Чарльз Диккенс

Барнеби Радж

OCR Кудрявцев Г.Г.

CHARLES DICKENS - BARNABY RUDGE -

1841

ПРЕДИСЛОВИЕ

Покойный мистер Уотертон однажды высказал мнение, что вороны у нас в
Англии постепенно вымирают, и мне хочется в своем предисловии рассказать об
этих птицах то немногое, что я наблюдал сам.

Грип в моем романе соединяет в себе черты двух замечательных воронов,
которые жили у меня в разное время и были предметом моей гордости. Первого,
совсем еще молодого, один мой знакомый нашел где-то в глухом закоулке
Лондона и подарил мне. С самого начала обнаружилось, что ворон этот "богато
одарен" (как говорит сэр Хью Ивенс об Анне Пейдж)* и развивал свои
способности весьма успешно благодаря любознательности и прилежанию. Ночевал
он в конюшне (обычно - на спине у лошади) и своей сверхъестественной
мудростью и ученостью внушал такой трепет моему ньюфаундленду, что не раз
нам доводилось видеть, как он безнаказанно утаскивал из-под носа у собаки
весь ее обед, - такова сила умственного превосходства! Мой ворон быстро
приобретал всякие новые познания и достоинства.

Но в один злосчастный день в конюшню, где он жил, пришли маляры красить
стены. Ворон внимательно наблюдал за ними, приметил, что они заботливо
прячут краску, и немедленно возгорелся желанием завладеть ею. Когда рабочие
ушли обедать, он сожрал все, что они оставили в конюшне, - фунта два
свинцовых белил. Конечно, за эту юношескую неумеренность он заплатил жизнью.

Я безутешно горевал о нем, и другой мой приятель, живший в Йоркшире*,
прислал мне взамен ворона постарше, еще более одаренного. Он нашел его в
деревенском трактире и упросил хозяина продать ему. Мудрая птица первым
делом вступила во владение имуществом своего предшественника, вырыв все
кусочки сыра и медяки, которые тот зарыл в саду, - это потребовало
длительного обследования и огромного труда, и ворон пустил в ход всю силу
своего ума. Выполнив эту задачу, он занялся изучением терминов и выражений,
которые слышал на конюшне, и скоро так хорошо их усвоил, что целыми днями,
сидя под моим окном, с большим знанием дела погонял воображаемых лошадей. Но
я, должно быть, все-таки не слышал его в наилучшем его репертуаре: бывший
хозяин прислал вместе с ним сопроводительное письмо, в котором,
свидетельствуя мне свое почтение, сообщал, что, если я хочу увидеть самый
лучший "помер" ворона, мне следует показать ему пьяного. Но этого я так и не
сделал, ибо меня, к сожалению, окружали одни только трезвенники. Да и все
равно - как бы ни подействовало это средство на моего ворона, уважение мое к
нему вряд ли возросло бы, - оно и так уже было безгранично. Но он, увы, не
платил мне тем же. Он вообще ни в грош не ставил никого в доме, за
исключением кухарки. Ее он жаловал, по боюсь, что не бескорыстно, - так же
как тот полисмен, которого она угощала на кухне.

Раз я неожиданно встретил моего ворона в полумиле от дома: он шествовал
посреди людной улицы, окруженный толпой зрителей, которым, по собственному
почину, демонстрировал свои таланты. Никогда не забуду, с каким достоинством
он вел себя в этом трудном положении и как храбро потом защищался, укрываясь
за водокачкой и не давая унести себя домой, пока не вынужден был уступить
превосходящим силам противника.

Но, видно, такие великие гении недолговечны, или, может быть, и этот
ворон проглотил что-нибудь неудобоваримое (что довольно вероятно, так как он
разделал под кружево большую часть садовой стены, выклевывая из нее
известку, разбил бесчисленное множество оконных стекол, выковыряв всю
замазку из рам, а деревянную лесенку из шести ступеней с площадкой почти всю
превратил в щепки и щепки эти съел) - как бы то ни было, он прожил у меня
только три года, а потом заболел и умер в кухне у огня. Умирая, он до
последней минуты не спускал глаз с жарившегося на очаге мяса и вдруг
замогильным голосом крикнул "ку-ку" и, опрокинувшись на спину, испустил дух.
С тех пор я не завожу больше воронов.

О мятеже Гордона, насколько я знаю, не писал до сих пор ни один
романист, а между тем это событие изобилует весьма примечательными и
необычайными подробностями. Потому у меня и явилась мысль написать о нем
повесть*.

Не приходится говорить, что этот безобразный бунт, покрывший
несмываемым позором и эпоху, его породившую, и всех его зачинщиков и
участников, - хороший урок последующим поколениям. Лозунги, которые мы
неправильно называем религиозными, охотно провозглашаются людьми, у которых
нет никакого бога, которые в своей повседневной деятельности пренебрегают
самыми элементарными требованиями морали и справедливости. Такие
"религиозные" бунты продиктованы нетерпимостью и жаждой насилия, они
бессмысленны, жестоки, они - просто взрывы закоренелого фанатизма одуревших
людей. Всему этому учит нас история. Но, быть может, мы еще до сих пор
недостаточно усвоили ее уроки, и даже такой пример, как мятеж 1780 года под
лозунгом "Долой папистов", не пошел нам на пользу.

