белорусского народа. Заведующий городским архивом накануне войны выехал на курорт с семьей и не вернулся, где-то застигнутый войной, а управляющий государственным архивом - старый человек - сделать ничего не мог.

Где-то на станции стоял вагон, приготовленный для эвакуации архивов, с которым Гудошников должен был ехать до Урала. Никите Евсеичу дали в помощь шесть женщин - работниц архива, дали крытый военный грузовик с шофером-охранником, дали и двадцать четыре часа сроку: ровно через сутки, то есть к полудню следующего дня, вагон должен был отправиться со станции. Гудошников приехал в здание архива, расположенное на узкой зеленой улице с глубокими дворами, и принялся за работу. Даже беглого осмотра хватило, чтобы сделать вывод: для такой массы материалов едва ли хватит вагона. Вначале следовало разобраться с наиболее ценными документами, которыми занималась техсекретарь Зоя, бледная жидковолосая девушка. Она стаскивала папки с бумагами в коридор и сваливала в ящики-все подряд, без разбора и сортировки. Гудошников распорядился освободить ящики, а сам пошел в хранилище.

Тесное помещение хранилища было плотно заставлено деревянными стеллажами, среди которых и развернуться-то трудно без привычки. Понять же, где и что находится, без помощи оказалось невозможно. Не перетряхивать ведь каждую папку! Но выручила Зоя. Она проворно скользнула в недра хранилища и стала объяснять расположение материалов.

- В первую очередь выносим исторические документы, - сказал Гудошников. - Все связанное с организацией первых партийных кружков, подпольем и гражданской войной.

Зоя подтащила стремянку в дальний угол и начала снимать толстые голубые папки в коленкоровых переплетах. Силенок у нее не хватало. Взяв на руки три-четыре папки, Зоя спускалась и, отдуваясь, выносила их в коридор. Никита Евсеич рад был бы помочь, но не знал как. На стремянку ему не подняться: ступеньки - протеза не поставишь, а ковылять с папками между стеллажами еще труднее. Другие женщины, вооружившись лопатами, копали яму в углу двора. То, что явно не увезешь, но и не бросишь, Никита Евсеич решил закопать. Он все-таки надеялся обойтись без огня...

Тут на глаза Гудошникову попала палка, с помощью которой зашторивались окна.

- Слазь! - скомандовал он Зое. - Так мы до конца войны их не перетаскаем!

Он стал выталкивать папки из гнезд, взметнулась пыль - и грохот разнесся по всему зданию. Дело пошло быстрее.

Все материалы, ставшие уже историей, уместились в два ящика, но это была капля в море. Сотни папок оставались на полках! Никита Евсеич выхватил одну из них, развязал тесемки - и словно жаром от огня пахнуло на него - год тысяча девятьсот двадцать второй... Первые коммуны, борьба с бандитизмом, с кулачеством, рождение новой психологии. Это была уже история!

- Это нужно спасать, - распорядился Гудошников. - Все документы по тридцатый год!..

Набили и упаковали еще четыре ящика. Гудошников, макая палец в чернила, подписал каждый из них, чтобы потом не путать. Выставили во двор. Но папок в хранилище словно и не убыло. Пришлось снова развязывать их и смотреть содержимое.

Инструктаж по эвакуации архивов был короток. Гудошникову доверяли и полагались на его опыт, ему было поручено решать, что уже стало историей и что станет ею. Он пересматривал папки и с удивлением обнаруживал, что все здесь ценно, что каждую бумажку, каждый документ через двадцать - тридцать лет потомки будут с благоговением брать в руки и читать, открывая для себя то, как быстро шло и менялось время довоенной поры. Сейчас это были сухие строки отчетов: где и сколько организовано клубов, читален и школ, скупые цифры сельскохозяйственной статистики, протоколы собраний партячеек в затерянных лесных деревеньках. Но что написано в этих протоколах! Какие вопросы решали три-четыре коммуниста! За область, за всю Белоруссию, за всю страну и даже за всю землю.

