Чтение 4–й страницы книги ~Рецепты доктора Мериголда~

Звали его хозяина Мим, грубый был человек и немножко мне знакомый. На
эту ярмарку я отправился как частное лицо, а фургон оставил за городом; пока
шло представление, я стал обходить балаган сзади и, наконец, увидел бедняжку
глухонемую - дремлет себе, прижавшись к грязному колесу повозки. Сперва мне
показалось, что она сбежала из зверинца, но потом, когда я хорошенько ее
разглядел, то подумал, что, если бы о ней заботились побольше, да били
поменьше, была бы она очень похожа на мою дочурку. И лет ей было столько,
сколько исполнилось бы Софи, если бы в тот злосчастный вечер ее головка не
упала мне на плечо.

Ну, долго тут рассказывать нечего: я поговорил по душам с Мимом, пока
тот бил в гонг перед балаганом, зазывая на Пиклсона свежую публику, и вот
что ему предложил: "Для вас она обуза, что вы за нее просите?" Мим был
ужасный ругатель. Если пропустить ту часть его ответа, которая была длиннее
всего, то сказал он мне вот что:

- Пару подтяжек.

- Вот послушайте, что я вам предложу, - говорю я. - Сбегаю-ка я к
фургону за полдюжиной отличнейших нодтяжек, а потом заберу ее с собой.

А Мим отвечает (опять с добавлением):

- Поверю только, когда своими глазами увижу товар, и не раньше.

Я побежал со всех ног, пока он не передумал, и сделка состоялась, а у
Пиклсона до того на душе полегчало, что он как змея выполз из своей
маленькой дверцы и на прощанье спел нам шепотом "Знобки-ознобки" между
колесами.

Тот день, когда я поселил Софи в фургоне, был счастливым для нас обоих.
Я ее сразу назвал Софи, чтобы она навсегда стала для меня, как моя дочка.
Когда она сообразила, что от меня ей будет только добро и ласка, мы с божьей
помощью скоро научились понимать друг друга. И до чего же она меня полюбила!
Нет, вы не знаете, что это значит, если кто-нибудь так вас полюбит - разве
что и вас тоска да одиночество одолевали, как меня в те дни, в которых я уже
говорил.

Ну и смеялись бы вы - а может, как раз наоборот, это уже зависит от
вашего характера, - если бы видели, как я обучал Софи грамоте. Сперва мне в
этом помогали - вот ни за что не догадаетесь - придорожные столбы. У меня в
коробке была азбука - каждая буква на отдельной костяной пластинке, - и вот,
скажем, едем мы в Виндзор: я даю ей эти буквы в нужном порядке, а потом на
каждом столбе показываю ей те же буквы в том же самом порядке, а потом - на
королевский дворец. В другой раз я даю ей фургон и пишу это слово мелом на
нашем фургоне. Потом даю ей Доктор Мериголд и прицепляю такую же надпись на
свою жилетку. Прохожие пялили на нас глаза и смеялись, но мне было все равно
- лишь бы она поняла, в чем тут дело. И она поняла - правда, немало
потребовалось трудов и терпения, - а уж тогда все пошло как по маслу, можете
мне поверить! Сперва она иной раз считала, что я фургон, а фургон -
королевский дворец, но это скоро прошло.

Потом мы придумали свои собственные знаки, и было их несколько сотен.
Бывало, сидит она, глядя на меня, и соображает, как поговорить со мной про
что-нибудь новое, как спросить меня о том, чего она не понимает - и в эти
минуты она становилась (или мне только казалось - да не все ли равно?) так
похожа на мою родную дочку, только подросшую, что я порой всерьез думал, не
она ли это сама старается рассказать мне о небесах и обо всем, что ей
довелось повидать с той страшной ночи, когда она упорхнула от меня. Личико у
нее было очень хорошенькое, и теперь, когда ее глянцевитые волосы были
всегда причесаны, потому что никто ее за них не таскал, в ней появилась
какая-то особенная трогательность, и воцарилось в фургоне мирное
спокойствие, но совсем не похожее на меланхолию (между прочим, мы,
коробейники, называем ее лимондолией, и тут публика всегда смеется).

Просто удивительно, как она научилась понимать каждый мой взгляд. Когда
я торговал, она сидела в фургоне, и снаружи ее никто не видел, но стоило мне
туда заглянуть, она посмотрит мне в глаза и сразу подаст именно то, что мне
нужно. А потом захлопает в ладоши и засмеется от радости. А мне-то, когда я
видел ее такой веселенькой и вспоминал, как она спала, прислонившись к
грязному колесу - голодная, вся в синяках, одетая в лохмотья, мне-то до того
хорошо становилось, что я еще больше прославился и упомянул Пиклсона (под
именем Странствующий Мимов Великан, а другими словами Пиклсон) в своем
завещании - оставил ему пять фунтов.

Так и жили мы с ней счастливо в фургоне, пока ей не исполнилось
шестнадцать. И тут стала меня мучить мысль, что я больше о себе думаю, а не
о ней, что нужно бы найти ей учителей получше, чем я. Немало мы с ней
поплакали, когда я сказал ей про это. Но что нужно, то нужно, и тут ни
слезами, ни смехом ничего не изменишь.