Если мне и не удалось с достаточным совершенством отобразить на
страницах моей повести дни мятежа, во всяком случае они описаны
беспристрастно, человеком, который отнюдь не является сторонником папизма,
хотя у меня, как у большинства моих соотечественников, есть весьма уважаемые
друзья среди людей, исповедующих римско-католическую веру.

При описании главных событий я руководствовался самыми авторитетными
источниками и документами той эпохи, так что рассказ мой обо всех главных
событиях мятежа в основном исторически верен.

Процветание в те времена ремесла мистера Денниса (чем он постоянно
хвастает) - никак не выдумка автора, а страшная правда. Перелистайте любой
комплект старых газет или любой том Ежегодника* - и вы в этом легко
убедитесь.

Даже в истории Мэри Джонс, которую с таким смаком рассказывает тот же
Деннис, ни одна подробность не является плодом авторской фантазии. Все факты
изложены в моей повести точно так, как они были в свое время изложены на
заседании палаты общин. Неизвестно только, доставила ли история Мэри Джонс
этому собранию веселых джентльменов такое же развлечение, как другие
потрясающие факты, о которых сообщает Сэр Сэмюел Ромилли*.

Так как дело Мэри Джонс убедительно говорит само за себя, я приведу
здесь отрывок из речи "О частых казнях" сэра Уильяма Мередита* на заседании
парламента в 1777 году:

"На основании закона о краже в лавках была осуждена и казнена некая
Мэри Джонс, историю которой я сейчас вам изложу. Случилось это в то время,
когда поднялась тревога по поводу Фальклендских островов и был издан указ о
принудительной вербовке*. Мужа этой женщины взяли во флот, все их имущество
забрали в уплату за какие-то долги, и Мэри Джонс с двумя малыми детьми
вынуждена была просить милостыню на улицах. Не следует забывать, что она
была еще очень молода (ей шел только девятнадцатый год) и замечательно
хороша собой. Она вошла в лавку торговца полотном, взяла с прилавка кусок
дешевого полотна и сунула его под накидку. Торговец заметил это, и Мэри
Джонс тут же положила полотно на место. За это покушение на кражу она была
повешена. На суде она в свою защиту сказала (протокол у меня в кармане), что
жила честно, люди ее уважали и ни в чем их семья не нуждалась, пока
вербовщики не увели ее мужа. А теперь у нее даже постели больше нет, нечем
кормить детей, и все они раздеты и разуты. Может, она и поступила дурно, но
она себя не помнила, не сознавала, что делает. Приходские власти подтвердили
все, что рассказала Мэри. Но в то время в Ледгете часто бывали кражи, и
решено было, для острастки, кого-нибудь примерно наказать - вот эту женщину
и повесили в угоду торговцам на Ледгет-стрит*. На суде она была совершенно
подавлена и проявляла признаки умственного расстройства. Когда ее везли на
казнь, на руках у нее лежал ребенок, и она кормила его грудью".

БАРНЕБИ РАДЖ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

В году 1775-м на краю Эппингского леса, милях в двенадцати от Лондона,
считая от Корнхилской вышки или вернее - от того места, где некогда стояла
эта вышка, находилась деревенская гостиница под названием "Майское Древо"*,
и, для сведения всех неграмотных путешественников (а шестьдесят шесть лет
назад среди путешествовавших и сидевших дома жителей нашей страны
неграмотных было не счесть), у дороги напротив этого заведения водружен был
в качестве эмблемы ствол молодого стройного ясеня, если и не таких
внушительных размеров, как в старину бывали "майские древа", то все же
высотой в тридцать футов и прямой, как ни одна стрела, когда-либо пущенная
рукой английского йомена*.

"Майское Древо" (под этим мы в дальнейшем будем разуметь не эмблему, а
самую гостиницу) представляло собой старинное строение с таким множеством
коньков на крыше, что не у всякого лентяя хватило бы терпения в жаркий день
сосчитать их, и огромными зигзагообразными дымовыми трубами, из которых,
казалось, дым мог выходить не иначе, как клубами самой
сверхъестественно-фантастической формы; за домом тянулись большие, мрачные
конюшни, теперь полуразрушенные и пустовавшие. Дом этот, как говорили,
построен был в Царствование короля Генриха Восьмого*, и, по преданию, сама
королева Елизавета*, когда охотилась в здешних местах, провела однажды ночь
в этом доме, в обшитой дубовыми панелями комнате с окном-фонарем; мало того,
наутро королева-девственница, стоя перед крыльцом на колоде, с которой
всадники садились на лошадей, и вдев уже одну ногу в стремя, наградила за