портретов у себя на стены не вешал.
родового дома Аксаковых. Обстановка была не только более роскошной, но и
более "стильной", чем могла быть у прежних владельцев усадьбы или у
Росмеров: Морозов купил ее у какого-то лорда и перевез из Англии в Москву.
Люди, этого не знавшие, насмехались над ее "аляповатостью". "Конечно, не
насмехались бы, если б я был князь или граф". Громадное большинство людей, и
парвеню, и аристократы ничего в искусстве не понимают. "Да, дураки верно
говорят "купчик". Сам Чехов насмехался над моим "безвкусием", над фрачными
лакеями. Добрые люди так мне рассказывали. Может, и врали. Точно дело во
фраках! Все мы живем угнетением других людей, и Чехов тоже, и сам это
отлично понимает, он умнее и Немировича, и Максима. Да и он о моем безвкусии
не говорил бы, если б я был князь. Впрочем, и в самом деле, незачем было
покупать мебель английского аристократа", -- думал Савва Тимофеевич, с
досадой оглядывая свой кабинет. "Это, тот говорил, подлинный Ризнер". А что
он сам смыслил в Ризнерах? Верно и он в этой мебели чувствовал себя почти
таким же чужим, как я? А я сюда точно попал по ошибке. Спальная, сказал,
"Victorian". Слово значит немного: за царствование Виктории должно было
смениться несколько стилей". Об архитектуре и мебели он немало прочел или
просмотрел, когда строил свой дом. "Скоро девять часов, пора на завод. А то
поехать раньше к грабителю?" -- подумал он, разумея знаменитого врача.
огромным богатством, он может купить что и кого угодно -- вопрос только в
цене. При нем действительно наживались и перед ним лебезили очень многие. В
другое же время Морозов признавал, что даже этих многих нельзя называть
"продажными в точном смысле слова: "Настоящей продажности в России, особенно
в интеллигенции, мало: есть общественное мнение, есть моральная граница,
через которую 75 переходить почти невозможно и даже невыгодно... Просто не
первого сорта людишки". По своей работе он постоянно встречал и людей
первого сорта. Эти перед ним не лебезили и на нем не наживались; разве
только, когда отдавали ему свой труд, то получали несколько больше, чем их
труд стоил. Впрочем, при всей своей щедрости, он бывал требователен и
слишком уж переплачивать не любил. Если у него просили чересчур много, в нем
пробуждались наследственные инстинкты дельца; его быстрые, бегающие и при
этом многое замечающие глаза останавливались, он становился очень нелюбезен,
даже иногда грубоват.
от Ленина, всего меньше верил в себя и себе. Всю жизнь будто бы стремился к
освобождению России, но иногда думал, что в сущности освобождение России ему
не так нужно: сам он был почти во всем совершенно свободен. Всю жизнь он
говорил, что страстно любит искусство, но про себя сомневался -- если не в
своей любви к искусству, то в своем его понимании; природный ум заменял ему
культуру. Сомневался и в том, что искусство хорошо понимают другие, в их
числе и многие присяжные знатоки. "Ибсен хотел сказать"... А почем ты
знаешь, что он хотел сказать? Может, и вообще ничего не хотел, а просто
писал, как все писатели и писателишки, как Максим, который длинно и скучно
мне говорил о глубоком смысле своего "Фомы Гордеева", между тем это чепуха с
выдуманными и плохо выдуманными, неправдоподобными купцами"... Савве
Тимофеевичу всЈ больше казалось, что в нем сидит какой-то другой человек, за
него говорящий и во многом ему совершенно чужой. "ВсЈ не так, всЈ не так!"
-- неясно думал он в последние годы, знал только, что нервы у него
совершенно издергались, что он, как будто без причины, боится воображаемых,
даже неправдоподобных, несчастий, что в сущности он ничего особенно не
хочет, что жить ему всЈ тяжелее с каждым днем. "Жизнь не удалась... Впрочем,
кому же она по настоящему удалась, когда есть умиранье, смерть?" Да еще он
знал, что душой всегда, хоть не так уж напряженно искал добра и 76 смысла
жизни; но добра нашел немного, а смысла жизни не нашел никакого.
общедоступный театр. Теперь этот театр существовал почти исключительно на
его средства, он выстроил и новое здание в Камергерском переулке. Деньги дал
по своей собственной инициативе, сам их первый предложил; давно стал в
театре своим человеком, давал советы о пьесах, о подробностях постановки, о
распределении ролей; всЈ выслушивалось внимательно и с интересом; режиссеры
и артисты успели оценить его чутье. Но про себя он иногда думал, что,
например, Станиславский, состоятельный человек, мог бы и не получать
жалованья, мог бы даже сам давать на дело свои деньги. Никогда этого не
говорил, но думал, что артисты в большинстве гораздо менее образованные
люди, чем он сам (он много читал и знал наизусть "Евгения Онегина"). "Пьесам
Немировича грош цена, да и пьесы самого Максима немногим лучше".
