Чтение 59–й страницы книги ~Самоубийство~

судорожно билась на боку в луже крови. Ему на всю жизнь запомнились ее карие
глаза с расширившимися белками. И дальше следовал в памяти провал: он
старался и не мог вспомнить, сколько времени еще оставался на площади и что
именно там делал.

Пришел он в себя на боковой широкой улице. По мостовой бежали люди,
что-то страшно крича и толкая друг друга. Он подумал, что бежать не следует,
и пошел по тротуару обычным, разве только чуть ускоренным шагом. Подумал,
что дальше надо свернуть направо и что до конспиративной квартиры очень
близко. "Я не хотел ее убивать... Зачем поднялась на дыбы?.. Убил для
ленинских журнальчиков... Кажется, убиты десятки людей... Но не мною... Как
я мог промахнуться в городового!"... Вдруг все рванулись с мостовой на
тротуары и в подворотни: навстречу по направлению к площади несся эскадрон
драгунского полка. "Эх, хороши кони!.. Зачем она поднялась на дыбы?"...

Выстрелов больше не было слышно, но со стороны площади еще доносился
неясный гул. Улица была почти пуста. Джамбул свернул вправо и дошел до
конспиративной квартиры. Хотя окна были затворены, слышались крики, шум,
смех. "Что это с ними? Взбесились?"... В другое время ему, быть может,
понравилось бы кавказское молодечество и презрение к опасности. Теперь он с
минуту послушал и пошел дальше.

Неподалеку был бедного вида духан. Хозяин на 295 пороге очень бледный и
возбужденный уже видимо собирался затворить дверь. Подозрительно оглянул
Джамбула, хотел было не впустить его и впустил. Быстро и сбивчиво что-то
говорил. "Пятьдесят? Не может быть, чтоб было пятьдесят жертв!"...

Не вступая в разговор, он потребовал водки и выпил у стойки одну за
другой несколько рюмок. Еще подумал вяло, что это может вызвать подозрение:
"Утром никто так водку не хлещет"...

-- Коньяк есть? -- спросил Джамбул и узнав, что есть только русский, но
хороший, Шустовский, велел налить -- не в рюмку, а в чайный стакан. Выпил
залпом. Хозяин смотрел на него с тревогой. Он заплатил и, пошатываясь еще
больше прежнего, вышел. "Да, да... Ничего красивого... Не кавалерийская
атака в раззолоченных мундирах... Пойдет на ленинские журнальчики... Не
чистая кровь, а смешанная с грязью... Гораздо больше, чем война... Может
быть, вся жизнь была ошибкой... Может быть, очень может быть", -- бормотал
он на улице.

От отца из Турции, по условленному адресу, пришли деньги и новое
письмо. Старик настойчивей, чем обычно, просил сына приехать, жаловался на
здоровье тоже больше, чем обычно, говорил, что непременно хочет еще раз его
увидеть, ссылался на необходимость привести наследство в порядок. Джамбул и
прежде получал такие приглашенья и всЈ откладывал. "Любит жаловаться, как
все старики. Может, что-то слышал и беспокоится". Они переписывались не
часто. Едва ли старик толком знал, чем собственно занимается сын. Джамбул
неопределенно говорил, что участвует в борьбе за независимость Кавказа. Это
отец мог понять и даже должен был этому сочувствовать.

В первые дни после экспроприации Джамбул никого не видел из
террористов. Читал газеты и очень много пил, хотя был уже спокоен. Никакой
слежки он за собой не замечал и еще убежденнее, чем прежде, думал, что
русская полиция плоха и вдобавок на смерть запугана, особенно на Кавказе.
296

Обедал он в ресторанах в центре города и каждый раз выходил на
Эриванскую площадь. Окровавленная гнедая лошадь, ее глаза с расширившимися
белками не выходили у него из головы. Возвращаясь домой, он читал до поздней
ночи; проходя по Головинскому проспекту купил наудачу книги: петербургский
толстый журнал, Шекспира в русском переводе, "Воскресение" Толстого. Думал,
что надо, непременно надо съездить к отцу. Уехать можно было легально,
паспорт был вполне надежный. Он любил отца, но всегда говорил себе, что
"покоить старость" совершенно не умеет. "ВсЈ-таки он прежде так тревожно о
себе не писал. Неужто помрет! Останусь на свете один, как перст"...

В этот вечер он рано лег и положил на широкую кровать все три купленные
книги. Сначала не читал. Думал об отце. Думал о деле на Эриванской площади.
Думал о Ленине: "То-то обрадуется, с неба свалились большие "деньжата"! --
сказал он себе и поморщился еще сильнее: уж очень не подходили тут слова "с
неба". Спать не мог, несмотря на большое количество выпитого вина;
снотворных он никогда не принимал и почему-то боялся. Наудачу открыл книгу
Шекспира. Выпала скучная пьеса "Цимбелин". Он взял журнал. С досадой
заметил, что приказчик ему подсунул старый, залежавшийся номер.

Из хроники он узнал, что в России за год убито 733 человека, повешено
215, расстреляно по приговору военного суда 341, казнено по новому
военно-полевому суду, только за полтора месяца, 221. "Может, скоро будет не
215, а 216 повешенных", -- подумал он и опять мысленно повторил: "Одним
Джамбулом меньше или больше, не всЈ ли равно?" Часто так говорил себе, но
сам понимал, что говорит неискренно: этот "один" имел для него некоторое
значение. В хронике еще сообщались цифры убитых людей, названных
"представителями власти"; они были никак не меньше. "Да, три дня тому назад
ни одного "представителя власти" к этой статистике не прибавил и слава
Богу!"

