Чтение 18–й страницы книги ~Сибирская жуть~

Вот в это я не верю совершенно, потому что не заметить лежки медведя невозможно так же, как не заметить атомного взрыва. Разве что медведь шел тихо, охотничьим шагом, и не оставил следов. Но это была бы уже не лежка, это было бы только место, по которому прошел медведь.

Да и Лебедь вел себя совсем не так, как если бы почуял медведя. Ведь Лебедь - вовсе не просто большая деревенская собака. Лебедь - это охотничья лайка; зверовая собака, на счету которой несколько медведей. Лебедь не только не боялся зверей, он нападал на них, гонял их и умел задержать зверя, не пускать его, пока хозяин не сможет подойти и выстрелить наверняка.

Один великий теоретик по этому поводу долго рассуждал о космодромах космических пришельцев. Мол, кроется такой космодром под землей, его все равно не видно... По крайней мере, не видно таким, как я и как вы, дорогие читатели.

- Они там все в тонком виде, - рассуждал теоретик (он так и сказал - "в тонком виде"). - Их надо еще рассмотреть, а потом приманить...

И ударился в рассуждения о перелетах на континент Му, и о великих тайнах древних цивилизаций; например о том, как же они передвигали многотонные камни. Ясное дело, владели тайной антигравитации, а может быть, им камни возили пришельцы, прилетая вот с таких космодромов.

Я, помнится, очень огорчил теоретика, рассказав, как проводились эксперименты и как группа человек в двадцать легко тащит глыбу тонн в 5-6 с помощью деревянных катков. И не просто огорчил - я вел себя совершенно неприлично, осмелившись пожать плечами там, где надо было преисполниться почтения к тайнам антигравитации, круглым зеленым космодромам и самому теоретику.

Году в 1982 я узнал, что совсем неподалеку, в верховьях речки Ковы, известно несколько "поганых" мест. Называют их еще и "плохими" местами, и "заколдованными" - по-разному.

Каждое заколдованное место - это круг голой земли, проплешина в траве и мхе. Животные, забредающие в такие места, погибают - и домашние, и дикие. Собаки не идут в такие места, боятся их. Для людей такие места как будто не опасны... хотя кто знает? Вроде человеку возле этих проплешин некомфортно... Но кому же, интересно, сделается комфортно возле нескольких коровьих и оленьих туш, гниющих уже несколько недель?!

То, с чем столкнулся я, мало похоже на проплешину. Может быть, "поганое" место только начинало там формироваться? Но больше я на этом месте не бывал никогда и никаких необычных историй про остров Сергушкина никогда не слыхал. Так что предположение это чисто умозрительное, просто попытка хоть как-то объяснить свое приключение.

Удивительное место в лесу вспоминается мне как одно из переживаний в годы работ на Ангаре: так же, как ловля ельцов на голый крючок, синие воды Ангары, сосновые леса на островах над ярко-желтыми откосами или как иней, покрывающий столы и скамейки в конце июля.

А объяснения, скорее всего, я никогда не получу.

Глава 14

СОВСЕМ ЗЕЛЕНЫЕ ПОКОЙНИКИ

Эта история приключилась в 1978 году на Ангаре. В тот самый год, когда я вздумал погулять по острову Сергушкина, посмотреть на закат над шиверой. И было это в большом поселке Кежма, где, казалось бы, трудно случиться любому безобразию. Случилась она с человеком, который тоже работал на острове Сергушкина как старый-старый приятель Васи Привалихина.

Дело в том, что настоящей вечной мерзлоты на Ангаре еще нет, она начинается гораздо севернее. Но и на Ангаре в самых неглубоких ямках царит просто пронизывающий холод: такой, что в погребах трудно бывает хранить картошку. Этим и объясняется самое "забавное" в этой истории.

А началась история с того, что отец попросил Алексея вырыть погреб... Алеша не заставил себя ждать и лихо взялся за лопату. На глубине всего полутора метров, как выразился сам Алексей, "поперли покойники". То есть покойники никуда, конечно же, не "перли", а лежали себе тихо-спокойно и не трогали, не обижали никого. Но когда-то давно, лет двести назад, тут находилось деревенское кладбище, и вот теперь Алексей внезапно нашел сразу несколько погребений...

В климате Ангары покойники, конечно, не сохранились полностью, как сохраняются трупы в вечной мерзлоте. В свое время религиозных людей потрясла "нетленность" трупа Александра Меньшикова. По всем статьям, был он ужаснейший грешник, и никак не подобало его трупу стать нетленным, как святые мощи...

Так вот, найденные Алексеем трупы не были нетленны, как Меньшиков. Но и не разложились совсем... Как бы мне получше их описать, этих зеленоватых покойников? Клали их без гробов, заворачивая в бересту, но не такие уж они и древние - на одном был фабричный костюм и резиновые галоши. Зачем покойнику галоши - это вопрос не ко мне, но что поделать? Галоши ему зачем-то все-таки надели.

