Чтение 9–й страницы книги ~Самоубийство~

вождь, некий Ленин.

-- Он не некий. Я о нем слышал. Говорят, выдающийся человек. 44

-- Люда просто на него молится и всегда о нем рассказывает разные
чудеса, мне и слушать надоело. Ты впрочем и сам сочувствуешь социалистам.
Так вот, Люда тебя просит: не мог ли бы ты посодействовать тому, чтобы этот
Савва дал партии деньги?

-- Да он и так дает. Говорят, через какого-то Красина.

-- И о нем слышал от Люды. Тоже, кажется, процветающий социалист?

-- "Тоже" относится ко мне? Не протестуй, я не обижаюсь. Да, я признаю,
что в учении социалистов есть немалая доля правды. Я и сам, случается, даю
им деньги. Знаю, что в этом есть доля смешного. "В Европе сапожник, чтоб
барином стать, -- Бунтует, понятное дело. -- У нас революцию сделала знать,
-- В сапожники, что-ль, захотела". Ты скажешь, какая же мы знать? И ты
будешь прав. Твой отец был аптекарем, а мой бухгалтером. Вот и еще довод,
чтобы помогать нуждающимся людям. Я как могу и помогаю, -- сказал Ласточкин
и немного смутился, вспомнив, что помогает и своему собеседнику. -- Но я дал
себе слово, что Таня и я не умрем бедняками. Мне повезло, теперь, пожалуй, я
и сам вхожу в "первенствующее сословие". Правда, социалисты именно хотят все
у нас отнять, но...

-- Не у "нас": у меня ничего нет.

-- Но шансов у них на это немного. В их партию, конечно, я не пойду,
хотя бы потому, что во многом с ними расхожусь, и потому, что это не мое
призвание. Я здесь читал их газетки без малейшего восторга. Уж если мы с
тобой об этом разговорились, то добавлю, что как люди, просто как люди, они
в большинстве мне не симпатичны. Это не только мое наблюдение. Ты знаешь,
как умна Таня. Она моя жена, я могу быть к ней пристрастен, но я говорю
искренно. Она и умом, и своей "добротой по убеждению" -- не знаю, как
определить эту ее черту иначе, -- замечает очень, очень многое.

-- Она прекрасная женщина.

-- "Прекрасная женщина", -- повторил Ласточкин, видимо недовольный
таким определеньем. -- 45 Таких женщин мало на свете. Я всем обязан ей ("Чем
это?" -- подумал Рейхель). Не говорю о мелочах. Мы когда-то жили на тысячу
рублей в год, теперь проживаем около сорока тысяч, и хоть бы что в ней
изменилось! Но во всем, во всем она постоянно меня изумляет, особенно своим
простым, разумным подходом к жизни, тонкостью и "незаметностью" своих
суждений о людях. Если есть женщина, совершенно не желающая ничем
"блестеть", то это именно она. Между тем, она умнее множества блестящих
женщин.

-- Не люблю "блестящих" людей вообще, а особенно блестящих женщин, с их
утомительными разговорами, мнимым умом и сомнительными талантами.

-- Ну, уж это слишком, -- сказал с некоторым недоуменьем Дмитрий
Анатольевич. -- Мы почему заговорили о Тане?.. Да, так, видишь ли, мы теперь
часто бываем в самых разных слоях общества. Зовут нас иногда в
аристократические салоны, часто бываем и в обществе левых наших
интеллигентов, настроенных почти революционно или даже вполне революционно.
И Таня как-то мне сказала: "Разумеется, хорошие и плохие люди есть везде,
это общее место, но мне кажется, что всего больше симпатичных,
привлекательных людей теперь именно в орде либеральной русской буржуазии:
она добра именно от своей удачливости".

-- Ты однако только что говорил об ее снобизме и местничестве, --
сказал Рейхель. "Ну, эта мысль Тани еще не так свидетельствует о тонкости ее
ума! Митя в нее влюблен и теперь как в пору их женитьбы", -- подумал он.

-- Где этого нет? Есть и у левой интеллигенции. Все познается по
сравнению. Буржуазия и жертвует больше, чем все другие. Разумеется, я хочу
сказать, больше пропорционально.

-- По моему, ты себе несколько противоречишь.

-- Может быть. Ты кстати видел ли людей, которые себе никогда не
противоречили бы? Я что-то таких не знаю... "Кающиеся дворяне" у нас были,
"кающиеся буржуа" есть сейчас, но кающихся революционеров как будто нет. Ах,
как жаль, что Люда не 46 приехала, -- сказал он со вздохом, -- я с ней
поспорил бы. Разумеется, я не отказываюсь исполнить ее желание. Однако
нельзя же просить Морозова сразу о двух вещах: и о биологическом институте,
и о деньгах на социал-демократическую партию.

-- Тогда, разумеется, проси об институте.

-- Ясное дело. Но я не могу отказать Люде. Знаешь что, у Саввы
Тимофеевича есть молодой племянник, некий Шмидт, уж не знаю, как в их
ультра-русскую семью попал человек с немецкой фамилией. Этот Шмидт самый
настоящий революционер. Я его знаю. Хороший человек. Он далеко не так богат,
как Морозовы, но все-таки деньги у него большие и он их раздает щедро. Я с
ним поговорю о просьбе Люды и думаю, что он мне не откажет... Странная семья
эти Морозовы, особенно Савва Тимофеевич. У меня к нему, не знаю, почему,
очень большая симпатия, мне даже самому совестно: ведь, в конце концов,
независимо от его достоинств, главная его сила в огромном богатстве. Если б
он был беден, люди им интересовались бы неизмеримо меньше.

