и музыка казались ей прекрасными. Она любила музыкальные вечера в доме
брата. Политические же разговоры слушала плохо. Накануне за обедом Люда
резко отозвалась о царе. Тонышев тотчас замолчал.
истинно-человеческие глаза. Таких я у революционеров не видела.
быть злым. А это и в политике главное.
рассмеялась. Татьяна Михайловна тотчас перевела разговор.
Манфред.
монологи Росмера", -- думал Морозов. Он не читал "Манфреда" и еще не понимал
смысла поэмы. "Или он скрывает какое-либо преступленье?.. Что же ему дает
эту власть над людьми? Мне -- 172 Никольская мануфактура, а ему будто бы
духи и наука? Какие духи? А о науке он и сам говорит, что это обмен одних
незнаний на другие". ВсЈ равно, власть есть, но в самом деле "что пользы в
том?"
Манфред.
тяготеют? Я не знаю и того, какие тяготеют надо мной. Разве Департамент
полиции?" Ему в последнее время казалось, что полиция следит за ним всЈ
внимательнее. "Разумеется, я в точности не знаю, что с моими деньгами делают
все эти Красины. Говорят, они готовят восстание?.. Связи связями, власть
властью, а могут предать суду, засадить в тюрьму. Не всЈ ли равно?"
постоянно ждал больших несчастий. Боялся своих рабочих, боялся революции,
разорения, большевиков, Департамента полиции. Никаких радостей больше не
оставалось. Вино надоело, театр надоел, любовница ушла, другой искать не
хотелось. -- "Манфред верно покончит с собой. Но никакой теории самоубийства
я у него не вижу. Если человек кончает с собой по какой-либо определенной
причине, то тут ничего удивительного нет. Другое дело, если он убивает себя
без причины... Зачем еще появился в поэме этот аббат? Конечно, у аббатов
есть на всЈ ответ. Жаль, очень жаль, что у меня нет веры предков, но если
нет, то и нет. Я не понимал никогда и теперь не понимаю, как вера есть у
большинства людей, а когда-то была у всего человечества? Жизнь в ту пору
была гораздо более 173 страшна, чем наша. Творились в мире неслыханные
зверства, людей пытали, четвертовали, сажали на кол. Вспомнить только войны
семнадцатого века, хотя бы у нас: что творили казаки, поляки, татары,
великороссы, просто читать нельзя. Теперь нет всего этого и, конечно, больше
не будет. Но стали ли мы счастливее? ВсЈ же в ту пору бывали и периоды мира
или хотя бы затишья, и уж в эти периоды люди были неизмеримо счастливее нас.
Была вера, твердая, непоколебимая вера, в которой не сомневался, не мог
сомневаться никто, кроме разве отдельных смельчаков, отчаянных в природном
самоволии людей... У всех других было вечное, твердое утешение. Быть может,
оно мелькало даже в потухающем сознании тех, которые доживали последние
минуты на колу: "еще час -- и кончится мука, начнется вечная, счастливая
жизнь!" И может быть, человечество когда-нибудь проклянет людей, ставших
полтораста лет тому назад эту веру расшатывать. Но они свое дело сделали, и
для нас это кончено. Откуда я возьму веру предков? И что же меня попрекать
ее отсутствием? Уж если попрекать, то каких-нибудь Вольтеров, Дидро или
Шопенгауэров, да и тех бессмысленно. Они тоже искали того, что называли
правдой, и даже какую-то правдишку предложили. А еще какой-нибудь другой
правдишкой живет, например, Красин. Впрочем, у него она так, для больших
оказий, для разговоров, когда не о чем другом говорить. Всерьез же он занят
революционной карьерой и, еще больше, составлением собственного капитальца.
И Горький занят тем же, его "творчеству" грош цена, как только я этого не
видел прежде? Он сам мелодекламатор. Всю жизнь обманывал других, да немного,
гораздо меньше, и самого себя... И я тоже достаточно мелодекламировал,
больше не вмоготу, всего с меня достаточно, пора уходить... Как могут жить
старики восьмидесяти-девяноста лет, зная, что каждый день считан и что
впереди только предсмертные мучения? Мне тоже решительно нечего ждать. Надо,
чтобы мысль о смерти стала привычной, ежедневной, автоматической. И для
этого полезно всегда носить с собой револьвер, как я и сейчас ношу.
Отвыкнуть от любви к жизни трудно, но я 174 отвыкаю, и чем больше ее
бояться, тем лучше. Тогда легче умирать. Самое самоубийство может быть
автоматическим действием, иначе труднее покончить с собой".
"Эта еще кто? Красива. Быть может, и она готова была бы отдаться мне? То
есть, не мне, а Никольской мануфактуре. Совершенно бескорыстно мне никто не
отдавался, все с оглядкой на Никольскую мануфактуру", -- думал он с всЈ
росшим отвращением от людей и от жизни.
Аббат.
Манфред.
Аббат.
Манфред.
Аббат.
всЈ. Кажется, Байрон в одном из шкафов должен быть... Можно бы собственно
уехать и до ужина, да они не отпустят. Скажут: надо обменяться
впечатлениями. На всех таких вечерах обмениваются впечатлениями, если за
ужином не выпьют столько, что уж не до впечатлений". Он не видел в зале ни
одного человека, с которым ему хотелось бы поговорить о "Манфреде". "Да,
если смерть не будет страшна, то, конечно, уж в жизни ничто не может быть
страшно".
приглашение на этот раз. Дмитрий Анатольевич пригласил его накануне, при
случайной встрече. Его, как всех, поразил вид Саввы Тимофеевича. "Просто
узнать нельзя! Глаза совершенно мертвые! Может, у нас немного развлечется?"
175
мелодекламации...
институт, и принял приглашенье. "Постараюсь уехать возможно раньше". Но как
только началось чтение, поэма его захватила.
"Почему это его тяготит жизнь, "как бремя ненавистное"? Он был еще бо'льшим
баловнем судьбы, чем Морозов... И именно эти баловни судьбы ее клянут! Я,
пожалуй, тоже баловень, но во всяком случае гораздо меньший, и я всегда
обожал жизнь, и никогда у меня и мысль о самоубийстве не могла бы
возникнуть... Не привирал ли всЈ-таки и этот гениальный поэт? Откуда бы у
молодого лорда, не очень давно выпущенного из английской школы, любившего
выпить и поухаживать за дамами, могли быть такие демонические чувства?"
Впрочем, Дмитрий Анатольевич слушал рассеянно: всЈ больше волновался перед
Семенова Мария
Корнев Павел
Самойлова Елена
Лондон Джек
Посняков Андрей
Влодавец Леонид