К вечеру Гудошников с Зоей упаковал еще семь ящиков и, выстроив их во дворе, неожиданно уловил интересную закономерность. То, что сейчас уже составляло историю - подполье и гражданская война, - уместилось всего в двух ящиках. Та жизнь, которая была наполнена опасностью, великими событиями, великими бедствиями и радостями, в документах отражалась скупо и мало. Но чем больше устанавливалась и выравнивалась новая жизнь, тем больше скапливалось о ней материалов и информации, а попросту - бумаг. Весь архив не вошел в последние семь ящиков, и чтобы его упаковать, ящиков требовалось вдвое больше. Значит, едва хватит вагона, а нужно еще сортировать и грузить государственный архив! Современные документы следовало ужать, сократить хотя бы до четырех ящиков, но такую работу можно было сделать за месяц. Ее нужно было делать раньше...

Гудошников опасался утонуть в современных материалах и поэтому решил закопать их без разбора. Тут оказалось, что не хватает ящиков, и Никита Евсеич послал шофера с машиной собирать их у магазинов. В это время к Гудошникову подбежал управляющий госархивом, тщедушный старичок по фамилии Солод.

- Послушайте, послушайте, а могу я взять с собой свою семью? - заговорил он срывающимся голосом. - И наши работницы тоже просят разрешения...

- Вы госархив упаковали? - спросил Гудошников.

- Да-да, все готово, - забормотал Солод. - Все уже в ящиках.

- Закончу с городским - приду к вам, - пообещал Никита Евсеич. - Все современные материалы оставить здесь. Будем закапывать.

- Понял, понял... А с семьей как же? Оккупация, немцы идут!

Город уже бомбили несколько дней. Гудошников самолетов не видел, занятый работой, но их вой и разрывы бомб слышались часто, причем в стороне вокзала, и он боялся за свой вагон.

- Хорошо, возьмите семью, но вагон будет забит до отказа, - предупредил Гудошников. - И своим сотрудникам накажите: брать только стариков и детей.

Вечером, когда с госархивом было закончено, во двор здания въехала машина секретаря обкома.

- Обстановка на фронте резко изменилась, - сказал он тихо. - Грузить вагон нужно сейчас, немедля. Поторапливайтесь.

Едва он уехал, как по городу ударила немецкая артиллерия. Гудошников распорядился грузить машину документами и вывозить на вокзал. За ночь нужно было сделать несколько рейсов, успеть загрузить вагон, а все, что оставалось здесь, - закопать и замаскировать яму. Пока женщины грузили машину, Никита Евсеич заглянул в помещение госархива, сплошь заставленное ящиками. На ящиках сидели люди: три женщины, четыре старухи с огромными узлами в руках, шесть подростков, человек десять детей от трех до семи лет и молодой парень, рядом с которым стояли два чемодана.

- Это что за люди? - удивился Гудошников, потому что час назад заходил сюда и никого, кроме управляющего Солода и трех женщин-сотрудниц, не видел.

- Это моя семья, - забормотал управляющий. - Вы же позволили взять... Оккупация! Не под немцем же оставаться?

- А ты что здесь торчишь? - Гудошников подошел к парню. - Быстро во двор, грузить ящики!

- Это мой племянник! - вступился Солод. - Он больной, у него паховая грыжка... Гриша, сними брюки, покажи...

Парень начал расстегивать брюки. Присутствующие старухи, женщины и подростки смотрели на Гудошникова выжидательно и с надеждой.

- Я не врач! - отрезал Гудошников, чувствуя внезапный прилив озлобленности. - Живо во двор! Ящики таскать сможет!

- Иди, Гриша, иди, - Солод подтолкнул парня. - Тебе тяжелое нельзя поднимать, но ты иди! Велят - иди...

