Чтение 90–й страницы книги ~Самоубийство~

ходили на вступительные лекции новых преподавателей. Впереди студенческих
скамеек на стульях сидело немало профессоров, -- преимущественно старики с
разных факультетов. "Представителей власти", к большому облегчению Дмитрия
Анатольевича, не было. Был один научный работник, до революции засидевшийся
в приват-доцентах и принадлежавший именно 450 к тем, о которых говорил
Ласточкиным Травников: еще с прошлого года он всЈ с большей горячностью
утверждал, что надо честно и смело протянуть руку новому правительству: там
есть кристально-чистые, культурнейшие люди. В тесном кругу одни из
профессоров о нем говорили, что он страхуется на обе стороны; другие же
называли его "оком Кремля, если не Лубянки". Еще недавно с ним, пожалуй,
люди и не здоровались бы, но теперь никто его не бойкотировал и все пожимали
ему руку, большинство очень холодно.

Ласточкины потратились на извозчика. Идти пешком было далеко, Дмитрий
Анатольевич боялся, что одышка у него усилится и помешает ему говорить. По
дороге он всЈ время прокашливался. Татьяна Михайловна тоже очень
волновалась, хотя знала ораторский дар мужа.

-- Только не волнуйся, -- говорила она. -- Если потеряешь нить, просто
найди в тетрадке нужную страницу и преспокойно читай.

-- Это не принято в университете. Но я нисколько не волнуюсь.

-- И слава Богу! Волноваться нет ни малейшей причины. Ты всегда
говоришь прекрасно.

Его встретили недолгими рукоплесканьями. Ласточкин неуверенно
раскланялся, положил перед собой тетрадку, надел очки и, справившись с
дыханьем, заговорил. Прежде принято было начинать: "Милостивые государыни и
государи". Теперь милостивых государей давно не было, слово "граждане" всЈ
еще было непривычно и казалось неестественным; Дмитрий Анатольевич дома
решил, что начнет лекцию без всякого обращения. Татьяна Михайловна вошла в
аудиторию через другую дверь и заняла место на последней скамейке. "Слава
Богу, слушателей много. И апплодировали достаточно, вполне прилично".

С первых же произнесенных мужем слов она успокоилась. Он говорил
громко, отчетливо, внушительно. Только ей была заметна его одышка, только
она видела, как он волновался, особенно в первые минуты. В тетрадку он почти
не заглядывал. Слушали его с интересом. Он кратко изложил историю русской
промышленности до двадцатого столетия, назвал Строгановых, Демидовых, 451
отметил их заслуги, отметил теневые стороны, тяжелые условия труда на их
заводах, ничего не замалчивал, ничего и не подчеркивал. Сообщил, что Петр
Великий (так и сказал: "Петр Великий", а не "Петр I") вел Северную войну на
деньги, данные ему Строгановыми, и что когда-то на их средства Ермак
завоевал Сибирь. Затем перешел к промышленникам двадцатого века и назвал
много имен, еще недавно известных всей России, теперь уже забывавшихся. О
них говорил в большинстве, как о своих добрых знакомых. Отозвался
сочувственно о Савве Морозове и, тоже не налегая, вскользь сообщил, что он
щедро поддерживал революционное движение. Рассказал анекдот о другом
либеральном богаче, дававшем деньги на революцию и ставшем в 1917 году
министром:

-- ...Мне говорили недавно, что, когда он после октябрьского переворота
был посажен в Петропавловскую крепость, то его встретил сидевший там бывший
царский министр юстиции Щегловитов и сказал ему: "Очень рад вас тут видеть.
Я слышал, что вы истратили несколько миллионов на революционное движение? Но
я вас сюда посадил бы и бесплатно".

Послышался смех. Дмитрий Анатольевич, улыбаясь, перешел к более
серьезной, ученой части лекции: стал приводить цифровые данные о росте
русской промышленности, о положении рабочих, о заработной плате. Говорил он
так, как говорил бы об этом несколько лет тому назад. Разве что привел
несколько строк из книги Ильина "Развитие капитализма в России", которую до
революции в университетах едва ли цитировали. Печально-торжественно добавил:
"Как вы знаете, под псевдонимом Ильина тогда писал нынешний председатель
Совета народных комиссаров Владимир Ильич Ульянов-Ленин (потом немного
пожалел, что не сказал просто: "Ленин")". При этом имени раздались
рукоплесканья, впрочем жидкие. Бурно зааплодировал научный работник на
первой скамейке. Соседи на него покосились, но нерешительно раза два хлопнул
и еще кто-то из профессоров.

Статистическая часть доклада несколько расхолодила аудиторию. Однако,
Ласточкин и цифровые таблицы читал внушительно, тут же объясняя их смысл.
Слушали 452 доклад до конца очень внимательно. Обычно вступительные лекции
заканчивались выражением каких-либо общих взглядов, которое произносилось
профессорами с подъемом. Дмитрий Анатольевич решил от этого воздержаться.

-- В следующих моих лекциях я буду иметь честь ознакомить вас подробно
с ростом русского народного хозяйства и каждой из его отраслей в
отдельности, -- закончил он, закрыл тетрадку и, сняв очки, приподнялся.
Подумал, что "буду иметь честь" было ненужно.

Теперь рукоплесканья продолжались с минуту. Лекция имела несомненный
успех. Апплодировали очень многие студенты и все профессора. Снисходительно
похлопал и научный работник из Servum pecus. Татьяна Михайловна вздохнула с
радостным облегченьем. Профессора подходили к Ласточкину и поздравляли его.
Травников издали помахал рукой Татьяне Михайловне и направился к ней, не без
труда проталкиваясь в проходе сквозь толпу студентов.