У покойников сохранились волосы, морщинки и все черты лица были различимы превосходно. Первый день покойники вообще были совсем как новенькие - только уж очень зеленые... такого нежно-салатного цвета, и аромат от них исходил тоже такой нежный, тихонький. На второй же день покойники отогревались, кожа на их лицах и руках натягивалась, набухала. Черты их страшно искажались, словно покойники корчили страшные рожи. Нежно-салатный фон переходил в интенсивно-зеленый; по этому фону проступали отвратительные багровые, синие пятна. Покойники начинали явственно пованивать, и чем дальше, тем хуже и хуже.

Отец Алексея несколько затосковал; во-первых, потому, что предстояли новые хлопоты с уже выкопанными покойниками. Во-вторых, как-то не хотелось ему хранить картошку и соления там, где лежат такие вот... нежно-зеленые. А ведь в стенках погреба наверняка были и еще покойники, стоит только покопаться...

В сельсовете покойников велели закопать на современном кладбище и сочувственно отнеслись к тому, чтобы дать папе Леши новое место под погреб, не содержащее трупов. Там обещали рассмотреть вопрос, и папа ушел очень довольный.

Чтобы понять дальнейшее, необходимо получше познакомиться с тем, что за человек был, а скорее всего и остается, Алексей. Дело в том, что мышление у Алексея отличалось большим своеобразием, и далеко не всех это своеобразие радовало, прямо скажем. Вот, например, как-то с двоюродным братом поехали они в другую деревню - в декабре месяце, на мотоцикле.

- Проезжаем Мозговую, тут колесо - раз! И полетело! - И Алексей начинал громко смеяться, словно радовался до невозможности.

- Починили, поехали - у нас другая шина лопнула! - так же ликовал Алексей.

И на вопрос, чему он так радуется, смотрел удивленно и обиженно, а потом произносил недоуменным голосом:

- Ну просто...

Мороз стоял за сорок градусов, до Кежмы было километров двадцать пять, до места назначения - все сорок. Открытый мотоцикл - единственное средство передвижения. Парни родились в ангарской тайге и смогли принять единственно разумное решение: не стали никуда идти, а развели костер возле дороги и стали ждать проезжающих. Ждали больше суток, потому что немного было идиотов переться куда-то в такую "славную" погоду. У одного прихватило ухо, у другого побелел кончик носа, оба давно не чувствовали ног. Время от времени кто-то из парней начинал засыпать, и второй тут же будил товарища, прекрасно понимая, чем это все может закончиться.

На второй день ребята дождались - появился мужик на газике, и в будку газика, блаженное тепло, попали все трое: и Алеша, и его брат, и мотоцикл.

Отец вливал в мужика-спасителя спирт, пока тот не полился наружу; досталась кружка и Алексею, после чего отец высказался в духе, что пороть его, дурака, поздно, так что лучше сразу пусть идет спать. Алексей проспал больше суток, но на своеобразии его мышления это никак не сказалось.

Приключение он вспоминал с восторгом, как самое славное, что с ним приключалось в жизни, а летом прославился, срезая носы у идущих по Ангаре судов. Срезать носы - это значит на большой скорости проплывать на моторной лодке, стараясь проплыть как можно ближе перед носом идущего теплохода, самоходной баржи или катера. В этом виде спорта самоубийц Алеша очень преуспел, но где-то к августу в него все-таки врезался теплоход, и Алексей остался жив совершенно случайно - потому что его сразу же отшвырнуло очень далеко, а с теплохода видели и кинулись спасать идиота.

Мама стояла перед Алешей на коленях, умоляя больше так не делать. Отец отнял ключи от лодочного сарая, двинул в ухо и обещал оторвать руки-ноги, если увидит Алексея близко от пристани. Все это привело только к тому, что Алексей срезал носы на чужих лодках.

Милиция обещала самые свирепые репрессии, если Алексей не перестанет, но Алексей только смеялся, да так дико, что милиционеры потащили его к доктору. И доктор сказал, что он бессилен, потому что дебильность неизлечима. Но тут врач был все-таки не прав - Алексей не только не был слабоумен, но по живости и гибкости ума он мог дать фору многим. Все дело было в том, что я назвал так неопределенно - в своеобразии его ума. Это своеобразие на многих производило такое же впечатление, что и на доктора.

Естественно, просто пойти и закопать покойников на кладбище было не для Алексея. Еще с самого начала, как он нашел трупы в погребе, Алексей положил зеленых старичков на высокую наклонную крышку погреба, сколоченную из сосновых досок. Трупы лежали в ряд и под действием солнца все зеленели и зеленели, а их руки поднимались над грудью и разворачивались в какую-то птичью позицию, как передние лапки динозавров, ходивших на двух ногах.

А вечером покойники продемонстрировали еще одно из своих замечательных свойств. Ночь стояла светлая, короткая, больше похожая на южные сумерки. Закат полыхал, окрашивая в багровые тона тучи на всей западной половине неба. С другой стороны вышел невинный, девственно-желтый серпик нового месяца. Обычный северный сюрреализм - закат с луной одновременно, а тут еще трупы начали отсвечивать зеленым! Так прямо и отсвечивали, распространяя вокруг себя жуткое зеленое сияние, сполохи холодного, как бы неземного огня. Раскрыв рот, смотрел на это Алексей, окончательно не в силах расстаться с чудесными трупами, и своеобразие его ума проявилось вскоре в самой полной мере.

