жаждала мести и ум был полон кровожадных планов избиения отвратительных
выродков, пожирающих друг друга, вид страшных следов кровавой расправы чело-
века с человеком подогревал мою злобу.
подыскал два укромных местечка: с одного из них я предполагал стрелять в
дикарей, другое же должно было служить мне пунктом для предварительных
наблюдений. Это был выступ на склоне холма откуда я мог, оставаясь
невидимым, следить за каждой приближавшейся к острову лодкой. Завидев издали
пирогу с дикарями, я мог, прежде чем они успели бы высадиться, незаметно
пробраться в ближний лесок. Там в одном дереве было такое большое дупло, что
я легко мог в нем спрятаться. Сидя в этом дупле, я мог отлично наблюдать за
дикарями и, улучив момент, когда они столпятся в кучу и будут таким образом
представлять удобную цель, стрелять, но уже без промаха, так, чтобы уложить
первым же выстрелом трех-четырех человек.
тщательно осмотрел и привел в порядок свои пистолеты, оба мушкета и
охотничье ружье. Мушкеты я зарядил семью пулями каждый: двумя большими
кусками свинца и пятью пистолетными пулями; в охотничье ружье я всыпал
хорошую горсть самой крупной дроби. Затем я заготовил пороху и пуль еще для
трех зарядов и собрался в поход.
приведен в исполнение в моем воображении, я начал ежедневно совершать
экскурсии к вершине холма, который находился более чем в трех милях от моего
замка. Я целыми часами смотрел, не видно ли в море каких нибудь судов и не
подходит ли к острову пирога с дикарями. Месяца два или три я самым
добросовестным образом отправлял мою караульную службу, но, наконец, это мне
надоело, ибо за все три месяца я ни разу не увидел ничего похожего на лодку,
не только у берега, но и на всем пространстве океана, какое можно охватить
глазом через подзорную трубу.
воинственное настроение не ослабевало, и я не находил ничего
предосудительного в жестокой расправе, которую собирался учинить. Избиение
двух-трех десятков почти безоружных людей казалось мне самой обыкновенной
вещью. Ослепленный негодованием, которое породило в моей душе отвращение к
противоестественным нравам местного населения, я даже не задавался вопросом,
заслуживают ли они такой кары. Я не подумал о том, что, по воле провидения,
они не имеют в жизни иных руководителей, кроме своих извращенных инстинктов
и зверских страстей. Я не подумал, что если премудрое провидение терпит на
земле таких людей и терпело их, быть может, несколько столетий, если оно
допускает существование столь бесчеловечных обычаев и не препятствует целым
племенам совершать ужасные деяния, на которые могут быть способны только
выродки, окончательно забытые небом, то, стало быть, не мне быть им судьей.
Но когда, как уже сказано, мои ежедневные бесплодные выслеживания начали мне
надоедать, тогда стал изменяться и мой взгляд на задуманное мною дело. Я
стал спокойнее и хладнокровнее относиться к этой затее; я спросил себя,
какое я имею право брать на себя роль судьи и палача этих людей. Пускай они
преступны; но коль скоро сам бог в течение стольких веков предоставляет им
творить зло безнаказанно, то, значит, на то его воля. Как знать? - быть
может, истребляя друг друга, они являются лишь исполнителями его приговоров.
Во всяком случае, мне эти люди не сделали зла; по какому же праву я хочу
вмешаться в их племенные распри? На каком основании я должен отомстить за
кровь, которую они так неразборчиво проливают? Я рассуждал следующим
образом: "Почем я знаю, осудит ли их господь? Несомненно одно: в глазах
каннибалов каннибализм не есть преступление, их разум не находит ничего
предосудительного в этом обычае, и совесть не упрекает их за него. Они
грешат по неведению и, совершая свой грех, не бросают этим вызова
божественной справедливости, как делаем мы, когда грешим. Для них убить
военнопленного - такая же обыкновенная вещь, как для нас зарезать быка, и
человеческое мясо они едят так же спокойно, как мы баранину".
произнося свой строгий приговор над дикарями-людоедами, как над убийцами.
Теперь мне было ясно, что они не более убийцы, чем те христиане, которые
убивают военнопленных или, - что случается еще чаще, - предают мечу, никому
не давая пощады, целые армии, даже когда неприятель положил оружие и сдался.
придерживались дикари, меня это не касается. Меня они ничем не обидели, так
за что же мне было их убивать? Вот если б они напали на меня и мне пришлось
бы защищать свою жизнь, тогда другое дело. Но пока я не был в их власти,
пока они не знали даже о моем существовании и, следовательно, не могли иметь
никаких коварных замыслов против меня, до тех пор я не имел права на них
нападать. Это было бы нисколько не лучше поведения испанцев, прославившихся
своими жестокостями в Южной Америке; где они истребили миллионы людей.