Парень оставил чемоданы и вышел. Гудошников осмотрел заколоченные ящики.

- Вы рассортировали что вывозить, а что закапывать здесь? - спросил он.

- Да-да, все готово, - пробормотал управляющий, показывая рукой. - Эти на эвакуацию, эти - прятать...

- Ящики уже погрузили, - сказал парень, возвращаясь. - Вас зовут...

Гудошников распорядился выносить упакованные документы во двор и ушел.

Немцы били неприцельно, из дальнобойных орудий, снаряды рвались на улицах, попадали в жилые дома. Город заметно опустел. Сновали изредка военные машины, какие-то люди закладывали окна некоторых зданий мешками с песком, кое-где мелькали гражданские с винтовками и санитары. Гудошников поторапливал шофера: в той стороне, где был вокзал, поднимались черные клубы дыма. Однако пришлось объезжать вкруговую, потому что некоторые улицы оказались заваленными грудами битого кирпича.

У вокзала горел состав с нефтью - и к путям было не подойти. Рвались цистерны, вздымая огненные шары и разбрызгивая горящие струи. Гудошников разыскал коменданта станции среди черных от копоти, бессильных что-либо сделать пожарников. Пока он ковылял к нему по шпалам и битому кирпичу, к коменданту подскочил какой-то майор.

- Почему вы не убрали состав с нефтью? - закричал майор. - Вам было приказано убрать!

- Разбило пути! - оправдывался комендант. - Вывести состав из тупика было невозможно...

- Где вагон для эвакуации архива? - Гудошников протолкался к коменданту. - Мне нужно грузить архив.

- Что вы меня хватаете? - вдруг заорал комендант, хотя его никто не хватал. - Там твой вагон! Там!

Кто-то из пожарных окатил их струей воды, Гудошников отпрянул. Там, куда указывал комендант, бушевало пламя...

- Давай назад, - скомандовал шоферу Гудошников.; - Пропал наш вагон...

Секретаря обкома Гудошников нашел примерно через час на товарной станции, где рабочие грузили станки и заводское оборудование.

- Вокзал бомбили, там пожар, - сказал Гудошников. - Наш вагон сгорел...

- Знаю, - бросил тот спокойно. - Составов больше нет, загружаем последний... Немцы прорываются к городу.

- У вас найдется один вагон в этом составе?

- Нет, не найдется, - сказал секретарь. - Часть оборудования приходится закапывать... Нет вагонов!

- Но нужно эвакуировать архив! - горячился Никита Евсеич. - Это наша история!

- А это - наше оружие! - секретарь указал на платформы, груженные станками. - Вы это понимаете?

- Понимаю...

Секретарь сел в машину, однако дверцу не захлопнул.

- Я вам пришлю еще грузовик и танкетку для охраны, - сказал он. - Постарайтесь взять только самое ценное. Уходить из города будете с воинской колонной, торопитесь...

Во дворе архива стояли горы ящиков. Нечего было и думать, что все это войдет в кузова двух грузовиков. Следовало еще раз сделать отбор, а остальное закапывать или все-таки жечь. Гудошников подошел к яме, выкопанной женщинами: по стенам ее медленно сочилась вода, и дно ямы уже было затоплено, Белоруссия, край болот... Что жечь, что закапывать в эту горькую землю - все равно... Гудошников подозвал Зою, показал на яму:

- Что будем делать?

- Не знаю... - тихо вымолвила она. - Как вы решите...

- Как решите! - передразнил Гудошников. - Ладно, часть архива надо жечь.

- Давайте жечь, - устало согласилась Зоя. - Не отдавать же врагам.

- А что? Что жечь, что закапывать?! - разозлился и закричал Гудошников. - Или вам все равно?

- Мне не все равно, - сказала Зоя. - Но куда мы их денем? Куда? Я уже смотрела... Искала... Хотела предложить вам замуровать что-нибудь в подвале, но везде сыро и крысы! Вот такие! Я их боюсь...