Накрыв покойников брезентом, Алеша приглашал в гости нескольких девушек, и полдороги домой интриговал их рассказами, какие интересные вещи попадаются у них в подвале. Компания входила в ограду, топала к дому, а потом Алексей подводил гостей к крышке погреба и сдергивал брезент с покойников:

- Вы только посмотрите, что за прелесть!

Редкая девушка после этого не долетала до середины улицы с визгом и топотом, а Алексей валился прямо в помидоры, корчась в судорогах дикого хохота; мама долго не могла ему простить поломанные, помятые кусты этих полезных растений.

Так Алексей развлекался, пока про трупы не узнала вся деревня и уже не находилось дур идти смотреть находки из подвала. Но даже и тогда расстаться с трупами Алексей был решительно не в состоянии; тем более, что самые тщательные поиски в подвале не привели решительно ни к чему: больше покойников не было. Отец начинал день с категорического требования сегодня-то уж точно закопать "эту зеленую пакость". Участковый намекал на санитарные нормы и на ответственность за нарушение. Из сельсовета сообщали, что место под перезахоронение давным-давно отведено.

Для Алексея же приезд экспедиции стал источником новых возможностей: ведь девушки из экспедиции ничего не знали про покойников. Все шло как всегда, по уже накатанной колее. Пошли к Алешиному дому поздно, и покойники уже вовсю светились. Все было как всегда, но только в этот раз Алексей не упал в приступе дикого хохота, а с воплем кинулся вместе со всеми. Потому что на его глазах покойник медленно пополз вниз по наклонной крышке погреба. Так и сползал, не меняя позы, а потом начал садиться, закинув дрожащую голову, поднимая скрюченные руки.

Какое-то мгновение Алексей оцепенело смотрел на оживающий труп. А потом ринулся прочь со сдавленным воплем, чуть не обогнав мчащихся пулей девиц, и затормозил только возле самой калитки. Если верить легенде, первой остановилась посреди улицы Валя, которой этот балбес очень нравился. И даже вроде бы она даже сделала пару шагов назад, завопила, чтобы Алексей не валял дурака, бежал бы к ней. Но это все - только легенды. Доподлинно известно, что Алексей в очередной раз проявил своеобразие ума: на этот раз он поднял здоровенный камень, и зафитилил его в голову покойнику. В покойника он не попал, а попал в помидорные заросли рядом, а покойник почему-то тоненько, очень противно завизжал...

В следующий же момент какие-то серые тени метнулись через помидоры к дыркам в той стороне забора. Передняя тень тащила в зубах продолговатый предмет. Покойники больше не шевелились, но Алексею хватило ума тихо выйти, проникнуть в дом с другой стороны и вернуться с заряженным ружьем. Девицы давно рысью удалились, и только Валя ждала, чем все кончится.

Вдвоем они проникли на участок, освещаемый светом луны, хорошо видный этой светлой северной ночкой. Парень и девушка крались туда, где три неподвижные фигуры "украшали" крышку погреба, вовсю расточая зловоние. У Валентины отыскался и фонарик... Очень скоро в его свете стали видны зелененькие трупы, крышка, помидоры... И множество следов вокруг, и труп, полусидящий возле крышки погреба, и оторванная нога трупа, и следы множества погрызов на разлагающихся руках. А с улицы донесся лай и вой собак, воевавших из-за похищенной ноги.

Чтобы правильно понять эту историю, надо учесть своеобразие мышления не только Алексея, но еще и всего населения Севера. Там, где живут охотничьи лайки, считается чуть ли не безнравственным кормить их в теплое время года. Бедных, подыхавших с голоду псов осудить, право, язык не повернется.

О дальнейшем рассказывают по-разному. Алексей говорил, что Валентина от облегчения кинулась ему в объятия. Валентина рассказывала, что Алексей тут же сделал ей предложение. Мама Алексея рассказывала, что ее разбудил звук удара, будто уронили тяжеленный ящик: это Валентина дала Алексею оплеуху с криком:

- Будешь еще меня пугать, дурак несчастный!

О дальнейшем тоже рассказывают по-разному, и верить можно только двум обстоятельствам: что покойников закопали тем же утром, и что вскоре состоялась свадьба.

Вот во что я не верю ни на секунду, так это в то, что Валентина стала оказывать на Алексея облагораживающее воздействие. Я лично верю скорее тому, что своеобразие ума Алексея в какой-то степени передалось и Валентине.

По некоторым данным. Алексей уже на следующее лето искал продолжение старинного кладбища, а Валя ему помогала. Вроде бы Алексей даже нашел новых покойников, но остался ими недоволен: трупы были недостаточно зеленые.

