Чтение 88–й страницы книги ~Самоубийство~

-- Но ведь это чистейшая правда!

-- Потому и нож вострый, что правда!

-- Да я из этого никаких политических заключений делать не буду.

-- Только этого бы не хватало! Но там сами сделают заключения. Лучше бы
вы выбрали курс об экономической истории древней Ассирии.

-- Я с ассирийскими делами не знаком, а с нашими знаком недурно.

-- Как знаете. Пеняйте на себя в случае чего. Во всяком случае, избави
Бог, не доводите курса до наших дней: вдруг вы еще признаете, что теперь при
Ленине вообще никакого народного хозяйства нет!

-- И это также, увы, правда.

-- Так-с. Правда, у нас уже некоторые левые доцентишки, servum pecus,
говорят, что нельзя у большевиков всЈ отрицать "с кондачка". Почему это
кстати у нас все начали так "по народному" говорить? Особенно евреи... Не
гневайтесь, барынька, вы знаете, что я не антисемит... Мне Шаляпин, тоже
никак в антисемитизме не повинный, однажды сказал, что всю жизнь был окружен
евреями: "Боюсь даже, говорит, что из-за этого я диабетом заболею!" --
Профессор недурно воспроизвел богатую, значительную интонацию Шаляпина. --
Федор Иванович почему-то считал диабет еврейской болезнью... Не смейтесь...
Так вот я тоже вроде этого. Только я, хотя коренной потомственный москвич,
не говорю "с кондачка" и даже не знаю, какой-такой "кондачек"? Вы, верно,
знаете, барынька?

-- Не имею ни малейшего понятия, но помню, что это старое слово. А
смеюсь я, дорогой профессор, из-за вашей живописности... Но вы серьезно
советуете Мите выбрать другой курс?

-- Самым серьезным образом. Или пусть хоть в начале отпустит им
какой-нибудь комплимент... "Плюнь да поцелуй злодею ручку!"

Ласточкин нахмурился.

-- Я уверен, что вы шутите, -- сказал он. -- Иначе вы не говорили бы о
"сервильном стаде".

-- А есть разные степени. Одно маленькое пятнышко 441 не будет заметно
на вашей белоснежной ризе. Увидите, сколько белоснежных скоро станут
сплошным грязным пятном.

Был назначен день первой лекции. Дмитрий Анатольевич много работал над
подготовкой курса. Библиотеку у него не отняли, и в ней было много книг по
экономическим вопросам. Были классики политической экономии; он в свое время
прочел Адама Смита, Рикардо и даже первый том "Капитала". Были и новейшие
труды, и такие специальные журналы последнего десятилетия, в которые и
заглянуть можно было только под давлением тяжкой необходимости. Говорил он
легко и хорошо, иногда и экспромтом, отвечая на возражения. Но теперь он
волновался: кафедра в знаменитом университете России! Ласточкин приготовил
конспект всего курса, выписал множество цитат, а первую лекцию всю написал
целиком, -- "на случай внезапного затмения". Знал, что на нее придут не
только студенты, но и профессора. Две-три страницы он даже прочел наедине
вполголоса: было совестно репетировать громко, -- во второй комнате могла
услышать жена.

Накануне первой лекции неожиданно рано утром у них появился Рейхель, с
чемоданчиком в руке. Он пришел с вокзала пешком. Увидав его, Татьяна
Михайловна ахнула. В последние два года все на ее глазах очень менялись
физически и точно хвастали этим, -- кто потерял от недоедания полпуда, а кто
и пуд. Но Аркадий Васильевич был просто неузнаваем: "Живой скелет!"

-- Не беспокойтесь, Таня, -- сказал он с не шедшей к нему жалкой
улыбкой. -- Я не собираюсь у вас остановиться. Вечером возвращаюсь в
Петербург, хочу только у вас оставить чемоданчик и, если можно, немного
передохнуть. И чаю мне не давайте, я ничего не хочу. Отвык и от чаю, и от
еды вообще.

Она всЈ же дала ему стакан морковной настойки и два сухаря. Он ел и пил
с жадностью.

-- Хотите вина, Аркаша? Вино еще осталось.

-- От этого я просто не в силах отказаться! Дайте, спасибо. 442

-- Видно, у вас в Петербурге еще хуже, чем у нас?

-- Просто голодаем! -- сказал Рейхель и даже не выругал большевиков.

-- Расскажи, что вообще у тебя делается, -- сказал Ласточкин, тоже
сочувственно глядевший на своего двоюродного брата.

-- Но если вы хотите говорить о политике, то, пожалуйста, не очень
громко. Мы ведь теперь не одни.

-- Кем вас с Митей уплотнили? -- спросил Аркадий Васильевич,
оглянувшись на стену.

-- Могло быть и хуже, ничего себе люди. Да мы их и видим мало. Они даже
не говорят: "Попили нашей кровушки!", хотя в известном смысле мы в самом
деле попили.

-- Ни в каком смысле не попили, ерунда. Никак не больше, чем, например,
в Германии, а там Лениных нет.

-- А дело твоей Германии кстати швах. Слава Богу, сильно бьют на
западном фронте немцев.

