Джон, холеной рукой посылая слесарю воздушный поцелуй. - Ваше простосердечие
меня пленяет, но жаль, что житейской мудрости у вас маловато... Ах, там
пришел мой парикмахер - как жаль! Никогда еще его приход не был так
некстати. До свиданья. Всего хорошего! Не забудьте передать поклон вашим
дамам, дорогой мистер Варден. Пик, проводите мистера Вардена вниз!
только сэр Джон остался один, выражение его лица изменилось, словно с него
слетела маска. Улыбку сменили усталость и тревога - то было лицо актера, из-
мученного трудной ролью. С тяжелым вздохом он встал с постели, запахнув
халат.
угрозу... Лучше бы я никогда не видал ее смуглого лица!.. Я мог бы с самого
начала прочесть в нем, чем все кончится... А ведь эта история могла бы
наделать шуму, будь у них более веские доказательства! Теперь же, если им
помешать найти утерянные звенья цепи, можно не беспокоиться... Ужасно
неприятно оказаться родителем такого неотесанного дикаря! Ну, да я сделал,
что мог, - давал ему мудрые советы и предупреждал, что он непременно кончит
виселицей. Больше я ничего не мог бы сделать, если бы и знал о нашем
родстве. На свете есть великое множество отцов, которые и этого не делают
для своих незаконных детей... Зовите парикмахера, Пик!
подтверждавшие ее, быстро успокоили покладистую совесть сэра Джона, и
вошедший парикмахер не нашел в нем никакой перемены: перед ним был тот же
невозмутимо-спокойный, элегантный, обворожительный джентльмен, каким он
видел его и вчера, и позавчера, и много-много раз до того.
ГЛАВА СЕМЬДЕСЯТ ШЕСТАЯ
осенявшими аллею деревьями, почти надеясь, что его окликнут и вернут. Трижды
возвращался он к дому и все еще медлил на углу, когда часы пробили
двенадцать.
напоминал о казни, которая свершится завтра в этот же час: он знал, что это
звон погребальный и возвещает смертный час убийце. Он видел сегодня утром,
как Радж ехал по запруженной народом улице, осыпаемый проклятиями, как он
трясся, как дрожали его губы. Приметил он и пепельно-серую бледность его
лица, пот на лбу, безумное отчаяние в глазах, тот страх смерти, что
поглощает все другие мысли и чувства и без устали гложет душу и мозг.
Блуждающий взгляд Раджа, казалось, искал вокруг надежды, но, куда ни
обращался, везде находил лишь пищу для отчаяния.
везли на виселицу. И в той же телеге подле него стоял его гроб. Радж до
последнего своего часа оставался все тем же закоснелым нераскаянным
грешником, и собственная страшная участь только сильнее ожесточала его
против жены и сына. Последние слова, слетевшие с его побледневших губ, были
проклятием им обоим.
что она свершена: только эта уверенность могла утолить жажду возмездия и
горечь, копившиеся в его душе столько лет. Зная о намерении мистера
Хардейла, слесарь побежал его разыскивать, как только смолк бой часов.
дороге. - Да помилует их бог!.. И не только им, никому я не могу помочь!
Мэри Радж всегда будет иметь приют и верного друга, когда он ей понадобится.
Но Барнеби, бедный, добрый Барнеби, - что я могу сделать для него? Ох, есть
много, очень много людей в здравом уме, которых я охотно, прости мне
господи, отдал бы за Барнеби! Мы с ним всегда были добрыми друзьями, но до
сих пор я и сам не знал, как люблю этого мальчика!
он был не просто одним из действующих лиц предстоящего завтра зрелища. Но
если бы даже все население Лондона думало о нем и желало его помилования,
никто не желал бы этого так горячо, от всего сердца, как честный слесарь.
за собой частые смертные казни, и не последнее из этих зол - то, что люди,
произносящие приговор и выполняющие его, черствеют душой. Самые
мягкосердечные постепенно становятся бесчувственными, равнодушными к своей
великой ответственности или вовсе не сознают ее.
выносились каждый месяц и за менее тяжкие преступления. Они стали столь
обычными, что вряд ли кого и этот возмутительный приговор ужаснул или
заставил усомниться в его справедливости. К тому же именно теперь, когда
Закон был так дерзко нарушен мятежниками, нужно было укрепить его престиж. А
символом этого престижа, начертанным на каждой странице свода уголовных
законов, была виселица. И Барнеби должен был умереть.
