они успели припрятать свои часы и кошельки, засунув их в сапоги, и теперь
оба прикинулись спящими. При этом они руководились только одним
соображением: как бы чего не вышло.
окутывали ее по мере того, как она спускалась вниз по склону.
месте, потом осмотрел запасные пистолеты у себя за поясом, а заодно и
небольшой сундучок под сиденьем, где хранились кое-какие инструменты, два
факела и коробочек с трутом. Все это было припасено у него на тот случай,
если в сильную непогоду задует ветром фонари, - а это случалось не раз, -
тогда ему нужно было только примоститься внутри дилижанса, закрывшись
хорошенько от ветра и поглядывая, чтобы искры не залетели в солому на полу,
пустить в ход кремень и огниво, при помощи чего за какие-нибудь пять минут
(если повезет) можно высечь огонь.
есть то же самое и я подумал.
не только за тем, чтобы дать отдых выбившемуся из сил животному, но и чтобы
самому стереть грязь с лица и отряхнуть свою шляпу, на полях которой
набралось примерно с полгаллона воды. Потом, намотав поводья на руку,
забрызганную грязью до самого плеча, он постоял и, дождавшись, когда колеса
дилижанса затихли вдали и кругом снова наступила тишина, зашагал вниз с
холма.
передние ноги, старуха, покуда мы не выйдем с тобой на ровное место, -
прохрипел он, оглядывая свою кобылу. - "Возвращен к жизни"... Ну и ну! вот
так ответ! А ежели оно и впрямь так бывает, пропало твое дело, Джерри! Да,
есть над чем задуматься, Джерри. Черт знает, чем это для тебя кончится,
ежели у нас теперь в обычай войдет - покойников воскрешать!
собой непостижимую загадку и тайну для всякого другого. Когда въезжаешь
ночью в большой город, невольно задумываешься над тем, что в каждом из этих
мрачно сгрудившихся домов скрыта своя тайна, и в каждой комнате каждого дома
хранится своя тайна, и каждое сердце из сотен тысяч сердец, бьющихся здесь,
исполнено своих тайных чаяний, и так они и останутся тайной даже для самого
близкого сердца. В этом есть что-то до такой степени страшное, что можно
сравнить только со смертью.
страниц, и напрасно я льщу себя надеждой прочитать ее когда-нибудь до конца.
Никогда больше не проникнет мой взор в бездонную глубину этих вод, которая
лишь на миг открылась мне, пронизанная солнечным светом, и в блеске лучей
мелькнули предо мной погребенные в ней сокровища. Так было предначертано,
чтобы эта книга внезапно захлопнулась раз и навсегда, а я только успел
прочесть в ней одну-единственную страницу. Так было предначертано, чтобы эта
водная гладь, внезапно озаренная солнечным светом, покрылась льдом, в то
время как я стоял, ничего не подозревая, на берегу. Мой друг умер., умер мой
сосед, радость сердца моего, возлюбленная моя умерла, - и вот уже навсегда
скреплена и запечатлена нерушимо эта тайна, которую носит в себе каждый из
нас, и я ношу и буду носить до скончания дней. Но разве спящие на кладбище
этого города, через который я проезжаю, представляют собой большую загадку,
нежели его бодрствующие жители, души коих скрыты от меня так же, как и моя
от них.
неотъемлемой от него, был наделен и верховой гонец, в не меньшей мере,
нежели сам король, или его первый министр, или богатейший лондонский купец.
Точно так же и трое пассажиров, прикорнувших бок о бок в наглухо закрытом
кузове старого разбитого дилижанса, - каждый из них представлял собой
полнейшую тайну для другого, и все они были до такой степени недоступны друг
другу, как если бы каждый ехал в своей собственной карете шестериком - и
даже шестидесятериком - и все земли графства отделяли бы его от других.
харчевен промочить горло; однако он не обнаруживал склонности вступать в
разговоры и даже надвигал шляпу пониже на глаза; а глаза у него были под
стать головному убору, - такого же черного цвета, тусклые, лишенные глубины,
и сидели они так близко один к другому, точно побаивались, как бы их не
изловили поодиночке, если они отодвинутся друг от друга чуть подальше. Они
мрачно поглядывали из-под старой треуголки, напоминавшей треугольную
плевательницу, и поверх толстого шейного платка, обмотанного вокруг
подбородка и горла и спускавшегося чуть ли не до колен. Останавливаясь
промочить глотку, гонец высвобождал подбородок, придерживая платок левой
рукой, пока правой вливал в себя жидкость, а потом снова поднимал его до
ушей.