-- Вот вы куда забрались! -- сказал он, целуя ей руку. -- Узнаю вашу
скромность. "Лучше прекрасной женщины есть только женщина прекрасная и
скромная", -- говорил Пифагор. -- Ну, сердечно, от души поздравляю!
Превосходная лекция! Триумф, аки у Цезаря или Помпея. Богдыхан отлично
прошел через Сциллы и Харибды!

-- Да, кажется, не было ни Сцилл, ни Харибд?

-- Были! Теперь всегда есть. "Incidis in Scyllam cupiens vitare
Charybdim"... Так вот сейчас же пожалуйте бриться. Ко мне. Будет и морковный
чай, и брусничный, один отвратительнее другого! Но будет и печенье, еще не
древнее, вполне съедобное. И, главное, будет водочка, клянусь собакой! --
говорил профессор.

Ласточкины и еще человек пять-шесть друзей должны были прийти после
лекции к нему. В былые времена после вступительных лекций обычно собирались
в профессорской; но теперь это было признано неудобным: "еще явится
нежелательный элемент". Выбрали холостую квартиру Травникова, она была в
двух шагах от Университета на Никитской, и вселенные к нему жильцы
возвращались домой только к шести. Друзья, сложившись, 453 купили две
бутылки водки чуть ли не на последние деньги: все, от тяжелой жизни,
чувствовали потребность в такой встрече и предвкушали радость; московские
рестораны давно были закрыты и даже заколочены.

-- Спасибо, дорогой друг... Ах, в былые времена устроили бы прием у
нас.

-- В былые времена, барынька, был бы по такому случаю банкет в "Праге"
или в "Эрмитаже". Я кстати всегда был пражанином, но у нас преобладали
гнусные эрмитажники.

-- Так вам в самом деле понравилась лекция богдыхана?

-- Помилуйте, как же могла бы не понравиться! Она была божественна,
клянусь бородой Юпитера! -- сказал профессор. Он всЈ больше любил
Ласточкиных, волновался, отправляясь в Университет, и выпил под тарань
стаканчик водки.

Было очень весело. Говорили приветственные речи, -- почти как в лучшие
времена. Все очень хвалили лекцию. Первый тост хозяин поднял за "героя
нынешнего знаменательного дня", второй -- за его "верную, преданную,
очаровательную подругу жизни". Друзья целовали руку Татьяне Михайловне,
Дмитрий Анатольевич с ней поцеловался под рукоплесканья. Оба смущенно
прослезились от общей ласки, от радостного волненья, от водки. Успели
шопотом обменяться нежными словами. -- "Спасибо тебе, дорогая, милая, за всЈ
спасибо", -- прошептал Ласточкин. Разошлись только за полчаса до прихода
жильцов, все искренно говорили, что давно не было такого приятного дня.

Дмитрий Анатольевич предложил поехать на извозчике и домой, но на
Никитской извозчика не оказалось.

-- Ничего, отлично доедем на трамвае, ведь недалеко остановка, --
сказала Татьяна Михайловна; она теперь берегла каждый грош. Трамвай был,
разумеется, переполнен, всЈ же ей удалось протиснуться на площадку. Дмитрий
Анатольевич, пропустивший вперед двух старушек (мест в трамваях давно дамам
не уступали), повис на последней ступеньке. "Надо держаться покрепче, 454
слишком много, кажется, выпил!" -- подумал он. Голова у него в самом деле
кружилась. Он невольно подумал о том, как тяжело сложилась судьба: "В такой
день возвращаюсь домой, вися на ступеньке трамвая!" То же самое подумала и
его жена. Ласточкин слабо ей улыбнулся и как-то выраженьем лица сказал ей,
что ему очень удобно. "Мне отлично, да ведь и не очень далеко", --
прокричала она. Он не расслышал, но закивал головой.

"Немного счастья было в жизни у Тани!" -- в сотый раз и теперь подумал
он, несмотря на радостное настроение. Главным их горем всегда было
отсутствие детей. Дмитрий Анатольевич и прежде понимал, что утешеньем в этом
никак не может быть тот комфорт, позднее та роскошь, которыми он обставил
жену, интересная жизнь в Москве, платья от Ворта, путешествия в спальных
вагонах, общество знаменитостей. Но теперь и всЈ это было лишь
воспоминаньем; была бедность, почти нищета, бытовые униженья, тяжелая работа
при ее слабом здоровье. Знал, что Татьяна Михайловна об этом даже не думает,
и с каждым днем его нежность к жене увеличивалась. Она опять улыбнулась ему
и подняла три пальца, показывая, что остаются еще три остановки.

Какой-то простолюдин стал с площадки прокладывать себе дорогу: выходить
полагалось с другого конца вагона, но пройти через густую толпу пассажиров в
длинном проходе было бы почти невозможно. "Как же мы можем его пропустить?"
-- подумал Ласточкин. Пассажиры на двух верхних ступеньках стали ругаться.
"Ох, грубая жизнь!.. А может быть, это карманник?" Все знали, что карманники
воруют в вагонах бумажники именно перед остановками трамвая, поспешно выходя
и расталкивая людей. Дмитрий Анатольевич оторвал правую руку от перил и
стянул борты пиджака. Простолюдин рванулся вперед и сильно толкнул человека,
стоявшего на второй ступеньке. Тот поддался вниз. Ласточкин потерял
равновесие и, беспомощно взмахнув рукой, упал на мостовую навзничь, вытянув