Взял я ее однажды за руку и повел в лондонский Приют для глухонемых, и
когда к нам вышел какой-то джентльмен, я ему и говорю:

- Ну так вот что я вам предложу, сэр. Я всего только коробейник, но все
же за последние годы отложил кое-что на черный день. Это моя единственная
дочь (приемная), и самая что ни на есть глухая и немая. Обучите ее всему,
чему ее можно обучить, за самую короткую разлуку, какую только можно,
назовите цену - и я выложу вам деньги полностью. Ни единого фартинга не
стану у вас выторговывать, сэр, а выложу все деньги вот сейчас, не сходя с
места, да еще с благадарностью накину фунт, только бы вы их взяли. Вот
так-то!

Тут джентльмен улыбнулся и говорят:

- Ну-ну, - говорит он, - только я сперва должен узнать, что она уже
умеет. Покажите, как вы с ней объясняетесь.

Тут я ему показал, а она написала печатными буквами названия всяких
вещей и все прочее, а потом мы с Софи поболтали о сказочке, которую ей дал
джентльмен и которую она сумела прочесть.

- Просто чудеса, - говорит он, - неужели, кроме вас, ее никто не учил?

- Никто, сэр, - отвечаю я, - если не считать ее самой.

- Значит, - говорит джентльмен, и приятнее слов мне не доводилось
слышать, - вы умный человек и добрый человек.

Потом он знаками повторил Софи то, что сказал мне, а она давай целовать
ему руки, хлопать в ладоши, смеяться и плакать.

Всего мы побывали у этого джентльмена четыре раза, а когда он записал
мое имя и спросил, как это я стал Доктором, оказалось, что он - родной
племянник по женской линии того самого доктора, в честь которого я был
наречен. После этого мы стали совсем друзьями, и вот он мне и говорит:

- Скажите-ка мне, Мериголд, чему еще хотели бы вы обучить свою приемную
дочь?

- Хотелось бы мне, сэр, чтобы она как можно меньше страдала от своего
несчастья и не чувствовала бы себя совсем оторванной от других людей, а для
этого научилась бы читать все, что написано, с полной легкостью и
удовольствием.

Тут он как раскроет глаза и говорит:

- Да что вы, милейший, я и сам-то этого не умею.

Я, конечно, понял, что он шутит, посмеялся как положено (уж мне ли не
знать, каково это, когда на твои шутки не смеются!), а потом объяснил ему
все подробнее.

- Ну, а дальше что, - спрашивает меня джентльмен вроде как бы с
сомнением, - будете возить ее с собой по всей Англии?

- Так ведь это же в фургоне, сэр. Фургон будет ей надежным приютом. Не
стану же я ее показывать всяким зевакам. Да я бы ни за какие деньги на это
не согласился!

Тут мой джентльмен кивнул, и вроде бы с одобрением.

- Ну, - говорит он, - а согласитесь ли вы расстаться с ней на два года?

- Для ее пользы, сэр? Конечно, соглашусь.

- И еще один вопрос, - говорит он, а сам на нее поглядывает. - А она
согласится на два года расстаться с вами?

Уж не думаю, чтобы ей это было тяжелее, чем мне (мне ведь было так
тяжело - дальше некуда), но только уговорить ее оказалось куда труднее.
Однако она, наконец, смирилась, и настало для нас время расстаться. Не -
буду рассказывать, как мы с ней горевали - у меня просто душа надрывалась,
когда отвел я ее туда темным вечером. Одно скажу: с тех пор, чуть увижу это
заведение, так сердце у меня и заноет, а на глазах слезы навертываются - и
уж на этой улице я не смог бы продать даже самый лучший товар - да-да, ни
охотничьего ружья, ни даже пары очков, хоть бы за пятьсот фунтов награды от
самого министра внутренних дел, да еще с правом усесться потом в его мягкое
кресло в придачу.

Опять в фургоне стало одиноко, но одиночество это было совсем другого
сорта, - ведь ему должен был прийти конец, хоть и не скоро, и чуть мне
взгрустнется, я начинал думать, что у меня есть Софи, а у Софи есть я. И,
готовясь к ее возвращению, я уже месяца через три-четыре купил еще один
фургон, и как по-вашему, что я решил с ним сделать? Вот я вам сейчас
расскажу. Решил я соорудить в нем полки для ее книжек и еще сидение, чтобы
сидеть на нем и смотреть, как она читает, и думать, что первым-то ее
учителем был я. Торопиться было некуда, и вот под моим присмотром сколотили
полки, прочные и красивые; в уголке за занавеской поставили ее кровать, вот
тут - ее пюпитр для чтения, вон там - ее письменный стол, все остальное
место заняли ее книжки: с картинками и без картинок, в переплетах и без
переплетов, с золотым обрезом и просто так - все, что я сумел накупить для
нее, разъезжая по стране на север, на запад, на юг, на восток: где ветер
гулял, гулял ветерок, здесь вот и там вот, здесь вот и там, и полетел по
горам, по долам. А когда я набрал столько книжек, сколько на полках
уместилось, пришел мне в голову новый план, и так много сил и времени тратил
я на его исполнение, что два года не показались мне такими уж длинными.

Человек я совсем не скупой, но люблю быть полным хозяином своих вещей.
Вот, например, я не взял бы вас к себе в компаньоны. И не потому, что вам не
доверяю, а просто я люблю знать, что мое - это мое; да и вам небось тоже
нравится, что ваше - это ваше. Ну так вот, стала меня брать досада, как
подумаю, что все эти книги уже до нее кто-то читал. И вроде как она им не
будет полная хозяйка И тут мне в голову пришла мысль: а не сумею ли я
изготовить книжку совсем свеженькую, только для нее, чтобы она ее самая