просьбы о помиловании, адресованные в самую высшую инстанцию. Но источник
высшей власти не был источником милосердия, и Барнеби должен был умереть.
уходила из тюрьмы. А ее присутствие, как всегда, радовало и успокаивало его.
В этот последний день он был, как никогда, бодр, весел и горд собой. И когда
мать, уронив книгу, которую читала ему вслух, вдруг обняла его, Барнеби
прервал свое занятие (он старательно обвязывал полоской траурного крепа
тулью своей шляпы) и удивился этому взрыву горя. А Грип слабо каркнул, не то
для ободрения, не то в знак протеста, но на большее он сегодня был
неспособен и снова погрузился в молчание.
проникнуть, Время, готовое так скоро кануть в Вечность, неслось, как мощная
река, которая, приближаясь к морю, все быстрее катит свои воды. Только что
было утро, они сидели и разговаривали словно во сне, и вот уже наступил
вечер. Страшный час расставания, который еще вчера казался таким далеким,
был теперь на пороге.
Барнеби находил, что тюрьма - скучное, печальное, противное место, и ждал
завтрашнего дня, как освобождения, как перехода к чему-то светлому и
прекрасному. Притом в голове у него бродила смутная мысль, что он теперь
очень видный человек и обязан доказать свое мужество тюремщикам, которым
хотелось бы, чтобы он трусил и плакал. Думая так, он старался шагать тверже
и уговаривал мать крепиться, не плакать, показывал ей, что рука у него
ничуть не дрожит.
с Барнеби и его матерью, потягиваясь, словно со сна. Деннис сидел в углу
двора на скамье, скорчившись так, что его подбородок почти уткнулся в
колени. Он все качался взад и вперед, как под влиянием мучительной боли.
другой. Хью шагал взад и вперед, время от времени бросая гневный взгляд на
ясное летнее небо и затем - на окружавшие двор стены.
ночь! - тихо причитал Деннис, ломая руки. - Как ты думаешь, брат, придет мне
ночью помилование? Я помню такие случаи, когда указ привозили ночью, а то и
в пять, в шесть, в семь часов утра. Значит, еще есть надежда, верно? Скажи
же, что есть! Ну, скажи ты, парень: ведь есть? - хныкал несчастный палач, с
мольбой протягивая руки к Барнеби. - Иначе я с ума сойду!
в здравом уме, - сказал Хью.
есть или нет! - кричал Деннис. Он был в эту минуту так мерзок и противен,
что мог вызвать одно только презрение, и даже само Милосердие отвернулось бы
от этого жалкого подобия человека.
хотят припугнуть меня? Как вы думаете? О, господи! - Он уже почти вопил и
ломал руки. - Неужели никто не скажет мне хоть одно утешительное слово?
всех, - сказал Хью, остановившись подле него. - Ха-ха-ха! Вот каков палач,
когда настал его черед!
всем телом. - А я знаю. Неужели меня повесят?! Meня! Меня! Чтобы меня
постигла такая судьба!
кудри, чтобы получше рассмотреть своего бывшего соратника. - Когда я еще не
знал, какое у тебя ремесло, я частенько слышал, с каким смаком ты рассуждал
про это - как будто о первейшем удовольствии.
палачом. Но теперь другой на моем месте, и рассуждает так же, как рассуждал
я. Вот что ужасно! Кому-то не терпится вздернуть меня. Я по себе знаю, что
он ждет с нетерпением.
шагать по двору. - Значит, сиди спокойно и утешайся этим.
чувствовалась самая бесшабашная смелость, а другой проявлял отвратительное и
постыдное малодушие, - трудно сказать, кто из них больше ужаснул и оттолкнул
бы стороннего наблюдателя. В Хью чувствовалось остервенение дикаря,
привязанного к столбу на костре, а палач дошел до состояния собаки,
почувствовавшей петлю на шее. Впрочем, обычно все приговоренные находились в
одном из этих двух состояний, как мог бы засвидетельствовать мистер Деннис,
которому это было хорошо известно. Вот какой богатый урожай давали семена,
посеянные Законом! И это стало таким привычным, что считалось уже вполне
естественным!
неслись неудержимой, беспорядочной чередой, внезапно возникали в уме
Белов Вольф
Бажанов Олег
Суворов Виктор
Жюль Верн
Шилова Юлия
Суворов Виктор