вскоре стало известным. В деле о проливах была очень заинтересована
Австро-Венгрия, и он готов был дать ей "компенсацию": соглашался на то,
чтобы она присоединила к себе и формально Боснию и Герцеговину, фактически
ею захваченные еще тридцать лет тому назад. Он желал бы, чтобы право прохода
через проливы было предоставлено только русскому военному флоту, но в
крайнем случае соглашался и на то, чтобы его получили все державы.
секретнейшее совещание. Граф Берхтольд предоставил для него свой
великолепный замок в Моравии Бухлау. Никто другой приглашен не 90 был.
Совещание состоялось 15 сентября. Решено было не вести стенограммы: всЈ по
памяти запишет Извольский и представит Эренталю свою запись. Странным
образом русский министр очень долго записи не представлял и, быть может,
кое-что забыл. Так, по крайней мере, утверждал Эренталь. Не было записано и
то, когда именно будет объявлено о присоединении Боснии-Герцеговины к
Австро-Венгрии. Извольский узнал о нем на станции Мо из газет, подъезжая к
Парижу, где его ждало письмо Эренталя. Из права прохода русских судов через
проливы ничего не вышло. Он пришел в ярость и возненавидел Эренталя,
которого с той поры считал и в письмах называл "не джентльменом". Вся
дальнейшая его политика определялась ненавистью к Австрии.
и итальянское правительства. С ними Эренталь не счел нужным предварительно
посоветоваться, хотя они были союзниками. Так и несколько позднее при
свидании царя с Виктором-Эмануилом в Ракониджи, Извольский и Титтони,
заключая важное соглашение, тщательно скрыли его от своих союзников.
Впрочем, через несколько дней после этого соглашения Титтони заключил
другое, с Австро-Венгрией, прямо противоречившее первому и столь же
тщательно скрытое от России.
столетия считалась главным другом сербов, их защитницей от турок. При
Обреновичах, несмотря на захват Боснии и Герцеговины, отношения между обеими
странами были самые лучшие. Дело было впрочем не столько в последовавшей
перемене сербской династии, сколько в том, что сербы из малого и слабого
народа стали не столь малым и слабым. Как в разное время и другие
государства, они теперь мечтали об объединении всех людей их национальности,
-- предвидеть Сталинское объединение не могли. И в 1908 году превращение
неофициального захвата Австрией Боснии-Герцеговины в официальное
присоединение, принесшее Эренталю графский титул, вызвало у сербов
необычайное негодование. 91
мировой войне и к крушению монархии Габсбургов. Эренталь давно умер, с
графским титулом и с сознанием своих великих исторических заслуг перед
родиной. Через несколько лет и от его дела, если не считать прямо его делом
катастрофическую войну и гибель Австро-Венгрии, не осталось ровно ничего.
Тем не менее серьезные историки, и австрийские и иностранные, в своих трудах
расточают похвалы его уму, талантам и даже гениальности. Он в известный
исторический период стяжал себе весьма краткое "бессмертие" верной, по духу
чисто-спортивной, службой австрийскому престижу. В нем видели нового
Меттерниха, это очень ему нравилось, и он не сердился на самые враждебные
статьи, если только в них его сравнивали с Меттернихом. В общем, его
настроение было приблизительно такое же, как у громадного большинства
правителей Европы: войны, разумеется, не надо, но не будет большой беды,
если война возникнет: ведь войны были всегда. Неизмеримо хуже было бы
"Derogierung an Prestige".
пышная. Вильгельм II всЈ чаще переходил от одного настроения к другому. Он
болел и порою думал, что болен опасно. Ему вырезали полип в горле. Император
предполагал, что это не полип, а рак: от рака умерли его отец и мать.
Относился к этому предположению мужественно. Иногда (вероятно, думая о
смерти) он произносил миролюбивые речи, порою прекрасные, говорил, что войны
никому не нужны; в частных беседах утверждал, что больше всего хотел бы
сближения и тесной дружбы с Францией. К нему приезжали друзья из
второстепенных французских политических деятелей. Один из них, Жюль Рош,
обожал ГЈте и всегда носил с собой экземпляр "Фауста". Это приводило
императора в восторг. Были у него и русские и английские друзья, правда, не
носившие "Фауста" в кармане, и их он тоже уверял, что только и желает общего
мира. Уверял довольно искренне. Но нередко произносил воинственные, даже
почти бешеные, речи, вызывавшие панику в Европе, впрочем обычно 92 недолгую.
Сенсация, производившаяся каждым его выступлением, была большой радостью его
жизни. Ему однако было далеко до некоторых позднейших диктаторов: этим было
душевно необходимо, чтобы о них -- дожил! мог ли прежде и мечтать! --
говорил весь мир. Политиковеденье уж совсем прочно стало важным отделом
психиатрии, которому следовало дать обозначения: "комплекс Моссаде".
государственных людей, Вильгельм II просто сам не знал, чего хочет. Он был
живым доказательством того, что место красит человека гораздо чаще, чем
человек красит место. Несмотря на некоторую его общую даровитость и на
немалую способность к эффектам, к позам, к рекламе, никто в мире не обращал
бы на него внимания, если б он не был германским императором.