Положим, эти люди были идолопоклонники и варвары; но, при всех своих
варварских обычаях и кровавых религиозных обрядах вроде человеческих
жертвоприношений, перед испанцами они ни в чем не провинились. Недаром же в
наше время все христианские народы Европы и даже сами испанцы возмущаются
этим истреблением американских народностей и говорят о нем, как о бойне, как
об акте кровавой и противоестественной жестокости, который не может быть
оправдан ни перед богом, ни перед людьми. С тех времен самое имя испанца
внушает ужас всякой человеческой душе, исполненной человеколюбия и
христианского сострадания, как будто Испания такая уж страна, которая
производит людей, неспособных проникнуться христианскими правилами, чуждых
всякому великодушному порыву, не знающих самой обыкновенной жалости к
несчастным, свойственной благородным сердцам.
своей затеи, придя к выводу, что я не вправе убивать дикарей и что мне нет
никакой надобности вмешиваться в их дела, пока они не трогают меня. Мне
нужно заботиться только о предотвращении их нападения; если же они меня
откроют и нападут на меня, я сумею исполнить свой долг.
принесет мне избавления от дикарей, но приведет меня к гибели. Ведь только в
том случае я могу быть уверен, что избавился от них, если мне удастся
перебить их всех до единого, и не только всех тех, которые высадятся в
следующий раз, но и всех, которые будут являться потом. Если же хотя бы один
из них ускользнет и расскажет дома о случившемся, они нагрянут ко мне
тысячами отомстить за смерть своих соплеменников! И я таким образом навлеку
на себя верную гибель, которая в настоящее время вовсе мне не угрожала.
бы с моей стороны и безнравственно и неблагоразумно и что мне следует
всячески скрываться от них и как можно лучше заметать свои следы, чтоб они
не могли догадаться, что на острове обитает человеческое существо.
далек от каких либо поползновений расправиться с дикарями, что ни разу не
взбирался на холм посмотреть, не видно ли их и не оставили ли они каких
нибудь следов своего недавнего пребывания на берегу: я боялся, как бы при
виде этих извергов во мне снова не заговорило желание хорошенько проучить их
и я не соблазнился удобным случаем напасть на них врасплох. Я только увел
оттуда свою лодку и переправил ее на восточную сторону острова, где для нее
нашлась очень удобная бухточка, защищенная со всех сторон отвесными скалами.
Я знал, что, благодаря течению, дикари ни за что не решатся высадиться в
этой бухточке.
самодельным парусом и чем то вроде якоря (впрочем, это приспособление едва
ли можно было назвать якорем или даже кошкой; лучшего я сделать не мог).
Словом, я убрал с того берега все до последней мелочи, чтобы не оставалось
никаких признаков лодки или человеческого жилья на острове.
без крайней необходимости не выползал из своей норы. Правда, я регулярно
ходил доить коз и присматривать за своим маленьким стадом в лесу, но это
было в противоположной стороне острова, так что я не подвергался ни малейшей
опасности. Можно было с уверенностью оказать, что дикари приезжали на остров
не за добычей и, следовательно, не ходили вглубь острова. Я не сомневался,
что они не раз побывали на берегу и до и после того, как, напуганный
сделанным мною открытием, я стал осторожнее. Я с ужасом думал о том, какова
была бы моя участь, если бы, не подозревая о грозящей мне опасности, я
случайно наткнулся на них в то время, когда, полунагой и почти безоружный (я
брал тогда с собой только ружье, зачастую заряженное одной мелкой дробью), я
беззаботно разгуливал по всему острову в поисках за дичью, обшаривая каждый
кустик. Что было бы со мной, если бы вместо отпечатка человеческой ноги я
увидел вдруг человек пятнадцать-двадцать дикарей и они погнались бы за мной
и, разумеется, настигли бы меня, потому что дикари бегают очень быстро?
в голову, и раньше, с того времени, как я впервые уразумел, как неустанно
печется о нас милосердный господь, охраняя нас от опасностей, уснащающих наш
жизненный путь. Как часто мы, сами того не ведая, непостижимым образом
избавляемся от грозящих нам бед! В минуты сомнения, когда человек
колеблется, когда он, так сказать, стоит на распутьи, не зная, по какой ему
дороге итти, и даже тогда, когда он выбрал дорогу и уже готов вступить на
нее, какой то тайный голос удерживает его. Казалось бы, все - природные
влечения, симпатии, здравый смысл, даже ясно сознанная определенная цель -
зовет его на эту дорогу, а между тем его душа не может стряхнуть с себя
необъяснимого влияния, неизвестно откуда исходящего давления неведомой силы,
не пускающей его туда, куда он был намерен итти. И потом всегда оказывается,
что, если б он пошел по той дороге, которую выбрал сначала и которую, по его
собственному сознанию, должен был выбрать, она привела бы его к гибели. Под
влиянием этих и подобных им размышлений у меня сложилось такое правило
жизни: в минуты колебания смело следуй внушению внутреннего голоса, если
услышишь его, хотя бы кроме этого голоса ничто не побуждало тебя поступить
так, как он советует тебе. В доказательство безошибочности этого Правила я
мог бы привести множество примеров из своей жизни, особенно из последних лет
Куликов Роман
Флинт Эрик
Сертаков Виталий
Афанасьев Роман
Каргалов Вадим
Шилова Юлия