происходили беспорядки, особо уполномоченных генералов, известных твердым
характером. "Как бы ни были сильны эксцессы", -- читал он в либеральном
издании, -- "мы никак не думаем, что целесообразна борьба с ними всеми
средствами, per fas et nefas. К тому же надо твердо помнить, что эксцессы
происходят с обеих сторон. Устроители "патриотических" расправ однако
взысканиям не подвергаются. Благосклонно кое-кем приветствуются и
бессмысленные сказки о японских миллионах, которыми, якобы, подкуплены
либералы. Можно ли, после небывалого в нашей истории военного поражения,
серьезно думать, что нужна революционная или иноземная пропаганда для
возбуждения общего недовольства страны! В Цусимском бою четыре могучих
броненосца, "Император Николай", "Орел", "Адмирал Сенявин", "Генерал-адмирал
Апраксин", сданы неприятелю. Официально сообщается, что контр-адмирал
Небогатов и командиры этих судов, по возвращении из плена, будут преданы
суду по 279-ой статье военно-морского устава о наказаниях, карающей людей не
исполнивших своих обязанностей по долгу присяги и согласно требованиям
воинской чести. Но кто же назначил на важнейшие должности людей, очевидно,
не обладающих элементарными военными и человеческими качествами? Кто
отправил на гибель всю эскадру Рожественского? Теперь сама газета "Чего
изволите", так настойчиво требовавшая отправления балтийской эскадры на
Дальний Восток и так долго выражавшая полную уверенность в ее победе, с
неслыханным цинизмом сообщает, что ей было хорошо известно, что эта эскадра
победить не может. Оказывается, доблестно 157 погибший в Цусимском сражении
командир броненосца "Александр III" Бухвостов откровенно и определенно
говорил редактору этой почтенной газеты, что эскадра обречена на гибель и
что ни малейших шансов на победу у нее нет! Столь же продумана и новая затея
правительства. Нет, не очень помогут в борьбе с охватившим всю страну
волнением missi dominici с карательными отрядами".
публицистам верил несколько больше, чем реакционным, и признавал совершенно
правильным многое в их утверждениях. Теперь ему вдобавок было по пути с
умеренными либералами. Они явно возлагали на него большие надежды. "Главный
деятель портсмутской конференции статс-секретарь С. Ю. Витте возвращается
теперь в Россию триумфатором", -- читал он. -- "Нисколько не умаляя -- и не
преувеличивая -- личных заслуг и дарований нашего знаменитого
статс-секретаря, показавшего себя в Портсмуте и выдающимся
дипломатом-психологом, мы однако думаем, что его сейчас на западе чествуют и
восхваляют не столько за прошлую и настоящую его деятельность, сколько за
его вероятную будущую роль, за его положение единственного серьезного
кандидата на пост руководящего министра Российской империи". Слова "и не
преувеличивая" его раздражили. "Еще хорошо, что сами пока не лезут в
"руководящие министры"! Скоро, конечно, полезут. Они, правда, немного лучше,
чем какие-то missi dominici, о каких они пишут на своем профессорском
языке".
самом деле все считают будущим главой русского правительства. Так думал и он
сам, но еще немного колебался, соглашаться ли. Не лучше ли отойти в сторону?
В душе, однако<,> знал, что в сторону не отойдет. Занимать должность главы
русского правительства в 1905 году было опасно, но он был смелым человеком.
Видел, что в России неизбежен конец самодержавного правления, хотел себя
связать с большим историческим делом, и понимал, что очень скоро восстановит
против себя всех, и правых, и левых. 158 С либералами еще можно было
поладить, хотя он их вождей во главе с Милюковым называл "свихнувшимися
буржуазными революционерами". Но реакционеры с давних пор были с ним связаны
злой взаимной ненавистью. "Скоро поднимут вой! Мир заключен, затеянная ими
безумная война кончена, теперь можно будет во всем винить меня".
телеграмму от германского канцлера: Бюлов тоже изъявлял желание повидать его
и приглашал в Баден, где временно находился на отдыхе. Эта телеграмма
разозлила Витте. Бюлова он всЈ-таки ценил несколько выше, чем других
государственных людей: называл его человеком не очень умным, но даровитым,
и, главное, образованным. Сам он свои познания заимствовал преимущественно
из газет и разговоров с учеными людьми; но именно поэтому высоко ценил
образование в других. С германским канцлером он часто беседовал, особенно
прошлым летом в Нордернее. Бюлов в разговорах беспрестанно цитировал
писателей, философов, поэтов (знал на память огромное количество стихов на
разных языках). Это было в первые дни знакомства интересно; но скоро он
потерял интерес к своему утомительно-блестящему собеседнику. Вдобавок, он
цитатами отвечать не мог, а разговор надо было вести на более высоком
уровне, чем обычно. Образованна была и графиня. В Нордернее расспрашивала
его о декабристах и восторгалась Львом Толстым. О Толстом Витте ей сказал,
что романист он действительно гениальный (может быть, в самом деле, "Войну и
Мир" или "Анну Каренину" прочел), но философия его просто детская. А о
декабристах разговора не поддержал, так как о них не знал почти ничего. Про
себя считал их благородными дураками: "Это в России-то начала прошлого века
затеяли либеральную революцию! Хороши были бы, если бы их восстание удалось!