Он прочел в журнале также что-то длинное и скучное о "Партии
демократических реформ", о профессоре 297 Максиме Ковалевском, о недавно
скончавшемся адвокате Спасовиче. "Нравы общественные страшно дичают", --
недавно писал нам из Варшавы Владимир Данилович, -- "взрывы бомб, выстрелы,
грабежи и убийства совершаются каждый Божий день и на улице"... Прежде такие
слова вызвали бы у Джамбула просто насмешку: он не любил либералов,
причислял их всех к "Деларю". "Благоденствовали всю жизнь, никогда, ни разу
не рискнули своим драгоценным существованием". Теперь ничего такого не
подумал. Отложил журнал и раскрыл "Воскресение".

Эту книгу читал до глубокой ночи. Любил Толстого, как художника, к его
мыслям относился еще более насмешливо, чем к мыслям либералов: "Просто
старческое слабоумие". Сцена церковной службы в тюрьме его очень задела.
"Нет, это всЈ-таки чистое богохульство. Он не имел права насмехаться над
чужой верой, и сам никакой веры не имел: верующий не мог бы так писать и о
церковных обрядах. Но какие тяжелые, страшные слова!" -- думал он, засыпая.

И тотчас разные фигуры, проходившие в его уме в последние дни и часы,
смешались, завертелись, зажили самой нелепой, бессмысленной жизнью. Ленин
писал статейки на окровавленных ассигнациях. Отец, с больным, осунувшимся
лицом, лежал на кровати и ждал не приходившего врача. Окровавленная гнедая
лошадь въезжала в сад его дяди, весь залитый солнцем, и хрипя, объясняла,
что служить не может, так как ее убил Джамбул пулей в шею. Дмитрий Нехлюдов
ей объяснял, что тут судебная ошибка: Джамбул никогда лошади не убивал и не
убьет. Спасович в "Тифлисском Листке" предлагал, что будет защищать Катеньку
Маслову за тысячу рублей: "Это всего десять катенек, а у Курдюмова взято
гораздо больше". Ленин отрывался от статеек и насмешливо говорил, что ни
одной катеньки не даст, и на восстание не даст ни гроша, всЈ нужно на
журнальчики, фига вам, товарищи, под нос...

Он проснулся от стука в дверь. Не сразу пришел в себя. В его комнату
вошла молодая горничная, всегда на него с улыбкой поглядывавшая, и
почтительно 298 додожила, что его к телефону требует светлейший князь
Дадиани. Джамбул, оторвавшись от жаркой подушки, с минуту смотрел на нее
выпученными глазами. Затем вспомнил, что под этим именем в Тифлисе жил Камо.

-- Скажите пожалуйста, что сейчас спущусь, -- сказал он. Горничная
приятно улыбнулась и вышла. Он надел великолепный шелковый халат, купленный
еще в Париже, на Вандомской площади, вспомнил о Люде, которой этот халат
очень нравился. "Удобно ли спускаться в халате вниз? Ничего, сойдет. Еще
рано, внизу никого нет". В самом деле не было восьми часов. "Мог бы, дурак,
позвонить позднее".

-- Здравствуй, светлейший, -- сказал он. -- Что случилось? Рановато
звонишь.

Камо ответил, что его хочет в десять часов видеть один человек.
"Конечно, Коба", -- догадался Джамбул.

-- К "камо" приехать? К "немо"?

-- К немо, -- подтвердил Камо и повесил трубку, не дожидаясь ответа,
точно в согласии Джамбула не могло быть ни малейшего сомнения. Джамбул пожал
плечами. "На зло приеду с опозданием!"

Однако опаздывать в их работе не полагалось, и он приехал ровно в
десять, оставив извозчика далеко от дома, в котором жил Джугашвили. Хозяин,
совершенно спокойный, встретил его со своей обычной усмешкой. "Ох, не могу
его видеть!" -- подумал Джамбул.

Он давно знал этого человека, совершенно не выносил его и всегда при
встречах с ним испытывал смутное чувство, будто находится в обществе
настоящего злодея. Никогда этого о Кобе никому не говорил и даже сам себя
упрекал за необоснованное и потому несправедливое сужденье: многое знал о
Джугашвили, всЈ же не такое, что давало бы основание считать его злодеем:
"Самое большее, негодяем". Ему иногда казалось, что такое же чувство
испытывают и другие хорошо знающие Кобу люди и тоже этого не говорят: что-то
в самой его внешности внушало людям осторожность. "Ну, уж я-то его не
боюсь!" -- подумал Джамбул, и тотчас в нем еще усилилась злоба и
раздражение. 299

В комнате были Камо, в том же наряде, при том же темно-красном с
золотом ордене, и женщина в белом, грязноватом, дешевеньком платье. Джамбул
помнил, что ее зовут Маро Бочаридзе и что она в дружине работает на ролях
тифлисской мещанки. Он учтиво с ней поздоровался. Коба посмотрел на него с
усмешкой и небрежно подал ему руку.

-- Здравствуй, бичо, -- сказал он. Это слово, означавшее "парень" или
что-то в этом роде, и особенно усмешечка Кобы раздражили Джамбула еще
больше: "Вы, мол, маленькие людишки, а вот я великан". Между тем, при всей
своей хитрости и смелости, он очень серый человек довольно плюгавой
наружности, вдобавок грубый с природной и наигранной грубостью: "Думает, что
это действует на всех. Нет, на меня не действует. Впрочем, со мной он груб
не будет: знает, что это не безопасно".