вернуться в Москву: на заводах было еще скучнее, чем дома, да в сущности и
нечего было делать. Он понимал, что от его присутствия большой пользы нет,
что мастерские работали бы точно так же, если б он их и не обходил. Сказал
главному управляющему, что должен побывать у врача, но про себя решил, что
сегодня ни к одному из врачей не пойдет: "Только наводят тоску, и всЈ,
конечно, запретят и никакой пользы не будет".
основатель династии, Савва Васильевич. Администрация давно заказала его
портрет обладавшему воображением художнику. "Верно обо мне думает нехорошо:
в кого ты, голубчик, пошел? От нас отстал, к другим не пристал. Чорт тебя
знает, что ты за человек!"... Морозову захотелось поскорее уехать. Он
вспомнил, что по делу надо побывать у очень высокопоставленного лица. "К
нему следовало бы надеть сюртук? Ничего, обойдется". Сунул в ящик
письменного стола револьвер: к этому лицу являться с револьвером в кармане
было неудобно.
производило и на него некоторое впечатление. Хотя он имел репутацию
революционера, высшие власти (до 1905 года) были с ним любезны; не хотели
ввязываться в истории с владельцем заводов, на которых были заняты десятки
тысяч рабочих. По выражению лица у чиновника, взявшего его 80 карточку,
можно было увидеть: сила приехала к силе. Высокопоставленное лицо приняло
его тотчас, не в очеред. С ним, как впрочем и со многими высокопоставленными
людьми, Морозов говорил опять по другому: старым, деланно-купеческим языком,
с обилием "слово-ериков", -- ни один богатый купец в Москве давно так не
говорил. В Риме старая знать, разные Гаэтани, Колонна, Орсини, да и сам
король говорили между собой всегда на народном римском диалекте, но у них
это выходило естественно; у Саввы Тимофеевича якобы купеческая речь звучала
странно, и он сам не знал, означает ли его "слово-ерик" повышенное или
пониженное уважение к собеседнику.
подумало, что левому социальному реформатору не полагалось бы иметь дворец и
ездить на кровных рысаках. Впрочем, Савва Тимофеевич и сам часто думал о
себе то же самое. "Умный всЈ-таки монгол!" -- сказало адъютанту высокое
лицо. Морозов был и по крови чисто-русский, но вид у него в самом деле был
скорее монгольский. Сердцеведы недоброжелательно говорили, что он в делах
готов раздавить человека, называли его глаза "хищническими" и
"безжалостными", приписывали ему разные изречения, подходившие Сесилю Родсу
или коммодору Вандербильту. В действительности, он никого не "давил", был в
делах честен и никак не безжалостен. Напротив, был скорее добр, хотя и не
любил людей, даже тех, кому щедро помогал.
манжет. "Переоделся не до визита к нему, а после", с некоторым удовольствием
подумал Савва Тимофеевич. На Спиридоновке его в этот день еще не ждали. Жены
и детей не было дома. В гардеробной костюм, белье, обувь не были
приготовлены. Камердинер всЈ принес с виноватым видом. "Виноват в том, что
"барин" передумал и вернулся раньше, чем сказал".
заводах. Но он сам себе отвечал, что с такими упреками совести можно
спокойно 81 прожить долгую жизнь. Раздражали его и самые слова
"гардеробная", "камердинер". Костюм у него был даже не от Мейстера,
недорогой, и белье не голландского полотна, а простое: ему было не совсем
ясно, почему одевается он дешево, тогда как дом, мебель, лошади стоят
огромных денег. Но он не понимал в своей жизни и более важных вещей.
Отпустил камердинера, одевался всегда без чужой помощи. Перекладывая вещи из
одних брюк в другие, вспомнил, что револьвер остался на заводе. "Не забыть в
следующий приезд". Не имел ни малейших оснований опасаться какого бы то ни
было нападения, но револьвер под рукой всегда его успокаивал: что бы в жизни
не случилось, выход есть.
перед стильным письменным столом и открыл лежавшую на столе книгу Ибсена.
Впрочем знал, что долго читать нельзя будет. С пятого часа начинали
появляться посетители, приезжавшие к нему на дом не по коммерческим делам.
давно к этой формуле привык; отлично знал, что посетителям, чаще всего очень
известным людям, нужны никак не его советы, а его деньги. Отказывал редко,
хотя и уменьшал суммы по сравнению с теми, которые назывались искавшими его
совета людьми: понимал, что если всем будет давать, сколько просят, то от
его огромного богатства с годами ничего не останется. Для себя эти люди
почти никогда денег не просили и о себе даже не упоминали. Тем не менее, это
часто выходило и "для себя"; говорили, например, о деньгах на совершенно
необходимый обществу журнал, но не говорили, что будут получать в журнале
жалованье или гонорар. Этим он обычно давал не слишком крупные суммы и
пояснял иронически, что если они у других соберут "много больше-с", то и он
от себя добавит сколько надо. Знал, что у других много больше никак не
соберут.