сам с собой всю дорогу, поглощенный, по-видимому, какой-то одной неотвязной
мыслью. - Куда же это годится при нашем с тобой честном промысле...
"Возвращен к жизни!" Тьфу, дьявольщина, это он, должно быть, спьяну
сболтнул!
смятение в мозгах, что он то и дело хватался за шляпу, чтобы поскрести в
затылке. Голова его, за исключением совершенно голой макушки, была сплошь
покрыта жесткими черными волосами, торчащими во все стороны, точно
проволока, и начинавшими расти чуть ли не от самого основания его толстого
приплюснутого носа. Похоже было, что волосы ему изготовили в кузнице, до
того они напоминали утыканную остриями ограду; даже самый ловкий прыгун не
решился бы играть с ним в чехарду; ибо прыгать через такой частокол
показалось бы ему крайне рискованным.
ответ, который он должен был передать ночному сторожу, караулившему в будке
у ворот банка Теллсона близ Тэмпл-Бара *, с тем чтобы тот передал его
высшему начальству в конторе, ночные тени, сгущаясь кругом, принимали
очертания призраков, вырастающих из этого загадочного ответа, а для его
кобылы они принимали очертания чего-то выраставшего из ее собственных
страхов. И, должно быть, их было такое множество, что она то и дело
шарахалась в сторону от каждого придорожного куста.
дребезжа, и продолжала свой унылый путь с тремя взаимонепроницаемыми
седоками в наглухо закрытом кузове. И перед ними тоже клубились ночные тени,
облекаясь в причудливые виденья, которые вставали пред их смежающимися очами
или мерещились им в полусне. Банк Теллсона играл немалую роль в этих
виденьях. Пассажир - служащий этого банка - сидел, просунув руку в ремни
своего саквояжа, который, при сильных толчках, не позволял ему наваливаться
всем телом на соседа, а удерживал его на месте; он дремал, полузакрыв глаза,
и передние оконца кареты, и тускло поблескивавший в них свет фонаря, и
бесформенная закутанная фигура сидящего напротив пассажира - все это вдруг
превращалось в банкирскую контору с кипучей деловой жизнью. Конская сбруя
побрякивала, как звонкая монета, которой - за какие-нибудь пять минут -
выплачивались по чекам такие суммы, каких банку Теллсона, при всей его
заграничной и отечественной клиентуре, вряд ли случалось выплачивать даже и
за четверть часа: глазам его открывались подвалы банка со всеми
запечатанными в сейфах сокровищами и тайнами, о которых нашему пассажиру
было кое-что известно (а ему было многое известно), и он ходил по этим
подвалам, позвякивая громадными ключами, держа в руке еле мерцавшую свечу, и
убеждался, что все заперто прочно, надежно, все цело и неприкосновенно, как
было, когда он приходил сюда в последний раз.
карета (словно смутное ощущение боли, заглушенной усыпляющим средством) тоже
присутствовала в них, - что-то еще другое вклинивалось в эти видения и
неотступно преследовало его всю ночь. Он едет откапывать кого-то из могилы.
пассажира, было подлинным лицом того самого погребенного человека, - ночные
тени не открыли ему; но все они были почти что на одно лицо, - лицо
сорокапятилетнего человека, - и различались главным образом чувствами,
которые были на них написаны, да большей или меньшей мертвенностью
болезненно изможденных черт. Гордость, презрение, вызов, упрямство,
смирение, мольба - вот чувства, которые, сменяясь одно другим, изменяли это
лицо; изменяли и впалые щеки, и кожу землистого цвета, и иссохшие руки, и
весь этот жалкий облик. Но, в сущности, это все время было одно и то же
лицо, оно появлялось снова и снова, и голова всякий раз была преждевременно
седая. И в сотый раз дремлющий пассажир обращался к призраку с одним и тем
же вопросом:
Самойлова Елена
Свержин Владимир
Орлов Алекс
Ковальчук Вера
Доставалов Александр
Шилова Юлия