- Я тоже их боюсь, - сказал Гудошников. - Боюсь и ненавижу...

Она глянула на него с недоверием, хотела что-то спросить, но промолчала.

- Зоя, - успокоившись, сказал Гудошников. - Снимайте с машины ящики. Нужно оставить только исторические материалы и документы периода коллективизации. Остальное - в яму... Что не войдет в яму - выносите на середину двора...

Зоя понимающе кивнула. В этот момент в воздухе что-то прошелестело, и на соседней улице полыхнуло зарево взрыва.

- Это уже не дальнобойная, - определил Гудошников. - Это уже гаубицы садят.

- Что? - спросила Зоя.

- Заканчивать нужно скорее, вот что! - отрезал Гудошников и направился к управляющему госархивом, - Скоро должна подойти еще одна машина, будете грузиться. А сейчас все лишнее таскайте в яму.

Завидев Никиту Евсеича, семейство Солода зашевелилось. Племянник управляющего Гриша подхватил один из ящиков и понес в угол двора, к яме. Гудошникова вдруг словно что-то толкнуло изнутри.

- Ну-ка, стой! - крикнул он парню и подошел. - Что в ящике?

Парень молча поставил ящик.

- Здесь документы по архитектуре и строительству города, - с готовностью объяснил оказавшийся рядом Солод. - Описания, проекты, чертежи...

- Вскройте ящик, - приказал Гудошников.

Парень принес топор, оторвал крышку. Уже стемнело, но и в сумерках Никита Евсеич, развернув первую же бумагу, увидел план старого города, начертанный в начале прошлого века. Часть какой-то стены, ворота, церкви, усадебные застройки, парки... Гудошников перебрал другие документы. Перед глазами мелькали какие-то цифровые выкладки, письма, прошения о строительстве в городе театра, деловая переписка архитектурного ведомства губернского управления.

- Это нужно эвакуировать! - возмутился Никита Евсеич и, взяв топор, пошел к другим ящикам. - Кто занимался отбором материалов?

- Я и мои сотрудницы, - объяснил Солод, забегая вперед. - Мне приказано было... Я получил инструкции...

Гудошников начал срывать крышки с ящиков, приготовленных в яму, смотреть документы.

- Это - закапывать! - приказывал он. - Это - в грузовик! Это - на середину двора...

Тем временем шофер откинул борт и вместе с женщинами начал снимать ящики горархива. Там командовала Зоя. Шофер нагреб беремя папок, предназначенных к уничтожению, и, бросив их посередине двора, облил бензином. Костер запылал ярко, осветив красным светом стены. В самый разгар работы во двор въехал еще один крытый грузовик и "эмка". Из легковушки вышел человек, не знакомый Гудошникову, и спросил, скоро ли закончат?

- К утру, - хмуро бросил Никита Евсеич. - Приходится пересортировывать госархив. Ваш товарищ намудрил тут...

- Быстрее нужно! - отрезал приезжий. - Утром войска уходят из города! Вы должны выехать раньше!

Артобстрел усиливался. В западной и северной частях города полыхало одно большое зарево, в небе гудели самолеты и мельтешили стрелы прожекторных лучей. Но в зеленом, уютном дворе архива все казалось тихим и мирным. И если бы не полыхал костер, можно было бы подумать, что войны нет и еще долго не будет.

- Танкетка для охраны архива приедет через час, - сказал незнакомец, садясь в "эмку". - Что вы там жжете?

- То, что не можем эвакуировать, - бросил Гудошников. Незнакомец вышел из машины и, подойдя к костру, выхватил одну из папок.

- Что вы делаете?! - закричал он. - Это же документы! Кто позволил?

- Это современные документы, - пояснил Никита Евсеич, - за последние пять лет.

- Это документы! - повторил тот и подступил к Гудошникову. - Весь архив должен быть эвакуирован! Это приказ!

