обнаруживая своего присутствия, как будто его здесь и не было.
доктором, мистером Лорри и мисс Просс, Чарльз Дарней рассказал о своем
разговоре с Картоном и заметил, что его удивляет такое ужасное легкомыслие и
распущенность. Он не осуждал Картона, не возмущался им, а говорил о нем,
как, вероятно, говорил бы всякий, видевший Картона таким, каким он бывал на
людях.
жену; но когда он поднялся вслед за ней наверх и они остались вдвоем у себя
в спальне, он увидел на ее лице знакомое ему выражение задумчивой
сосредоточенности - чуть заметную морщинку, проступившую между слегка
приподнятыми бровями.
плечи.
на него задумчивый, озабоченный взгляд, - мне взгрустнулось оттого, что я
сегодня о чем-то вспомнила.
никаких вопросов?
Мог ли он ей чего-нибудь не обещать, чувствуя под своей рукой это трепетное
сердечко, бившееся любовью к нему!
внимательно, с большим уважением, чем ты проявил к нему сегодня.
заслуживает.
сделать, дорогая?
его нет, относись снисходительно к его недостаткам. Поверь мне, это человек
с большим сердцем, и оно у него глубоко ранено. Я видела, как оно
кровоточит.
Дарней. - Я как-то не представлял его себе таким.
едва ли можно надеяться, что он исправится или что-то изменится в его
судьбе. Но я убеждена, что в нем много хорошего, что он способен проявить
настоящую доброту, отзывчивость и даже самоотверженность.
так прекрасно, что Дарней не мог на нее наглядеться, и ему казалось, что он
мог бы смотреть на нее часами.
груди и глядя ему в глаза. - Подумай только, мы с тобой такие сильные в
нашем счастье, мы можем опираться друг на друга, а он такой бессильный в
своем несчастье.
жизнь, обещаю тебе!
ее губам. О, если бы тот, кто блуждал сейчас одиноко по темным безлюдным
улицам, мог услышать это чистосердечное заступничество, увидел бы слезы
жалости в этих кротких синих глазах, которые ее муж с такой любовью осушал
поцелуями, он воскликнул бы, простирая руки в глухую ночь - этот возглас уже
не первый раз срывался с его уст: - "Благослови ее, боже, за ее милое
участие!"
живет доктор.
мужа, отца, ее самое и старую наставницу и подругу, сплетается в мирную и
счастливую жизнь; из гулкой тишины тупика доносится эхо, и Люси год за годом
слушает шаги времени.
жена, слушая эти шаги, чувствовала, как работа медленно выпадает у нее из
рук и глаза застилаются слезами. В этих доносившихся до нее отголосках она
смутно угадывала приближенье чего-то неизведанного, нового, скрытого далеко
впереди, от чего сердце ее вдруг замирало в сладкой тревоге. Радостное
предчувствие и страх шевелились в нем - радость пробуждающегося к жизни
нового чувства и страх, что она не выживет и ей не дано будет насладиться
этим счастьем. Иногда шаги, доносившиеся до нее, вызывали в ней
непреодолимый ужас - кто-то ступал по ее могиле - и она видела своего
убитого горем мужа, безутешно оплакивающего ее, и тут уж она и сама не могла
удержаться и плакала навзрыд.
доносившихся до нее звуках шагов ей слышался топот маленьких ножек и милый
младенческий лепет. И даже когда эхо шагов иной раз отдавалось мощным гулом,
юная мать, сидевшая у колыбели, различала и нем милые сердцу звуки. И вот
уже тихий дом наполнился этими звуками, - словно солнце ворвалось в окна, -
комнаты огласились детским смехом, и казалось, божественный друг детей, к
которому она прибегала в минуты страха, благословил ее дитя и осенил его
своей благодатью.
в этом живом узоре ее доброе влияние, ее незаметное служение красит жизнь
каждого из них, и шаги времени звучат для Люси мирно и дружественно. Она
слышит в них бодрые и радостные шаги своего мужа; твердые, ровные шаги отца;
а вот гулкое эхо разносит по всему дому стремительный топот мисс Просс, -
точно пришпоренный конь несется в атаку и вдруг останавливается, храпит,
роет землю копытом и, наконец, затихает где-то там в саду, под платаном!