еще далеко не в том возрасте, когда чуть ли не главные мысли человека
сосредоточиваются на починке разрушающегося понемногу тела. Врачей вообще не
любил. Почти машинально называл их грабителями. Отлично знал, что они бедных
часто лечат бесплатно и что было бы очень странно, если б они брали мало
денег с богачей. Свое нездоровье он приписывал в значительной степени
расстройству нервов: неврастения усиливала болезнь, болезнь усиливала
неврастению. Теперь ему нужно было повидать трех докторов по разным
специальностям, и ни один из них к нему на дом приехать не мог: у всех в
кабинетах были сложные приспособления, особенно у терапевта, который умел по
новому способу просвечивать людей при помощи не так давно открытых Рентгеном
лучей. "Видит тело насквозь. Хорошо, что хоть души не просвечивает".
называли несколько иначе, похоже и совершенно непристойно, но это относилось
77 преимущественно к заводам Морозовых-"Викулычей"). Проводил там два дня, а
то и три. В этот день ему уезжать не хотелось, был в особенно плохом
настроении духа. "Хоть бы дождь пошел"... Савва Тимофеевич чувствовал себя
бодрее в дурную погоду. В поезде он просмотрел газету, -- скука. Подумал,
что все редакторы газет, верно, либо циники либо очень незлобивые,
благодушные люди: слишком много ерунды и пошлости каждый из них принимает и
печатает, зная, что это ерунда и пошлость.
каменные, очень хорошие. Таковы были и дома, выстроенные им для рабочих с
лекционными залами с театром, -- другие фабриканты только пожимали плечами,
а иногда в разговорах о нем многозначительно постукивали пальцем по лбу. На
улицах все ему кланялись. Это было и приятно и нет: "ВсЈ-таки кланяются
больше моему богатству, чем мне. Если б у меня не было капиталов, кто бы я
был? И люди перестали бы ко мне шляться, что было бы впрочем очень хорошо".
а только "good". "Что-ж, для Азии и это необходимо". Ему очень хотелось<,>
чтобы русская хлопчато-бумажная промышленность вышла с четвертого места на
первое; азиатский рынок имел огромное значение. Затем он побывал в других
колоссальных зданиях. Общее благоустройство заводов, порядок, чистота,
доставляли ему удовлетворение. Рабочие кланялись почтительно-ласково; одни
служащие спрашивали: "Как поживаете, Савва Тимофеевич?", другие: "Как
изволите поживать?"
предлагал заменить новейшими, хотя и эти были выписаны из Англии не очень
давно. Он знал свое дело для владельца хорошо. Говорил, что "знает у себя
каждый винт". Это было очень преувеличено; инженеры порою чуть улыбались,
когда он спорил с ними о технических делах. Но названия машин и их
назначение действительно были ему известны. Спросил о машинах и старших
рабочих. Их мнение 78 очень ценил. С ними он говорил ласково, почти как с
равными, и на их языке. Думал, что владеет им в совершенстве, как
либеральные, да и не только либеральные, помещики думали, что в совершенстве
владеют крестьянским языком. Рабочие любили и ценили его простоту в
обращении, заботу об их интересах, то, что он к свадьбам дарит деньги,
принимает на свой счет похороны, помогает вдовам; знали, что он женат на
красавице "присусальщице", еще не так давно стоявшей за фабричным станком.
Он первый ввел одиннадцатичасовой рабочий день; ввел бы, пожалуй, и
десятичасовой, но знал, что тогда Никольская мануфактура едва ли выдержит
конкуренцию с такими же огромными предприятиями, в частности с теми, что
принадлежали Викулычам и Абрамычам.
между разными ветвями Морозовской династии, впрочем довольно обычных в
больших семьях. К другим династиям, даже наиболее старым, тоже имевшим по
несколько поколений богатства, к Бахрушиным, Рябушинским, Щукиным,
Третьяковым, Найденовым Морозовы относились чуть свысока, хотя и роднились с
ними; к новым же, вроде Второвых, относились и просто иронически.
правильным, и новые машины заказаны, хотя это означало большой расход: на
машины Морозов денег не жалел; русская техника должна была сравняться с
западной.
не такой, как у него дома, -- вместо его любимого рейнского вина, пили
калинкинское пиво, -- но и не такой, как в других столовых фирмы. Везде всЈ
было чисто, свежо, сытно, однако администрация не могла не считаться с
рангом обедавших. Так и он сам, при всем желании, не мог держать себя
одинаково со всеми. В столовой тон разговора был демократический. Тем не
менее все тотчас замолкали, когда владелец раскрывал рот. Он всЈ время
чувствовал неловкость, -- точно играет, почти так же похоже, как
Станиславский играл доктора Штокмана или Москвин 79 царя Федора Иоанновича.
Этих своих артистов он прежде особенно любил, нередко угощал их ужинами,
радовался их обществу, восхищался ими и думал, что уж очень, просто до
удивления, они непохожи в частной жизни, один на царя, другой на норвежца.
"Тем больше, конечно, их заслуга".
промышленных дел. Один из видных служащих говорил "смело, всю правду в
глаза", -- вроде как Яков Долгорукий Петру Великому. Савва Тимофеевич слушал
со слабой улыбкой; думал, что и этот служащий играет, только у него свое
амплуа.
Конюшевский Владислав
Самойлова Елена
Соломатина Татьяна
Суворов Виктор
Жюль Верн
Прозоров Александр