-- Это еще неизвестно, -- сказал Рейхель уклончиво. Победы союзников в
самом деле его изумили. -- А вот мою кровь действительно пьют клопы. Ко мне
вселили трех грязных грубиянов, развели клопов. К Ленину и в буквальном и в
переносном смысле хлынула вся нечисть России. ("Ох, опять затянет волынку!"
-- подумал Ласточкин). И так верно всегда и везде было со всеми
благодетелями человечества. Не со всеми? Идея была другая? Что-ж, у этих
тоже, быть может, люди спасают душу Марксом. Вот ведь и Стенька Разин ходил
на Соловки к святым угодникам. Впрочем, я теоретически ничего не могу иметь
против нынешнего правительства. Я с молодых лет стоял за самодержавие, и это
у нас первое настоящее самодержавное правительство... Ну, да что говорить!

Он рассказал о своей жизни. Выпив с наслаждением вина, сообщил, что
теперь питается только таранью или похлебкой из конины.

-- Вот недавно я варил похлебку и нашел в ней лошадиный глаз! Меня
стошнило... Больше ничего купить нельзя, хотя деньги у меня есть: во время
догадался вынуть всЈ из банка и припрятать. Вы, конечно, тоже всЈ вынули?
443

Узнав, что они не успели это сделать, он изумился.

-- Вот тебе раз! Я догадался, а ты, Митя, знаменитый деловой человек,
нет!.. Вот что, возьмите, друзья мои, у меня. Мне не нужно по вышеуказанной
причине!.. Почему же нет? Вы столько раз мне прежде помогали. Умоляю вас,
возьмите хоть половину моих.

Ласточкины были тронуты, но решительно отказались.

-- Ты ведь знаешь, что я получил штатную доцентуру с жалованьем, --
сказал Дмитрий Анатольевич.

-- Доцентуру? Нет, откуда же мне знать?

-- Помнится, я тебе писал.

-- Ничего не писал или письмо не дошло.

Ласточкин рассказал. В другое время Рейхель обратил бы внимание на то,
что он сам, с учеными степенями, еле нашел кафедру после долгих поисков,
тогда как его двоюродный брат, без научных работ, получил ее легко и быстро.
Теперь он искренно выразил радость. Еще больше удивило Ласточкиных то, что
он спросил о Люде и как будто без всякой злобы.

-- Мы ровно ничего о ней не знаем и очень беспокоимся. Представь, она
уехала еще в прошлом году на Кавказ и там застряла! С тех пор, как Кавказ
отделился, мы от нее ни одной строчки не получили! И ты понимаешь, в какой
мы были тревоге, особенно в пору этих ужасов в Пятигорске.

-- Каких ужасов в Пятигорске?

-- Разве ты не помнишь? Там было зарезано семьдесят человек,
преимущественно сановники и генералы. Герои войны, Рузский, Радко-Дмитриев.
А это в двух шагах от Минеральных Вод, от Ессентуков.

-- Какое же Люда могла бы иметь отношение к генералам? Ни минуты не
сомневаюсь, что у нее всЈ благополучно... Я ничего против нее не имею, --
добавил он, помолчав, -- она не плохой человек. Если опять восстановится
почтовое сообщение, передайте ей, что я ей желаю всяческого добра.

-- Непременно!.. Непременно!.. -- радостно в один голос сказали
Ласточкины.

-- Ну, что-ж, я пойду по делам. Перед отходом поезда, -- в
предположении, что есть поезд и что он отойдет, 444 -- я только на минуту
зайду к вам за чемоданчиком. Простимся лучше теперь, тогда вам незачем будет
меня ждать... Да, вот как сложилась жизнь, друзья мои.

Рейхель хотел сказать, но не сказал, что жизнь и его обманула, несмотря
на всю его необыкновенную проницательность. Он всегда искал способа
отгородиться от жизни; отгораживался разными "мировоззреньями", и
учено-отшельническим, и скептическим, и черно-реакционным. Теперь искал еще
какого-то нового, не находил, перескакивал с одного из прежних на другое, и
был несчастен больше, чем когда бы то ни было прежде.

По вечерам Ласточкины читали классиков: всех потянуло к тому, что было
бесспорно в русской культуре. Бесспорны были также Мусоргский или
Чайковский, но бывать в театрах не хотелось: трудно было доставать билеты,
утомительно идти пешком, оба были измучены, не желали и смотреть на новую
публику. Не очень хотелось и читать газеты.

Однажды Дмитрию Анатольевичу попалось в них имя Эйнштейна. Советская
печать, нередко приводившая цитаты из немецких газет, особенно из "Берлинер
Тагеблатт", сообщала, что создатель теории относительности (которую,
впрочем, большевицкие философы очень не одобряли) подвергается злобным
нападкам со стороны германских реакционеров, милитаристов и антисемитов, --
в частности за то, что сочувствует коммунизму и коммунистической революции.
Газета излагала политические мысли, будто бы высказывавшиеся Эйнштейном.
Ласточкин прочел с недоверием. "Быть может, и тут солгали или прилгнули.
Неужели гениальный человек мог бы нести такой вздор, вдобавок и совершенно
банальный!" -- думал он, читая статью. Эйнштейн отстаивал свободу, но не
объяснял, кто в мире и России ее защищает; ругал реакционеров, но не ругал