беспощадны, не жестоки. Даже когда головка с золотыми кудрями, похожими на
ее собственные, лежит запрокинутая на подушке, и бледное личико в этом
золотом сиянии смотрит на нее с ангельской улыбкой, и малютка сын шепчет,
прощаясь: "Дорогие мамочка, папочка, мне очень жаль расставаться с вами и с
милой моей сестрицей, но господь призвал меня и я должен покинуть вас!" -
как ни горько рыдает молодая мать, обливаясь слезами, горе ее не безутешно,
вера поддерживает ее, вера в спасителя, призвавшего ее сына, осенившего
малютку своей благодатью.
крыльев, и среди земных звуков душа ее различает дивные звуки небес. Ветер
шумит над маленькой зеленой могилкой, и Люси слушает, как шумит ветер, и
слышит в нем тихое дыханье легкого, как вздох, сонного прибоя, мягкий
всплеск волны на уснувшем песчаном берегу; она слышит его в лепете своей
дочурки, когда та с уморительной серьезностью готовит утром уроки или,
примостившись на скамеечке у ее ног, наряжает куклу и щебечет что-то,
забавно путая речь Двух Городов, двух одинаково родных ей языков отца и
матери.
пользуясь своим правом, приходит без приглашения и сидит с ними вечер, как
когда-то сиживал часто. Он никогда не приходит сюда навеселе. И эхо,
подслушав, шепчет о нем то, чего не знают другие, но что всегда было и будет
правдой, подслушанной верным эхо.
не будет ему принадлежать, и остается ей верен, видя ее женой другого, -
дети этой женщины как-то инстинктивно тянутся к этому человеку, словно их
влечет к нему безотчетное чувство жалости. Какие скрытые струны задевает он
в их детских сердцах, этого эхо не говорит, но так оно всегда бывает и так
было и с Сидни Картоном. К нему первому из чужих протянула Люси свои пухлые
ручонки, и, подрастая, она так же тянулась к своему большому другу. И
мальчик вспомнил о нем, покидая землю: "Бедный Картон, поцелуйте его от
меня".
судно, рассекающее мутные волны, тащил за собой своего полезного друга, как
шлюпку на буксире. И как бедной шлюпке круто приходится в таких случаях, ибо
она то и дело зарывается в воду, так и Сидни изо дня в день жил, мирясь со
своим положением утопающего. Старая закоренелая привычка владела им с
неодолимой силой, и ее власть над ним - увы! - была сильнее, чем желание
спастись, чем стыд от сознания своего позора, и она-то и обрекала его на
этот образ жизни; он уже теперь и не мечтал избавиться от своей службы льву,
оставить свою унизительную роль шакала; для него это было так же невозможно,
как для настоящего шакала сделаться львом. Страйвер разбогател; он женился
на пышной вдове с солидным состоянием и тремя юными отпрысками, которые,
если чем и блистали, то разве только своими прилизанными волосами на
круглых, как шары, головах.
привел этих трех отпрысков в тихий тупичок в Сохо, погоняя их перед собой,
как трех баранов, и с видом благодетеля предложил их в ученики мужу Люси в
следующих деликатных выражениях: "Здорово, Дарней, вот вам еще три куска
хлеба с маслом, - лишний раз попировать за супружеским столом!"
Страйвер чуть не лопнул от негодования и долго потом изливал его на своих
юных пасынков, наставляя их уму-разуму и предостерегая от нищих спесивцев
вроде этого дурака учителя. Он имел также обыкновение, подкрепившись вином,
рассказывать миссис Страйвер, к каким хитрым уловкам прибегала когда-то жена
Дарнея, чтобы "поймать" его, Страйвера, но что он оказался похитрее, да-с,
сударыня, ничего у нее не вышло, он таки сумел вывернуться. Кой-кто из
знакомых судейских, которые иной раз собирались у него на предмет возлияний
и слушали эти рассказы, прощали ему его вранье, говоря, что он "так часто
это рассказывает, что уже и сам этому верит", - но, разве это оправдание, -
Корнев Павел
Громыко Ольга
Шилова Юлия
Сертаков Виталий
Роллинс Джеймс
Панов Вадим