Глава 15

ИДУЩИЙ ЧЕРЕЗ СТЕПЬ

В Хакасии много маленьких, уединенных долинок. Одни долинки лежат выше, другие ниже, в них теплее или холоднее. Дно многих маленьких долин, впадающих в большие, неровное; оно понижается к основной долине и повышается в сторону хребта. Солнце восходит, нагревает один склон долинки. Местами из земли выступают длинные полосы серого, рыжего камня. Геологи говорят, что это береговая полоса моря, которое плескалось тут примерно 300 миллионов лет назад. Камни нагреваются быстрее голой земли, покрытой пожухлой травой. Земля нагревается быстрее, чем хвоя и стволы деревьев в лесу. Потом солнце переходит на другой склон и нагревает уже его, а первый склон остывает в тени.

Стоит ли удивляться, что в этих долинках постоянно веет ветерок? Сама долинка делает такие ветерки, потому что нагревается в разных местах по-разному. Ветер дует то в одну сторону, то в другую; если дать себе труд присмотреться, как нагревается долинка, легко рассчитать, в какое время дня куда должен дуть ветер.

Что же удивительного в том, что ветерок в закрытых долинках иногда ходит себе по кругу? Ничего удивительного.

История эта произошла не со мной, но я напишу ее от первого лица - так, как она была мне рассказана. Я же, автор этих рассказов, профессор Буровский, хорошо знаю явление, о котором идет речь. Ну и есть еще некоторые причины, из-за которых я отношусь к этой истории всерьез. Например, я тоже встречал кузнеца Эмиля, и меня он тоже кое о чем предупреждал.

Итак, история, рассказанная мне одним парнем, работавшим у археологов.

Это было в самом начале 1980-х годов, возле Черного озера. Мы ехали весь день на большущем ГАЗ-66 и уже сильно устали, когда машина ухнула в промоину. Талые воды вымыли углубление поперек проселочной дороги; вроде бы бортовины углубления были плавными, зализанными ветром, водой и множеством проехавших машин. Все устали ехать, деревня была уже рядом, и шофер понадеялся, что можно не тормозить, не ползти тут на первой скорости, теряя время. Шофер ошибся. Машина на мгновение поднялась в воздух, ударилась брюхом о землю, сзади лопнула рессора - пластина металла толщиной почти в сантиметр. И открылась течь в одном колесе: вытекала тормозная жидкость.

Теперь машина двигалась медленно, осторожно, и всех, кто может, попросили дойти до деревни пешком. Благо, до деревни оставалось километра полтора от силы. Воды озера плескались метрах в ста от дороги, окрашенные розовым и золотым. Влажный ветер дул ровно, почти без порывов; мелкие волны мерно колотили в бережок. Небо было темно-бирюзовым и зеленым с розовыми разводами, а чуть в стороне от заката на сине-черном фоне сияла первая серебряная звездочка.

Когда мы подошли к деревне, издалека была видна машина, стоявшая возле хозяйственного двора, и деловито суетящиеся люди. Начальник уже все решил: жить мы будем во-он в том доме - он пустует. Берем личные вещи и идем готовить еду, устраиваться на ночлег. А он тут вместе с шофером все закончит и тоже придет. Я тоже остался в сельской кузнице, освещенной сбоку какой-то красноватой лампочкой да огнем из горна. Хотелось помочь шоферу и еще хотелось покурить, постоять в кузнице, остро пахнущей нагретым металлом и машинным маслом. А где спать, мне было совершенно безразлично, с другими парнями в отряде я почти не был знаком.

Кузнец с мясистым, словно припухшим лицом объяснял, что нам повезло: было много работы, он еще не погасил горна... Он был в белой рубашке, а поверх рубашки - кожаный фартук, розовый и очень чистый.

Кузнец курил вместе с нами, даже не глядя в огонь; потом он лязгнул клещами, ловко выхватил из огня рессору, положил на наковальню:

- Кто подержит?!

Мы с начальником ухватились за клещи, с трудом удерживали в нужном положении. А кузнец Эмиль - светловолосый, сильный, начал бить молотом, скрепляя полосы металла. В этом зрелище было что-то почти эпическое: парень с почти бесцветными волосами до плеч, голый по пояс, с оттягом лупит по металлу молотом, освещаемый сбоку багровыми и красными сполохами. В пляшущих на стенах тенях оживала "Песнь о Нибелунгах".

Общий труд всегда сближает. Когда мы "добили" рессору и вышли покурить на ветер, под гаснущий закат, я заговорил с ним по-немецки. Парень усмехнулся и ответил. Немцы в Сибири не всегда отвечают, когда с ними говорят по-немецки русские. Слишком многое они перенесли, слишком для них трепетна, слишком ценна эта "немецкость". Их язык, их история - только их, и нечего соваться чужакам! А хочешь практиковаться в языке - ступай на курсы.

А Эмиль ответил, и мы стояли в лунном свете на пороге кузницы и курили с немцем Эмилем, кузнецом в деревушке, в Центральной Азии.

В те годы по Хакасии вообще интересно было ездить. Едешь-едешь по степи, вокруг колышется ковыль, проезжаешь сопки с лиственницами, соленые озера и вдруг приезжаешь в самую настоящую украинскую деревню. Беленные мелом хатки, плетни, перевернутые горшки на тынах - торчащих из забора кольях. Даже аисты на крышах! Украина!

