Чтение 94–й страницы книги ~Самоубийство~

-- То есть в суждениях об искусстве, -- поправила Люда. Она всегда
любила такие его ошибки: это напомнило ей прежнее. Ласково вспомнила и
примету шрама, когда-то ею в нем замеченную. "Теперь взволновался!"

-- Да, в книгах об искусстве. Я разучился говорить по-русски.
Разумеется, он большой человек: необыкновенное волевое явленье, огромная
политическая проницательность, это так. Он и не жесток и не зол. Конечно, и
не добр.

-- Он всЈ-таки сложнее, чем ты думаешь, -- опять перебила его Люда. --
Ведь я хорошо его знала. Иногда он бывал очарователен. А врагов всегда
ненавидел.

-- И Марат, верно, иногда бывал очарователен, и Торквемада, быть может,
тоже. Ты говоришь, он ненавидел врагов. Это едва ли верно. Разве Торквемада
ненавидел еретиков, которых отправлял на костер? Просто их было нужно сжечь,
что-ж тут такого? Я представляю себе сценку. В Кремле идет заседание,
собрались все главные. И вот получается телеграмма или там телефонограмма,
хотя бы об этом Пятигорском деле. Разумеется, 470 редакция была самая
благозвучная. Не сказали: "Мы их зарезали и бросили живыми в яму". Не
сказали: "Мы устроили бойню". Верно сказали о каком-нибудь "мече народного
гнева", о "необходимой ликвидации", привели мотивировку: "революционный
долг", "буржуазия подняла голову", "враги народа строили козни" и так далее.
Что же затем могло быть на заседании? Кто-нибудь из них, еще удивительным
образом не совсем потерявший человеческое подобие, какой-нибудь Бухарин или
Пятаков, верно вздохнул или даже мягко запротестовал: "Так всЈ-же нельзя!"
Не очень, разумеется, запротестовал: все они давно ко всему такому привыкли.
Совершенная сволочь, напротив, восклицала что-либо архиреволюционное: "Без
малейших колебаний всЈ одобрить!" "Теперь не время для полумер!"... А он,
конечно, молча слушал -- допускаю, что на этот раз без своей кривой
усмешечки. Допускаю даже, что не назвал дела "дельцем". А затем просто
предложил перейти к очередным делам.

-- Нет, ты его упрощаешь. Он всЈ-таки гораздо выше их всех.

Джамбул засмеялся.

-- Да, конечно, гораздо выше их всех. Только это, право, означает не
очень много. Он не вульгарный карьерист, не честолюбец как Троцкий, ни
малейшего тщеславия я у него никогда не замечал. Он и не сверх-мерзавец, как
Коба...

-- Какой Коба?

-- Джугашвили. Теперь он называется Сталиным. Этого я знаю с юношеских
лет! Такого негодяя мир не видывал. По крайней мере, Кавказ не видывал,
особенно мой! У нас бывали жестокие люди, но что-то в них, верно, наши горы
очищали. Камо, например, никак не мерзавец. Слышала о Камо?

-- Кажется, что-то слышала. Это тот, который после... после Кавказа
(Люда не решилась сказать: после экспроприации в Тифлисе) отправился в
Берлин, чтобы ограбить банк Мендельсона?

-- Тот самый.

-- Мне Дон-Педро рассказывал: в Берлине этот субъект несколько лет
прикидывался буйно сумасшедшим и так хорошо, что обманул немецких врачей!
471

-- Ему и прикидываться было не очень нужно: он был наполовину
сумасшедший. Но он был герой, не могу и не хочу отрицать. К несчастью, он
остался большевиком. Он не мусульманин.

-- Так что же, что не мусульманин? -- спросила Люда, насторожившись:
"Теперь заговорит о своем нынешнем главном".

-- Ничего. Мусульманская религия очищает людей больше, чем другие.

-- Вот как? Почему же именно она? И при чем тут религия вообще? Это
правда, что ты стал настоящим верующим мусульманином?

-- Правда... Ты меня когда-то называла романтиком революции. Это было и
верно, и нет. У меня когда-то револьвер был предметом первой
необходимости...

-- Да, ты мне на Втором съезде говорил о каких-то страшных делах, --
сказала Люда, печально вспомнив о Лондоне. У него опять тень пробежала по
лицу.

-- Было. Я в молодости собственноручно убил провокатора.

-- Этого ты мне не говорил!

-- Не люблю об этом говорить. Жалею, что и сейчас сгоряча сказал.

-- Убил! Как же это было?

-- Он пришел ко мне. Не знал, что это уже известно. Разумеется, у себя
дома я не мог его убить, это противоречило бы всем нашим вековым традициям.
Разговаривал с ним как хозяин с гостем. Но затем, прощаясь, я вышел с ним за
ворота, сказал ему, что он провокатор, и убил его. -- Лицо у Джамбула
дернулось. -- Это не "романтизм"! От меня, революционера, был только один
шаг до гангстера.

-- Не до гангстера, а до абрека.