Управляющий Солод с многочисленным семейством застыл, склонившись над ящиком. Зоя пряталась за спину Гудошникова, прикрыв ладонью рот, и только шофер-охранник невозмутимо носил охапками бумаги и швырял их в огонь.

- Надо спасать лишь то, что представляет безусловную ценность! - резко сказал Гудошников. - О современной истории вы сами расскажете потом, после войны.

- Ну, вы за это ответите! - пригрозил незнакомец, направляясь к машине.

- Ладно, отвечу! - взъярился Гудошников. - Кто вы такой, чтобы здесь указывать?

- Это инструктор, - шепнула за спиной Зоя. - Пропагандист... Вы лучше не ругайтесь с ним...

- Не эвакуируете весь архив - пойдете под трибунал! - заявил инструктор. - Я немедленно доложу секретарю!

Он сел в машину и умчался. Минуту во дворе стояла тишина, и только пламя костра шелестело покореженной бумагой.

- Продолжайте! - наконец бросил Гудошников. - Надо спешить.

Он снова приступил к ящикам госархива, к тем, что предназначались Солодом для эвакуации.

- В этих ящиках все в порядке! - заверил управляющий, делая попытку заслонить их собой. - Здесь документы семнадцатого - восемнадцатого веков... Давайте поспешим! Немцы же, немцы...

И родня его вдруг повскакивала с мест, засуетилась, заговорила разом, заплакали дети. А парень, племянник Солода, бросив чемоданы, схватил один из ящиков и понес к грузовику. Можно было бы посчитать это за панику, за стремление скорее покинуть город и уйти от приближающейся войны и смерти, но Гудошникова опять что-то насторожило. Больно уж рьяно защищал ящики Солод, а одна из старух - с младенцем на руках - вдруг села на крайний ящик и запричитала. Еще не сообразив, в чем дело, Гудошников попросил ее встать и ковырнул топором крепко прибитую крышку. Гул голосов и плач разом стих, словно по команде. Никита Евсеич отодрал крышку и при свете костра увидел скомканные газеты. Он машинально сбросил их, но вместе с газетами что-то звенящее вылетело из ящика и разбилось. Он разгреб бумагу и обнаружил тщательно упакованные фарфоровые чашки, кофейники, сливочники, тарелки и прочую посуду.

- Что это?! - недоуменно воскликнул он.

Ему никто не ответил, но по лицу враз сникшего, убитого управляющего он все понял. Наливаясь бешенством, Гудошников стал срывать крышки с других ящиков. Среди документов, среди свитков, грамот попадались золотые ложки, вилки, серебряные подстаканники, хрустальные вазы. А еще два ящика оказались набитыми одеждой: платьями, костюмами, бельем, отрезами шелка. В самом тяжелом ящике оказалась швейная машинка фирмы "Зингер" и, что больше всего поразило Гудошникова, - сапожная лага....

Семейство Солода хранило молчание, только мольба стояла в глазах, устремленных на Никиту Евсеича. Гудошников тоже не мог вымолвить ни слова, к тому же дым от костра, ни с чем не сравнимый дым горелой бумаги, повернул в его сторону и забил дыхание. Еще тогда, у подвешенного на дыбу Гудошникова, возник этот странный, болезненный рефлекс на запах горелой бумаги. Ощутив его, он сильно кашлял и становился беспокойным, неистовым.

Никита Евсеич вынул сапожную лапу из ящика, повертел ее в руках и вдруг стал бить ящик с посудой. Брызнули во все стороны осколки, заблестели в свете костра.

- Вы добрый человек! - взмолился Солод, и родня его запричитала на разные голоса. - Умоляю вас, не бейте посуду. Этот фарфор еще моей мамы! Прошу вас!.. Это художественные ценности!

Расправившись с фарфором, Гудошников выбросил из ящиков золотую и серебряную посуду, размахнувшись, ахнул оземь швейную машину и сел, обхватив голову руками.