И финансы бы оказались замечательные!"
Цусима, не стал бы меня вызывать к себе в Баден". Но канцлер мог выхлопотать
для него у Вильгельма цепь Красного Орла, высший 159 германский орден. Это и
само по себе было бы приятно, а главное, тогда государю пришлось бы
пожаловать ему графское достоинство, -- нельзя наградить меньше, чем немцы.
Впрочем, таковы были у него не определенные мысли, а нечто среднее между
мыслями и инстинктом. Немного поколебавшись, он принял среднее решение:
любезно ответил, что был бы очень рад повидать Бюлова в Берлине, а приехать
в Баден, при всем желании, не может: спешит с докладом к царю.
пообедали в знаменитом ресторане Борхардта. Говорили друг с другом в
шутливом тоне. Оказалось, что Вильгельм примет гостя в своем охотничьем
замке Роминтен, недалеко от русской границы. Бюлов и Витте оба любили
поговорить. Посплетничали обо всех, -- кого только оба не знали? Несколько
более сдержанно, но и не слишком почтительно, высказались каждый о своем
монархе. Витте вспомнил, что когда-то выхлопотал Вильгельму у царя чин
адмирала русского флота. -- "Не скрою, это было не так легко. Ваш кайзер
стороной дал мне понять, что был бы этому отличию очень рад. Он обожает
разные мундиры, я просто никогда этого не мог понять. Другое дело ордена:
они даются за настоящие заслуги, как, например, ваш Красный Орел". Больше
ничего не сказал, но канцлер про себя подумал: "A bon entendeur salut.
Отчего бы и нет?" Занес в память и об адмиральском мундире. Был
верноподданически предан Вильгельму (вдобавок, и всем ему обязан), но
подобные факты запоминал и впоследствии, без чрезмерной преданности, к слову
сообщил в своих воспоминаниях.
ему цепь Красного Орла. Был очень доволен, этот орден жаловался обычно
принцам крови. Собственно и графский титул был самому Витте не так уж нужен.
Ему нужны были власть и -- в меньшей мере -- деньги. Но он знал, что жене
будет очень приятно стать графиней. И, главное, придут в бешенство другие
сановники, его враги и конкуренты.
ни потсдамский двор. Его удивила 160 скромность Роминтенского охотничьего
замка и уклада жизни в нем. Замок был обыкновенный двухэтажный деревенский
дом с очень просто убранными чистенькими комнатами. Так же прост был
завтрак. Император и немногочисленные гости были в охотничьих костюмах, вели
себя как приятели. До перехода в столовую Вильгельм сидел на ручке кресла
Эйленбурга, -- Витте подумал, что это было бы невозможно при русском дворе;
понимал, что на него хотят подействовать фамильярностью, простотой, даже
скромностью, вообще Вильгельму никак не свойственной. За завтраком император
рассказывал не очень смешные истории и анекдоты, обращался преимущественно к
русскому гостю. Это тоже было приятно. Как у большинства людей, у Витте
отношение к человеку почти всегда в значительной степени определялось тем,
как этот человек относился к нему. Вильгельм был с ним чрезвычайно ласков и
любезен. За это можно было забыть обо многих его политических делах, даже о
поездке в Танжер.
они шли впереди наград, вернее, тесно с ними переплетались; но ни за какие
титулы, ордена, деньги Витте не стал бы вести политику, ставящую себе целью
войну. Он решил поговорить с императором серьезно, без шуток и анекдотов, --
так, как собирался вскоре поговорить с царем: думал, что от этих двух людей
теперь больше всего зависят судьбы мира. В Роминтене он был в ударе, как на
особенно важных заседаниях при переговорах с японцами. Там была откровенная
борьба, здесь борьба скрытая, но, быть может, в историческом плане еще
гораздо более важная. И он за завтраком от общего ничтожного разговора
чувствовал всЈ росшее нетерпение.
наедине. Они беседовали больше двух часов. По словам Эйленбурга, голоса
звучали "bald lebhafter, bald schwächer". Вероятно, слово "lebhafter"
относилось преимущественно к русскому гостю. Записи беседы не осталось, но
кое-что сохранилось 161 в воспоминаниях разных лиц, очевидно спрашивавших
позднее императора.
Витте крепко ругнул "анархистов". Социалистические теории интересовали его
еще меньше, чем другие, он в них не разбирался, да и не хотел разбираться, и
называл анархистами всех революционеров вообще. Ругнул он и "свихнувшихся
либералов", -- серьезно думающих, что за ними есть какая-то сила в народе,
тогда как народ к ним совершенно равнодушен и сметет их в случае революции в
первые же дни. Говорил и тут, как почти всегда, искренне: "анархистов"
терпеть не мог; их тоже считал в лучшем случае благородными дураками, а в
худшем -- прохвостами.
этого русского государственного деятеля, а он недолюбливал радикалов, даже
иностранных. Затем Витте стал еще более злобно ругать русское правительство,
Акунин Борис
Зыков Виталий
Контровский Владимир
Буркатовский Сергей
Каменистый Артем
Лукин Евгений