-- Это совсем не одно и то же!.. И не у меня одного был только один
шаг. Я был еще, пожалуй, лучшим из худших. В сущности, всЈ у меня было от
этого вашего "Раззудись плечо, размахнись рука!" Меня наша религия и спасла.
Знаешь, у многих людей просто не было времени, чтобы подумать о жизни. Или
"над жизнью"? Как правильно? И у тебя тоже не было времени. 472

-- Никак этого не думаю. Не понимаю, при чем тут религия? Я живу без
нее, и ничего. И тысячи людей нашего круга живут без нее.

-- Политики даже почти все. Явно или скрыто. И вот что я тебе скажу.
Почти в каждом политике в какой-то мере сидит -- в лучшем случае Ленин, в
худшем случае Троцкий.

-- Что за вздор! -- сказала Люда, вспомнив о своих друзьях
кооператорах. "Они кстати, кажется, все неверующие".

-- Ну, не в каждом, а в большинстве и, разумеется, чаще всего в очень
малой мере. Хочешь пример? Тот либеральный государственный человек, который
имеет право смягчения участи осужденных на смертную казнь и отказывает,
несмотря на ходатайство присяжных заседателей, это уже в зародыше большевик.

-- Это частный случай и довольно редкий. Что-ж, по твоему, и в Жоресе
был большевик?

-- В нем нет, и, разумеется, вообще большая разница есть, -- ответил он
с досадой, как отвечают на доводы всем известные и надоевшие: -- Жорес был
добрый человек, он вивисекциями заниматься не мог бы, да и нельзя было
тогда, так как революций не было. Вдобавок, он ни года у власти не
находился. Всякая власть развращает, а революционная в сто раз больше, чем
другая... Вот мы с тобой ушли от революции, хотя ушли по разному: ты ушла,
так как не была создана для политики, а я ушел потому, что вдруг
почувствовал на спине бубновый туз.

-- Что такое?

-- Недавно я прочел какую-то книгу о нашей Крымской войне, -- сказал
нехотя Джамбул. ("Какой же "нашей": русской или турецкой?" -- невольно
спросила себя Люда). И я там вычитал, что, в виду недостатка в солдатах,
русское командование велело выпустить из тюрем арестантов. И они сражались
отлично, не хуже ваших солдат. Один из них совершил какой-то геройский
подвиг на глазах у знаменитого адмирала, не помню Корнилова ли или Истомина.
Адмирал пришел в восторг и тут же повесил ему на грудь Георгиевский крест:
473 арестант, а русский человек и герой! Так тот воевал и дальше, с Георгием
на груди, с бубновым тузом на спине. О, я знаю, как условны и тузы, и
ордена, но ведь я говорю фигурально. Большинство тех революционеров, с
которыми я работал, могли бы иметь на груди боевой орден за храбрость, а на
спине бубновый туз за другие свои особенности... Как Камо... Это, впрочем,
не относится к главарям: Ленин, я думаю, никогда в жизни не был в
смертельной опасности. Тем тяжелее будет ему умирать. А я, не главарь, видел
перед собой смерть не раз. Имел право на орден, но вдруг в один, для меня
всЈ-таки прекрасный день, решил навсегда отказаться от бубнового туза.

-- Ты очень несправедлив, -- сказала Люда. -- Я отошла от революции, но
бубнового туза в ней не видела и не вижу.

-- Именно ты не видела, потому что в ней собственно и не была. А я был
и видел вблизи. Но странно, как меняются люди и без видимых причин. Вот я
убил провокатора и ничего, а через несколько лет... -- Он хотел было сказать
Люде о гнедой лошади на Эриванской площади, но не сказал. -- "Она ничего не
поймет. Да и никакой здравомыслящий человек не поймет". Он выпил залпом
бокал шампанского. -- Выпей еще вина. Не хочешь?

-- Не хочу, -- сказала Люда, отстраняя его руку с бутылкой. -- Так
можно стать и реакционером!

-- Я не стану. Реакционеров по прежнему терпеть не могу.

-- Зачем уклоняться от этого разговора, уж если мы его начали? У тебя
была настоящая революционная душа, и...

-- Я взял эту душу напрокат у русских революционеров.

-- Неправда. Правда то, что ты вечно менялся. Помнишь, ты мне читал
когда-то стихи:

"Смело, братья! Туча грянет,

Закипит громада вод,

Выше вал сердитый встанет,

Глубже бездна упадет..." 474

-- Не помню, -- угрюмо сказал Джамбул. -- А если читал, то был дурак!
Вот и встал сердитый вал! Хорош?

-- Мы желали не этого.

-- Так говорят все неудачники. Мы обязаны были подумать, что выйдет из
наших желаний.

-- Мы и думали, да другие помешали, бис бив бы их батьку, -- сказала
Люда.

-- Теперь у вас, кажется, в моде другие стихи. Сюда недавно приехал
один армянин из России. Дал мне "Двенадцать", поэму Александра Блока. Ты
читала?

-- Разумеется, читала. Она всех потрясла. Можно соглашаться или не
соглашаться, но это гениальная вещь!

-- Ровно ничего гениального! Я читал с отвращением. Блок очень