Шоферы и женщины - работницы архивов, подойдя к ящикам, смотрели с нескрываемым изумлением.

- Кому война, кому мать родна, - вздохнула одна из женщин. - О, господи!..

Никита Евсеич минут пять сидел не шевелясь, невидящими глазами глядя на затухающий огонь. Семейство Солода подбирало разбросанное и втоптанное в землю золото. Сам Солод плакал, трясущимися руками вытирал глаза.

Наконец Гудошников встал, сказал спокойно:

- Закрывайте ящики и грузите... Скоро рассвет.

Женщины принялись укладывать бумаги, папки, уталкивать, утрамбовывать - только чтобы больше вошло. Уже пожилые, проработавшие по многу лет в архиве, они как-то по-крестьянски жалели все эти бумаги и относились к ним, скорее всего, не как к историческим документам, а как к привычным в хозяйстве и совершенно необходимым вещам. Они и на костер-то бумаги носили со вздохами, с приговорами: дескать, вот ведь люди писали, старались, потом столько лет берегли, охраняли, а теперь так, задарма, в огонь все идет. Впрочем, эти же женщины так же, пожалуй, искренне жалели и многочисленную семью Солода, хотя сначала возмущались, что он больше не за архивы, оказывается, переживал, а за свои пожитки, жалели они машинку "Зингер", фарфоровую посуду и хрустальную вазу, разбитую Гудошниковым об угол дома. И самого Гудошникова жалели-вон как намаялся на протезе-то, того и гляди упадет...

После вспышки гнева Никита Евсеич думал об этом с какой-то грустью и под тихий говорок женщин ощущал незнакомый ему прилив сентиментальности. Он видел этих женщин всего лишь часов десять, кроме Зои, никого не знал по именам, и лица их-зажмурь глаза - не задерживались в памяти, но ему хотелось сейчас обнять их всех, прижать головы к груди и тихо сказать: милые мои, родные мои... И, кажется, затихнет после этих слов война, умолкнет гул канонады, прекратится рев самолетов в черном небе и уймется громовой треск бомб.

Его раздумья прервал близкий гул мотора и скрежет гусениц по мостовой. Что это? Неужели уже отходят войска?

- Бабоньки, скорее! - прокричал Гудошников, взглянув на зарево огня, туда, где гремел бой.

В этот момент, рыкнув, во двор вползла танкетка.

- Здесь, что ли, архив? Если здесь, то мы для охраны прибыли! - по вологодски окая, сказал чумазый, отчего-то веселый сержант, выглядывая из люка.

- У тебя место в ней есть? - спросил Гудошников, кивая на танкетку.

- Какое там место, - засмеялся сержант. - Теснотища, как в гробу!

- Все равно возьмешь пару ящиков, - попросил и приказал одновременно Никита Евсеич. - Небольших, а?.. У нас машины перегружены.

- Давай! - согласился танкист, - Черт с ним! Только вы, граждане-товарищи, быстрее! На окраинах города бои! Слышите?.. Прорвались, гады!..

В северо-западной части города не смолкала ружейная стрельба, нарастал орудийный гул. Небо полыхало от разрывов, и черные дымы высвечивались в сполохах огня, словно тучи в грозу.

На востоке же поднималась розовая, целомудренная заря.

Пока заталкивали ящики в танкетку и догружали машины, грохот боя вдруг стал стихать, и скоро по улицам загремели танковые гусеницы, потянулись колонны отступающих частей, подводы, орудия. Надо было уходить. Но оставалось еще пять ящиков с госархивом, где были документы времен столыпинской реформы и массового переселения крестьян на сибирские государственные земли, и Два - с горархивом, которые Гудошников пожалел жечь и закапывать. Да и плохо горели они, если не ворошить.

Сержант выглядывал из люка танкетки и поторапливал.

- Стойте! - крикнул Гудошников и поковылял на улицу.