Проезжаешь километров двадцать - въезжаешь в городок с кирпичными домиками, черепичными крышами, в палисадниках - цветы. Если не немцы, то эстонцы.

Мне очень понравился Эмиль, и мы встречались с ним несколько раз, пока стояли в деревушке. Всегда есть что-то ложное в разговорах о "типичном поляке" или "народном характере шведов". И все-таки я рискнул бы назвать Эмиля очень характерным немцем - не только потому, что Эмиль по утрам пил кофе, любил пиво, а водки и чая - "не понимал". Не в этом дело... Аккуратный, невероятно работоспособный и такой же невероятно положительный, он ухитрялся надевать белую рубашку перед работой в кузнице, и на его физиономии перед работой ясно читалось удовольствие. Когда не было работы в кузнице, он мог возиться в огороде или дома, но всегда оказывался занят и получал от работы почти физическое удовольствие. Только вечером, ближе к закату, Эмиль опять надевал чистую рубашку и садился в беседке в саду или в чистой комнате, окнами на деревню и на озеро. Но и тогда был занят - играл в шашки, разговаривал, пил пиво, играл с дочкой. Вот жену его я совершенно не помню, хотя точно знаю - была жена, светловолосая, вежливая и незаметная.

В этой деревне жил интернационал: русские, хакасы, немцы. И я быстро научился видеть, где чьи дома. Перед немецкими всегда росли мальвы в палисаднике, дом был покрашен в два-три цвета, дорожки обязательно кирпичные, а огород отделен забором от "чистой" половины. У хакасских домов палисадника вообще нет, а огород какой-то клочковатый. Ну а русская усадьба... Это русская усадьба, и о ней нет смысла говорить.

Возможны, конечно, были и сочетания: скажем, если муж хакас, а хозяйка в доме немка. Или если муж русский, а женщина - хакаска. Тут были любые сочетания, самые невероятные, потому что браки между тремя нациями продолжались тут второе поколение. Но у Эмиля, конечно же, жена тоже была немка: слишком он серьезно ко всему относился и слишком умел планировать свою жизнь.

- Понимаешь... Надо, чтобы дети слышали язык с самого детства... Когда даже не говорят, а только слушают.

Даже в этом была Германия - в этой размеренной, рассчитанной на десятилетия технике жизни. И в стальном стерженьке воли, чтобы жить по этой технике.

И еще... Эмиль очень хорошо знал, что и когда надо делать, и что уж совершенно невероятно для русина - он не только точно знал, он хотел делать именно то, что надо делать в данный момент. Когда надо было махать молотом, он хотел махать молотом. Когда надо было вскапывать огород, он никогда не хотел ставить сети или работать в кузнице, а именно вскапывал огород. Я не говорю уже, что если надо было вскапывать огород, ему не хотелось пить пиво - такого не могло быть в принципе... ну-у... примерно как вареных сапог.

Сдержанный, очень вежливый, он любил шутить и охотно смеялся. Но что-то подсказывало: Эмиль может быть и совсем другим - жестким, даже жестоким. И я очень не хотел бы видеть, чем обернется его упрямство в драке - ни на кулачки, ни в танковой атаке.

Впрочем, Эмиль был очень "русским" немцем; он хорошо знал немецкий язык, а историю семьи - до середины XVIII века. Что было с его предками раньше, еще в Германии, Эмилю было неизвестно, потому что именно в 1755 году пра-пра-пра-прадед Эмиля приехал в Российскую империю, и с этого началась история его семьи. И никакого соблазна вернуться на "родину" в Германию Эмиль совершенно не испытывал; потерянной родиной было Поволжье, и вот о нем он тосковал, хотя и никогда не видел.

Можете считать меня националистом, но немецкое было и в том, сколько Эмиль знал обо всем окружающем. То есть он очень плохо знал вообще всякую теорию, потому что почти ничего не читал и вообще был малообразован. Иногда мне кажется, что в глубине души Эмиль считал, что его удел - работать руками, и нечего таким, как он, заниматься не своими делами. Но зато он знал всех местных животных и их повадки, всех местных рыб в реках и озерах, все местные ветры, водоемы и леса - часто лучше русских и хакасов. Эмиль рассказал о здешней природе и окрестностях озера столько, что я только диву давался. И если предпочитал работу в огороде охоте и рыбной ловле, то не потому, что не умел, а была на то другая, очень немецкая причина - "в огороде за то же время больше наработаешь"... - не стесняясь объяснял Эмиль.

Работа в экспедиции у нас оказалась муторная, жрущая много времени, но куда как несложная: обмерять курганы и самые большие камни, делать фотографии, составлять планы, наносить курганы на карту. Все это - для составления охранных паспортов - вроде как бы охранять памятники. В маршруты мы уходили пешком, поднимались по склонам от озера и деревни. Свистел ветер в высокой сухой траве; ярко-синее небо с ярко-белыми облаками нависало беспредельное, прекрасное, и, глядя в него, нам становилось понятно, почему монголы поклонялись "вечному синему небу". А внизу, вдоль озера, к кузнице уже шагал Эмиль, махал рукой нам, ползущим по склону.

