Чтение 5–й страницы книги ~Рецепты доктора Мериголда~

первая прочла?

И очень мне эта мысль понравилась, а как я не из тех, кто теряет мысли
даром (в коробейном-то деле мысли денег стоят, и кто их на ветер бросает, от
того толку не будет), то и взялся за дело немедля. Я ведь знал, что в моих
разъездах уж наверное доведется мне то тут то там встретиться с писателем и
заключить с ним сделку, а раз так, то я и решил, что будет моя книжечка
целым набором товаров - вот как те бритвы, утюг, хронометр, обеденные
тарелки, скалка и зеркало, - а не пойдет в розницу, вроде, скажем, очков или
охотничьего ружья. Вот, значит, что я надумал, да и еще кое-что, о чем вам
сейчас тоже расскажу.

Не раз меня жалость брала, что Софи не может послушать, как я держу
речь с подножки, и никогда не сможет. И вовсе я не так уж кичился своим
даром, да ведь и вы небось не захотите прятать свои таланты. Чего стоит
репутация, коли самый для вас дорогой человек не может узнать, чем вы ее
заслужили? Ну-ка, скажите. Стоит ли она шесть пенсов... пять... четыре...
три... два пенса... один пенс, наконец? Или полпенса, или фартинг? Нет, не
стоит. Даже фартинга не стоит. Вот так-то. И порешил я, что начну ее книжку
с рассказа о себе. Прочтет она две-три мои речи с подножки и, может, поймет,
каковы мои таланты. Я, конечно, знал, что полностью себе должное не воздам.
Не может же человек записать свой взгляд (во всяком случае, мне это не под
силу), и голос свой он тоже записать не может, ни бойкость своей речи, ни
ловкость и быстроту своих рук, а уж об умении отпустить шутку и говорить
нечего. Зато человек может записать всякие свои выражения, коли он - оратор:
и я слыхивал, что ораторы частенько так и делают перед тем, как сказать свою
речь на людях.

Ну, ладно, значит, решил я, и тут же начал ломать голову, какое дать
книжке заглавие. Так что же я выковал из этого горячего железа? А вот что. В
свое время труднее всего было объяснить ей, почему меня зовут Доктор, а
по-настоящему я вовсе даже не доктор. И все мне чудилось, что она так до
конца этого и не поняла, сколько я ни старался. Но через два-то года, думаю,
она будет образованная и все поймет честь честью, если я своей рукой напишу
для нее, как это вышло. Вот и задумал я подшутить над ней и посмотреть, что
из этого выйдет - а тут уж ясно станет, поняла она все, как надо, или нет. В
первый раз мы сообразили, какая получилась ошибка, когда она попросила,
чтобы я прописал ей лекарство - она-то ведь считала, что я доктор по
лекарской части; вот я и подумал: "Назову-ка я эту книжечку своими
"Рецептами", и если она поймет, что прописываю я "Рецепты" только для ее
удовольствия и развлечения - чтобы она посмеялась по-хорошему или поплакала
по-хорошему, - то не нужно нам будет лучшего доказательства; значит, мы с
этой трудностью справились". Так все и вышло, как по писаному. Чуть она
заметила эту мою книжечку - отпечатанную и переплетенную - на пюпитре в
своем фургоне и увидела заглавие: "Рецепты Доктора Мериголда", то сначала
посмотрела на меня этак удивленно, потом быстренько перелистала ее, потом
засмеялась звонко-презвонко, потом пощупала себе пульс и покачала головой, а
потом притворилась, будто внимательно читает, а потом поглядела на меня, да
как поцелует книжку, как прижмет ее обеими руками к груди! В жизни не был я
так счастлив!

Однако не буду предвосхищать событий. (Это выражение я заимствовал из
тех романов, что покупал для нее. Какой ни открою - а я их много открывал, -
так непременно автор говорит: "Однако не буду предвосхищать событий". И
очень я удивлялся, почему это он их предвосхищает и кто его просит
предвосхищать.) Ну, так значит, я не буду превосхищать событий. Книжица эта
занимала все мое свободное время. Не простое было дело собрать весь чужой
товар, а уж как дошло до своего!.. Уф! Самому не верится, сколько песка для
промокания, сколько усердия и сколько терпения на нее пошло. И опять-таки
точь-в-точь как с коробейным делом. Разве публика это поймет!

Наконец книга была готова; два года ушли вслед за всем остальным
временем, а куда оно ушло - кто знает? Новый фургон тоже был закончен -
выкрашен снаружи в желтую краску, обведен ярко-алой каймой и, где надо,
отделан медью; запрягать в него я решил моего верного конягу, а для
торгового фургона завел новую лошадь и мальчишку-кучера. Потом я почистился,
принарядился и отправился за ней. Денек выдался солнечный, но холодный, и
печки в фургонах топились вовсю; а фургоны я оставил на пустыре у
Уондсворта; когда я в Лондоне, вы всегда можете их увидеть там с
Юго-Западной железной дороги (выезжая из столицы, смотрите в правое окошко).

- Мериголд, - говорит племянник моего доктора и сердечно жмет мне руку.
- Очень рад вас видеть.

- Ну, сэр, - отвечаю я, - навряд ли вы и вполовину так рады меня
видеть, как я вас.

- Время это показалось вам долгим, а, Мериголд?

- Не сказал бы, сэр, - ведь оно и на самом деле было долгим, да
только...

- Что это вы так вздрогнули, мой милый?