-- Даже совсем не интересовались бы, -- вставил Рейхель.

-- Он очень странный человек. Вот ты упомянул о самоубийцах, -- опять
поморщившись, сказал Ласточкин. -- Близкие к нему люди рассказывали мне, что
самоубийство у него любимая тема разговора!

-- У Морозова-то? Значит, он с жиру бесится.

-- В нем есть потемкинское начало. Я где-то читал, будто князь Потемкин
однажды за ужином сказал что-то вроде следующего: "Все у меня есть! Хотел
иметь миллионы -- имею! Хотел иметь великолепные дворцы -- имею! Хотел иметь
сильных мира у моих ног -- имею! ВсЈ имею!" Сказал -- и вдруг с яростью и с
отчаяньем рванул со стола скатерть с драгоценной посудой, разбились фарфор и
хрусталь! Так и Морозов имеет решительно все и, в отличие от Потемкина, от
рождения. Должность князя Таврического была всЈ же не синекура, -- сказал с
усмешкой Дмитрий Анатольевич, -- а Савва Тимофеевич только дал себе труд
родиться сыном, внуком, правнуком богачей. 47 Ну, хорошо, бросим это...
Скажи, а Люда не влопается в историю? Ты говоришь, съезд. На нем могут быть
и секретные агенты полиции. Вдруг ее арестуют на границе, когда вы вернетесь
в Россию, а? Стоит ли рисковать?

-- Я ей всЈ это говорил сто раз. Но Люда упряма как осел, -- сказал
Рейхель. Дмитрий Анатольевич поморщился.

-- Правда, волка бояться -- в лес не ходить. Но с твоей точки зрения,
политика вообще ерунда, ведь так? Ты мне когда-то говорил, что единственное
важное дело в жизни это биология и что величайший в мире человек -- Пастер.

-- И правду говорил. То есть настоящий Пастер, а не католик с мистикой
и метафизикой. А по твоему, кто величайший?

-- Не знаю. Но не беспокойся, я не отвечу: Савва Морозов, -- весело
сказал Ласточкин.

-- И на том спасибо.

-- Разве ответишь на такой вопрос в одной фразе?.. Недалеко отсюда есть
площадь, с которой Сантос-Дюмон недавно совершил свой знаменитый полет. Он
продержался в воздухе почти две минуты!

-- Так он, что-ли великий человек? Это просто акробатия.

-- Не говори! Это зародыш чего-то очень большого. Я читал его интервью.
Он взял себе девиз из Камоэнса: "Por mares nunca d'antes navigata". Кажется,
так? Я по части литературы швах, хотя стараюсь следить.

-- Я и не стараюсь. А что это значит?

-- "Плыть по морям, по которым никто еще никогда не плавал". Прекрасный
девиз, так надо бы и всем нам, грешным.

Он заговорил о воздухоплаваньи, с еще большим увлечением, чем прежде о
хозяйственном росте России. Рейхель слушал теперь несколько недоверчиво.

-- Если б я был очень богат, то попытался бы создать в России
воздухоплавательную промышленность! 48

-- Очень уж ты увлекаешься, Митя, -- сказал Аркадий Васильевич. -- А
что, кстати, твоя пишущая машинка?

Ласточкин вздохнул. Он был по образованию инженер-механик и составлял в
свободное время проект пишущей машины, с русским и латинским шрифтами, --
первой русской пишущей машины, которой в честолюбивые минуты хотел дать свое
имя.

-- Подвигается, но уж очень медленно, у меня так мало времени, --
ответил он и учтиво-холодно поклонился появившемуся на пороге кофейни очень
элегантному, красивому человеку. Тот, чуть прищурившись, наклонил голову и,
окинув кофейню взглядом, вышел.

-- Кто это? -- спросил Аркадий Васильевич. -- Не сам ли принц
монакский? Уж очень королевский вид.

-- Не принц, но граф. Это австрийский дипломат, с которым мы
познакомились в поезде, когда ехали сюда из Вены. И имя у него шикарное:
граф Леопольд Берхтольд фон унд цу Унгарсшитц. Очень высокомерный человек.
Вся эта каста еще думает, что призвана править Европой. На самом деле прошло
или проходит ее время, и слава Богу, -- сказал Дмитрий Анатольевич. -- А то
она непременно довела бы Европу до войны. И не по злой воле, а просто по
наследственному злокачественному легкомыслию.

-- Ну, и у нас есть люди такого типа. Даже в интеллигенции. Почти все
русские, которых я встречаю в Париже, германофобы. Между тем немецкая наука
теперь первая в мире.

-- Никакой войны больше не будет. Это было бы слишком чудовищно-глупо.

-- Да, может, потому и будет, что чудовищно глупо.

-- Уж ты хватил! Я начисто отрицаю пессимизм и мизантропию. Они только
мешают жить и работать.

-- Мне нисколько не мешают, -- возразил Рейхель. 49

Этому человеку не везло в молодости. Он довольно долго жил в нищете.
Социалисты в ту пору говорили и даже думали, что таков "принцип буржуазии":
не давать пролетариям возможности выходить в люди. Разумеется, никогда у
правящих классов такого принципа не было. Во все времена они старались
привлекать к себе отдельных способных людей из низов и позднее ими хвастали.