В ближайшем распадке над озером находилось несколько курганчиков. Специально ходить на них не стоило, и я стал обмерять их после перекуса на основных объектах, под вечер. Поработаю - и в деревню, еще далеко засветло все записать, занести в тетрадку, чтобы вечером с чистой совестью спешить к гостеприимно горящим огонькам дома Эмиля, к шашкам, ужину и пиву.

Вот как-то Эмиль и сказал:

- Андрей... А утром можно обмерять эти курганы?

- Конечно, можно, только так удобнее.

- По-моему, - сказал Эмиль серьезно, - лучше все-таки утром. Не надо тут ходить перед закатом.

- Именно перед закатом?

- Так говорят - перед закатом.

- А после заката? - спросил я не без иронии.

- Говорят, после заката можно.

Эмиль не брал на себя ответственности, рассказывая, сразу объяснял - это так в народе говорят, а я лично тут ни при чем. И я знал, что если начну приставать, тем более - вышучивать поверье, он просто замолчит, закроется и я не услышу от него ни единого слова. И только.

- Эмиль... А что происходит перед закатом?

- Говорят, хозяин долины не любит, когда по ней ходят в такое время.

- Кто говорит? Хакасы говорят?

- Не все хакасы... Ты понимаешь, кто.

Я понимал: это говорят или шаманы, или связанные с ними люди. Но работать на курганах перед закатом не оставил, тем более - осталось всего ничего, две курганные оградки не из крупных. Тратить целый день на них тоже как-то совершенно не хотелось...

Может быть, конечно, не будь этого разговора - я бы ничего и не заметил. Не могу исключить и такого, но думаю - не будь слов Эмиля, и было бы гораздо хуже... Потому что факт остается фактом - именно в этот день на меня напал хозяин долины. Я измерял рулеткой длину оградки - вколотил в землю колышек, натянул полотно рулетки и приготовился записывать. К кургану местность понижалась и продолжала понижаться, уходя в направлении озера. А удаляясь от озера, гряда сопок постепенно сближалась с другой такой же и замыкала долину. Прямо передо мной был склон большой сопки - голый, с жухлой высокой травой.

И вот тут вдруг по склону пошло... Я не могу объяснить, что именно пошло, потому что ОНО не имело ни формы, ни цвета. Что-то двигалось широкой полосой метра в полтора, совершенно беззвучно, но пригибая траву. Ветер? Может быть, но тогда почему трава гнулась метра четыре и переставала пригибаться? И почему ветер дул так странно - словно бы он скатывался со склона, бежал со всех ног, потом притормозил перед курганом, пошел (подул?) медленнее и стал огибать курган, делать крюк, заходя со стороны, в которой была вся остальная экспедиция.

Все, кроме меня, работали на основной группе курганов - километрах в трех по проселочной дороге. Меня отделял от ребят поросший березками перевал, которым кончалась долинка; пыльная серо-рыжая дорога вилась вдоль моих курганов, метрах в двухстах. Странный ветер медленно (для ветра) и куда быстрее человека прошел в эту сторону, почему-то совсем не поднял пыли на дороге и стал приближаться параллельно ей.

Бежать к остальным "экспедишникам"?! Никакая сила не заставила бы меня сейчас направиться туда, в сторону ЭТОГО... А ребята были как раз там.

ОНО остановилось... Ветер, да?! Трава-то так и осталась согнутой, прижатой чем-то, и притом на одном и том же месте. Этот удивительный "ветер" не дул, он стоял на месте и пригибал стебли травы, словно на них что-то лежало.

Я имел много случаев испытать себя и не считаю себя трусливым человеком. Наверное, поэтому я и не буду никому доказывать, что храбр. Я давно уже бросил рулетку и смотрел во все глаза на это чудо. В этот момент, когда ОНО стояло на месте, метрах в ста или чуть меньше от меня, я повернулся спиной и почти побежал прямо по неровной степи, забирая в сторону деревни. Я знал, что надо пройти километра два, местность переломится, и сразу же покажутся дома. Мне открылась неприятная особенность степи: в ней тебя видно издалека. До сих пор я совершенно не думал об этом. Степь была местом, где далеко видно во все стороны, это да... Но что в ней и меня тоже видно, это было до сих пор совсем не важно. А вот сейчас я ощущал очень остро: ярко-синее вечное небо, соломенно-рыжая степь, одинаковая во все стороны, и человеческая фигурка, не защищенная ничем, видная за много километров. Я бежал, ощущая себя очень маленьким, очень несоразмерным громадному небу, громадной степи, сине-стеклянной стене озера впереди, громадам сопок по обе стороны долинки.

Степь, оказывается, плоха еще и этим. В лесу все же имеешь дело с меньшими, с более соразмерными человеку вещами: с деревьями, промоинами или ручьями. Больших гор, далеких пространств или всего неба над горизонтом попросту никогда не видно. А в степи как-то ну очень видно все, с чем себя очень неприятно сравнивать.