слышать не хотел ни о какой войне. Однако все знали, что в Вене идет глухая
борьба между императором и наследником престола, которого поддерживали
важные австрийские сановники и генералы. Исход борьбы не мог быть
предугадан; предполагалось, что исходом будет кончина престарелого
императора. Многие думали и писали, что с ней вообще кончится империя
Габсбургов.
европейской большой политики. В ее военном могуществе люди сомневались, в
России ее называли "лоскутной империей", а на западе -- "вторым больным
человеком Европы" (первым издавна считалась Турция). Но "Балль Платц",
"намерения Вены", "политика Эренталя", "воинственные замыслы эрцгерцога
Франца-Фердинанда" заполняли телеграммы министров иностранных дел и послов,
ежедневно упоминались в статьях главных газет Европы.
эрцгерцог Франц-Фердинанд. Его почти все считали черным реакционером,
ненавистником славян и сторонником войны -- разумеется, "превентивной" -- с
Сербией и Россией. С этим, однако, 93 вышла много позднее странная история.
На полях доклада об его убийстве Вильгельм II написал собственноручно:
"Эрцгерцог был лучшим другом России. Он хотел возродить Лигу Трех
Императоров". Когда в Германии произошла революция, записи императора на
докладах были напечатаны. Эти слова вызвали у историков недоумение.
Вильгельм не имел основания лгать в таких записях и никак не мог предвидеть,
что они со временем будут опубликованы. С эрцгерцогом он был связан тесной
дружбой, часто с ним встречался и совещался наедине, должен был лучше, чем
кто-либо другой, знать его самые тайные политические замыслы. Возник спор,
не разрешенный окончательно и по сей день.
Франца-Фердинанда. Они как будто не оставляют сомнения в том, что никакой
войны он не хотел, что в этом вопросе был совершенно согласен с
Францем-Иосифом, с которым расходился чуть ли не во всем другом. Выяснилось
также, что он стоял за дружбу и союз с Россией, видел в них оплот против
революции, что он преклонялся перед самодержавными русскими императорами,
что славян он очень любил -- гораздо больше, чем венгров, -- что хотел
превратить двуединую монархию в триединую с (третьей, славянской частью), и
обеспечить полное равноправие для всех своих будущих подданных. В его
бумагах найден был даже проект манифеста, предусмотрительно им составленный
на случай внезапной кончины Франца-Иосифа и провозглашавший коренные
либеральные реформы в отношении национальных меньшинств. "Он был настоящим
другом хорватов и сербов в Боснии", -- пишет, как будто с некоторым
недоумением, новейший английский историк, самый ученый из всех занимавшихся
той эпохой. Ненавидел эрцгерцог только итальянцев, которым не прощал конца
светской власти пап. "Один из самых загадочных людей нашего времени", --
говорят теперь и некоторые другие историки. Слухи о том, будто у эрцгерцога
были секретные соглашения с Вильгельмом о войне, оказались совершенной
легендой. Особенно много зловещих рассказов ходило об их 94 последнем
свидании в Конопиште, великолепном имении Франца-Фердинанда. Говорилось, что
на этом свидании была окончательно решена война. Теперь доказано, что и речи
о войне там никакой не было: эрцгерцог пригласил к себе императора
преимущественно для того, чтобы показать ему свои розы, считавшиеся лучшими
в мире. Да еще хотел сделать удовольствие своей морганатической жене: она
очень любила Вильгельма. В Вене на обедах у Франца-Иосифа ее сажали ниже
самых молодых эрцгерцогинь. В Потсдаме же все германские принцы сидели за
общим столом, а отдельный, особенно почетный, стол ставился для нее, для
эрцгерцога, императора и императрицы.
были правы: он тоже менял их довольно часто. Как бы то ни было, еще за год
до войны ее по настоящему никто, кроме полоумных, не хотел, -- и все к ней
бессознательно мир подталкивали, совершенно не подозревая о том, на кого в
действительности работают. Видели это ясно лишь очень немногие
государственные люди Европы (в их числе двое русских: Витте и Дурново). Лишь
в последние недели прямо повели дело на войну Вильгельм, граф Берхтольд,
Конрад фон Гетцендорф и некоторые другие.
печать видела в тайной дипломатии очень большое зло: она требовала, чтобы
всЈ совершалось под контролем общества. На самом деле одна из главных бед
тайной дипломатии уж скорее заключалась в том, что она не была тайной: ее
секреты очень быстро разглашались; министры не умели держать язык за зубами
и даже не хотели этого: им было необходимо, чтобы их меттерниховские победы
становились по возможности скорее известными всему миру. Иначе к ним и
стремиться не стоило: уйдешь с должности, нечем будет похвастать, в лучшем
случае будет слава у потомства, которое никого из них по настоящему не
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Роллинс Джеймс
Сертаков Виталий
Акунин Борис
Прозоров Александр