А как было не вздрогнуть! Совсем взрослой она стала, и такой
хорошенькой, умной, жизнерадостной! И тут я окончательно убедился, что она и
в самом деле похожа на мою дочку - а то как бы я узнал ее, когда она
тихонько остановилась в дверях?

- Вы, кажется, взволнованы, - говорит джентльмен ласково.

- Я одно понимаю, сэр, - что я всего только неотесанный мужлан в
жилетке с рукавами.

- А я понимаю, - говорит он, - что это вы спасли ее от нищеты и
страдания и научили общаться с другими людьми. Но почему мы беседуем вдвоем,
когда могли бы беседовать втроем? Заговорите с ней по-своему.

- Я всего только неотесанный мужлан в жилетке с рукавами, сэр, - говорю
я, - а она такая красавица! И она стоит в дверях... и не идет к нам.

- Попробуйте, не подойдет ли она на ваш прежний pнак, - говорит он.

Все это они нарочно придумали, чтобы меня обрадовать! Стоило мне только
сделать прежний знак, как она бросилась ко мне, упала на колени, протянула
руки, а сама плачет от радости и любви; а когда я схватил ее за руки и
поднял, она крепко-крепко обняла меня за шею, и уж каких только глупостей я
не натворил, прежде чем мы все втроем, наконец, сели и принялись беседовать
без единого звука, словно ради нас мир окутался такой славной и приятной
тишиной.

Ну, так слушайте, что я вам предложу. Предложу я вам самый лучший товар
- ее собственную книжку, которой никто, кроме меня, не читал, дополненную и
законченную мной после того, как она прочла ее в первый раз - сорок восемь
страниц, девяносто шесть столбцов, работы самого Уайтинга, и к тому же в
типографии Бофорта, отпечатана на паровой машине, превосходная бумага,
красивый зеленый переплет, сложена, как чистое накрахмаленное белье только
что от прачки, и до того хорошо сшита, что побьет любую работу,
представленную самой лучшей белошвейкой в Комиссию гражданской службы на
конкурс Голода - и что я прошу за такой товар? Восемь фунтов? Меньше. Шесть
фунтов? Еще меньше. Четыре фунта? Боюсь, что вы мне не поверите, но как раз
четыре фунта. Четыре фунта! Да одна брошировка обошлась в половину этой
суммы. Вот они - сорок восемь новеньких с иголочки страниц, девяносто шесть
новеньких с иголочки столбцов - и всего за четыре фунта. Вы хотите придачи
за свои деньги? Вот она три страницы рекламных объявлений, на редкость
интересных и без всякой приплаты. Читайте их и верьте им на здоровье. И
этого мало? Вот мои наилучшие пожелания к каждому сочельнику и к каждому
Новому году, какие вам предстоит праздновать, - пожелания долгой жизни и
благополучия. Стоят ровнехонько двадцать фунтов, если их доставят такими,
какими я их посылаю. Не забудьте - добавлен последний рецепт: "Принимать всю
жизнь", который поведает вам, как фургон развалился и где кончился путь. И
вы думаете, что четыре фунта за все это много? Так-таки много? Ну ладно:
берите за четыре пенса, только никому ни слова.

II. Не принимать перед сном

Это легенда о доме, что зовется "Харчевней дьявола" и стоит среди
вереска в Коннемарских горах *, в неглубокой лощине между пятью вершинами.
Порой сентябрьским вечером любознательные путешественники вдруг замечают
высоко на склоне ветхое, потемневшее от непогоды строение, и гневные
багровые блики заходящего солнца скользят по разбитым стеклам. Но проводники
всегда его избегают.

Этот дом построил никому не известный человек, который пришел неведомо
откуда и которого люди прозвали Колль Дью (Черный Колль) за его угрюмый вид
и любовь к одиночеству. Жилище его они окрестили "Харчевней дьявола", потому
что ни разу усталый путник не отдыхал под кровом Колля Дью, ни один друг не
переступал его порога. Его уединение делил с ним лишь сморщенный старик,
никогда не отвечавший на приветливые слова крестьян, которых он встречал,
изредка отправляясь в ближнюю деревню за провизией для себя и своего
господина, и никому не удавалось выведать у него, кто они такие и откуда
пришли.

Первый год, когда они поселились там, всех очень занимало, что это за
люди и что делают они среди горных вершин, в обществе туч и орлов. Одни
говорили, что Колль Дью - отпрыск старинного рода, некогда владевшего всеми
окрестными землями, и что, озлобленный бедностью, он из гордости похоронил
себя там, чтобы в одиночестве размышлять о своих невзгодах. Другие туманно
намекали на преступление, на бегство из дальней страны. Третьи испуганным
шепотом рассказывали о людях, которые прокляты со дня рождения, чьи губы не
знают улыбки, кому до смертного часа не дано найти друга среди своих
ближних. Но вот миновало два года, разговоры утихли, и Колль Дью был забыт:
разве что пастух, разыскивая в горах заблудившуюся овцу, встречал высокого
смуглого человека с ружьем в руке и не осмеливался сказать ему: "Спаси вас
господь!", да порой крестьянка, покачивая зимним вечером колыбель,
крестилась, когда ветер особенно злобно ударял по кровле ее хижины, и
говорила: "Видно, там, на вершине, этому Коллю Дью хватает свежего воздуха!"

Так прожил Колль Дью в уединении несколько лет, а затем стало известно,
что полковник Блейк, новый хозяин этих земель, собирается посетить свое