ОНО возникло по правую руку, со скоростью поезда прошло параллельно моему бегу в нескольких метрах: догнало. Не было слышно ни звука, ничего не изменилось в мире. Так же кричал жаворонок в небе, так же горячо дышала степь, - ни дуновения ветерка, кроме ЭТОГО.

Острое чувство нереальности происходящего буквально пронзило меня, когда ОНО обогнало меня и опять остановилось в неподвижности, на этот раз гораздо ближе, от силы метрах в тридцати. Что делать?! Я тоже встал, изо всех сил вглядываясь в НЕЧТО. Но вглядываться было не во что - там не было ну совершенно ничего, кроме этой пригнутой травы.

В одном была полезна остановка: все же стало ровнее дыхание. Но нельзя же так вечно стоять! Я пошел, и тут же двинулось ОНО. Я остановился, как вкопанный. ОНО тоже остановилось. Я двинулся, и ОНО двинулось. Я встал... потом присел на твердую сухую землю все с тем же чувством нереальности: орали жаворонки, пекло солнце, пахла трава свежим сеном. А в нескольких десятках метров нарушающим все законы природы невероятным овалом все не могли разогнуться неподвижные метелки трав.

Так я и буду сидеть?! Четыре часа, народ с курганов пойдет в шесть... Нет, надо прорываться самому. Стиснув зубы от желания кричать, я опять побежал изо всех сил. ОНО двигалось параллельно и все время чуть-чуть приближалось. Так мы и бежали с километр, до перелома местности. Тут кончалась моя долинка с курганами. Земля уходила вниз круче, сопки отодвинулись назад, и вокруг стало еще просторнее: больше неба, больше озера, больше синего безбрежного пространства.

И тут я ощутил сильное тепло сзади и сбоку. Меня ничуть не обожгло, нет, нисколько. Просто спине и правому боку стало очень тепло, как будто совсем близко стояла печка и испускала сильный жар. Это продолжалось какое-то мгновение. Вроде бы жар нарастал... Или это только показалось? Стиснув зубы, я обернулся. Сзади не было ничего. Сбоку - тоже. Совсем ничего. ОНО исчезло. Не ушло, не повернуло назад... Исчезло, растворилось... Как хотите.

А я побежал дальше, и теперь степь обернулась уже хорошей стороной - все было хорошо видно издалека. И стоящий на отшибе мехдвор, и домики деревни возле озера. Ясно слышался звонкий, замирающий на концах звук железа, которое кует Эмиль: мерное "блям-блям-блям-блям-м-блям-м-ммм". Кое-где в огородах мерно взлетала земля, мелькали наклонявшиеся с чем-то в руках силуэты людей: русско-немецко-хакасский интернационал жителей деревни вовсю окучивал картошку.

Постепенно пространство сворачивалось, уменьшалось - я спускался. Наплывали постройки мехдвора, полуразрушенные кошары на задворках деревни, столбы-коновязи. И вот к такому-то столбу я привалился уже в нескольких метрах от кузницы. Помню, надо было закурить, и в тоже время курить было невозможно - и так совсем нечем дышать.

Эмиль, разумеется, прекрасно видел, откуда я прибежал и в каком состоянии. Он закурил, положив молот на огромную чугунную наковальню. И стоял, молча глядя на меня, внимательно обшаривая глазами.

Позже мне было и смешно, и все-таки немного стыдно, потому что я вел себя... Ну, примерно как мальчик лет двенадцати, который тайком курил, а тут домой внезапно пришла мама. И растерявшийся мальчик открыл дверь маме и сказал:

- А мы не курили...

Потому что, отлипнув от столба, я вполне серьезно произнес:

- Это такой ветерок...

- Ну вот ты все и объяснил, - широко улыбнулся Эмиль. И, почти ухмыльнувшись, добавил:

- А где планшетка? Тетрадка?

Конечно же, он все заметил: и как я примчался, и что оставил все свое в долинке. А я упорно повторил, уже играя для Эмиля:

- Это ветер...

Что добавить? Мы съездили на курганную группу втроем, на машине и утром. Рулетку, планшет и тетрадь нашли, где я их бросил; никто их даже не подумал взять, только тетрадка намокла.

Потом я спрашивал у Эмиля - только ли в этой долинке живет такой вредный хозяин.

- А где еще ты собираешься работать?

- Нигде... Тут, возле озера, нигде. А что?

Эмиль хорошенько подумал, сделал глоток самодельного пива.

- Про то, что знаю, скажу, если ты там работать будешь. А далеко от озера - не знаю.

Так ничего определенного я от него и не услышал. А через три дня мы уехали на другое место; больше я Эмиля никогда не видел, и как сложилась его судьба - не знаю.

Может быть, он и уехал в Германию на волне перестроечных дел. О судьбе "репатриантов" пишут ужасы, но уверен: кто-кто, а Эмиль и там не потеряется, не превратится в жалкое существо, не способное войти в новое общество. Не говоря ни о чем другом, он в слишком большой степени немец.