познакомил Максим Горький, горячо его рекомендовавший. Этот инженер с
первого же 82 знакомства очень понравился Савве Тимофеевичу. Он и говорил
прекрасно. Морозов вообще находил, что самые лучшие ораторы в России не
адвокаты, -- их он называл "краснобаями", а умные и образованные деловые
люди, да еще офицеры генерального штаба. Красин просил денег в пользу левой
группы социал-демократической партии. Он изложил ее взгляды, немного
применяясь к психологии богатого промышленника, который, слава Богу, дает
деньги на революцию. При первой встрече Красин в него всматривался с немалым
интересом. Был искренний революционер, но так же искренне любил деньги.
Хотел бы быть главой революционного правительства, но недурно было бы также
стать королем промышленности. Он изучал богачей и для борьбы с ними, -- как
молодой Веллингтон ездил во Францию учиться у французов военному делу.
расколе. -- Это взгляды Ленина-с. Вполне с оными согласен. Зоркий человек-с.
Извольте, дам, но много не дам-с.
тоже несколько озадаченный сочетанием "слово-ерика" с осведомленностью в
партийных делах, почти никому еще в Москве неизвестных.
Треть уходит на мелочи-с, на благотворительные дела-с. Треть трачу на себя,
а двадцать тысяч готов ежегодно давать вам. Больше не могу-с.
не ожидал и того, что Морозов серьезно, глядя ему в глаза, будет говорить о
шестидесяти тысячах своего дохода (при чем из них сразу предложит третью
часть). Москвичи говорили, быть может, преувеличивая, что одна Никольская
мануфактура приносит в год несколько миллионов чистой прибыли. Впрочем,
Савва Тимофееич и не надеялся, что Красин ему поверит. Назвал эту цифру, сам
не зная, почему. 83
Назвал Ленина "зорким человеком", но никак не мог сочувствовать
революционеру, которому, по слухам, не сочувствовало громадное большинство
социалистов. Его собственное настроение было неопределенно левое и
романтическое, как в "Росмерсгольме". Но, в отличие от Иоганнеса Росмера, он
не слишком верил в близость счастья на земле.
тысячах в месяц. Любезно поговорили и о другом. Разговор, не совсем
случайно, коснулся электрического освещения. В Москве рассказывали, что это
освещение составляет у Морозова пункт легкого умопомешательства. Он ведал им
и в Художественном театре и в доме на Спиридоновке и в своих имениях: сам
лазил по лесенкам, работал над проводами, переодевшись в рабочее платье (что
ему шло, как Горькому косоворотка). Красин знал толк и в электричестве,
говорил об его великом будущем так же увлекательно, как до того об идеях
Ленина, вставлял разные "дифференциальные лампы Сименса", "вольты", "уатты"
и даже "фарады". О вольтах и уаттах Савва Тимофеевич знал, но что такое
фарады, совершенно не понимал. Несмотря на полученное им образование, ученые
слова на него производили впечатление, как и на Максима Горького. Гость его
очаровал. С тех пор Красин к нему ездил нередко и, перед тем, как просить
денег для партии, говорил об электрическом освещении и о новейших
заграничных усовершенствованиях. Деньги получал неизменно.
выдвинувшийся в деловом мире Москвы.
его ставил: был на двух его докладах, прочел его брошюру о хозяйственном
росте России. Понравилось ему и то, что Ласточкин не воспользовался принятой
формулой и прямо с самого начала сказал: приехал просить денег.
улыбаясь, Савва Тимофеевич. 84 Ответная улыбка Ласточкина показала, что он
оценил слово "купчина" и не считает нужным и возражать на такую шутку. Он
изложил план создания биологического института в Москве. Морозов слушал
внимательно и с интересом.
меньшей ясностью изложил, в чем заключалось новое в его проекте. Рейхель
писал ему из Парижа письма, однако подробной объяснительной записки не
представил, хотя Ласточкин сам ставил ему сделанный Морозовым вопрос.
поднять это дело было бы трудно, но мы рассчитываем на ваш почин, зная...
подумав, что, вследствие халатности своего двоюродного брата, начал разговор
Чернецов Андрей
Сертаков Виталий
Шилова Юлия
Лондон Джек
Посняков Андрей
Сертаков Виталий