Но только я думаю, что если Эмиль все же уехал в Германию, он будет тосковать уже по двум местам на Земле: по Волге возле Саратова, где он никогда не был, но где - настоящая Родина, земля отцов, фатерланд. И по северной части Хакасии - пронзительно-синему небу Центральной Азии, по озеру, по открытым пространствам, березнякам и тополевым зарослям вдоль рек; по сопкам, голым с юга, покрытым лиственницей с севера. Слишком уж хорошо он знал и чувствовал природу этих краев.

Примечание Буровского: такие... ну, почти такие ветерки в Хакасии действительно не редкость, и местные порой называют их духами. Те ветры, которые я видел, все же имели чисто естественную природу. Странные, интересные, но ветры. То, что описывает Андрей Ш., очень отличается от явления, которое я сам, да и любой "экспедишник" наблюдали много раз.

Глава 16

ДРУЖИНИХА Эпизод первый. 1987 г.

Теплые зеленые равнины, душистый воздух, идиллическая речка без крокодилов... может быть, это только ширма, за которой действуют какие-то непонятные силы?

Братья СТРУГАЦКИЕ

Место, о котором я расскажу, находится совсем недалеко от Красноярска - всего 100 километров по прямой. Здесь, между селом Юксеево и деревней Берегтаскино, в 1959 году нашли стоянку древнекаменного века. Моя цель была - частично раскопать, максимально изучить стоянку.

Стоянка находилась на остром мысу, останце бывшей террасы Енисея, поднимавшемся метров на 8 над поймой. 12-15 тысяч лет назад стоянка лежала на берегу Енисея. С тех пор Енисей давно ушел отсюда в свое нынешнее русло, и стоянка оказалась в двух с лишним километрах от современного берега.

С одной стороны останец террасы подмывала речка Дружиниха. Как раз в этом месте она выходила на равнину и начинала петлять по пойме, перед тем как впадать в Енисей.

Жить возле самой стоянки было плохо; дров не хватало, не было хорошей воды: речка Дружиниха уже в июле еле-еле сочилась, и вода была застоявшейся, скверно пахла.

Поэтому лагерь поставили на взгорке у берега Енисея; там, где в великую реку впадает крохотная Дружиниха. Тут шумел сосновый лес; сухие ветки то и дело шлепались на землю. Чего-чего, а воды в Енисее хватало. И было тенистое место, чуть выше окружающих пойменных лугов, - значит, комаров относило ветерком, и жить было куда комфортнее обычного.

Каждый день на работу ходили пешком - какая же машина в экспедиции Дворца пионеров?! Дежурные варили обед и приносили его на раскоп, и только вечером, когда уже начинало темнеть, мы дружно топали обратно в лагерь.

Но, разумеется, оставить раскоп "беспризорным" было никак невозможно. Вдоль всего поселения, мимо раскопа, шла дорога из Берегтаскино в Юксеево. Была дорога вдоль берега, мимо нашего лагеря, но эта дорога была такая, что после первого же дождя по ней проходил только трактор. А полевая дорога, что шла мимо раскопа, хоть и километров на пять дальше, зато в любую погоду проезжая, и без особых трудов. Так что в любое время суток могло принести кого-то на раскоп, и мог себя повести этот кто-то решительно так, как угодно.

Кроме того, в Берегтаскино прекрасно знали, кто здесь копает и где именно. Обычно мы уходили с раскопа после того, как мимо нас проезжали работники из полей. Но ведь и из деревни за два километра прийти было совсем не сложно...

Поэтому на раскопе оставалось "боевое охранение". Скажем, двое дежурных оставались на раскопе сразу же, как уходили остальные. Или двое ребят сидели ждали, когда дежурные поужинают и придут.

Возле холма-останца, возвышавшегося над равниной-поймой, стояла палатка. В ней хранили инструменты, все нужное для работ. И было, конечно же, место для ночевки двух людей. Был запас консервов, чая, чайник, котелок... словом, можно было жить.

Дежурные могли делать все: петь песни, орать, развлекаться, как угодно. Лишь бы караулить раскоп и не позволить никому в него залезть. Важно было уже то, что все местные отлично знали: на раскопе всегда кто-то есть. Не помню, чтобы за годы работ кто-то пытался вести себя нехорошо: скажем, покопаться в раскопе, чтобы найти там с тонну-другую золота.

Почему именно вдвоем? Потому что посылать на раскоп большие компании не было ни малейшего смысла, а посылать в одиночку старшеклассников, это тоже, знаете ли, как-то...

Не помню ни одного случая, чтобы кто-то отказался ночевать на раскопе или возникла какая-то "производственная" проблема, но и энтузиазма как-то не было. Я, честно говоря, как раз ждал, что желающих будет немало, и что еще придется отваживать, и наводить в очередности экспедиционный порядок. Тут ведь и романтика, и самостоятельное важное задание, и возможность побыть одному в природе, и от меня, от начальства, подальше.

Но такой необходимости не было; ребята дожидались своей очереди и аккуратно дежурили... Но видно было, что они этого не любят, вопреки всем ожиданиям. А почему - я совершенно не понимал, и истина открылась только на третий год ведения работ, в 1987 году.