тумака под ложечку, что тот задом влетел обратно в свой чулан. - А посему, -
продолжал Скрудж, - я намерен прибавить вам жалования!
мысль оглушить Скруджа ударом по голове, скрутить ему руки за спиной,
крикнуть караул и ждать, пока принесут смирительную рубашку.
плечу, и на этот раз видно было, что он в полном разуме. - И желаю вам, Боб,
дружище, хорошенько развлечься на этих святках, а то прежде вы по моей
милости не очень-то веселились. Я прибавлю вам жалования и постараюсь
что-нибудь сделать и для вашего семейства. Сегодня вечером мы потолкуем об
этом за бокалом рождественского глинтвейна, а сейчас, Боб Крэтчит, прежде
чем вы нацарапаете еще хоть одну запятую, я приказываю вам сбегать купить
ведерко угля да разжечь пожарче огонь.
больше, куда больше. А Малютке Тиму, который, к слову сказать, вскоре совсем
поправился, он был всегда вторым отцом. И таким он стал добрым другом, таким
тароватым хозяином, и таким щедрым человеком, что наш славный старый город
может им только гордиться. Да и не только наш - любой добрый старый город,
или городишко, или селение в любом уголке нашей доброй старой земли. Кое-кто
посмеивался над этим превращением, но Скрудж не обращал на них внимания -
смейтесь на здоровье! Он был достаточно умен и знал, что так уж устроен мир,
- всегда найдутся люди, готовые подвергнуть осмеянию доброе дело. Он
понимал, что те, кто смеется, - слепы, и думал: пусть себе смеются, лишь бы
не плакали! На сердце у него было весело и легко, и для него этого было
вполне довольно.
придерживался принципов полного воздержания, - и про него шла молва, что
никто не умеет так чтить и справлять святки, как он. Ах, если бы и про нас
могли сказать то же самое! Про всех нас! А теперь нам остается только
повторить за Малюткой Тимом: да осенит нас всех господь бог своею милостью!
КОЛОКОЛА
ПЕРВАЯ ЧЕТВЕРТЬ
устранить возможные недомолвки между рассказчиком и читателем, я прошу
отметить, что свое утверждение отношу не только к людям молодым или к малым
детям, но ко всем решительно людям, детям и взрослым, старым и молодым, тем,
что еще тянутся кверху, и тем, что уже растут книзу, - немного, повторяю,
найдется людей, которые согласились бы спать в церкви. Я не говорю - в
жаркий летний день, во время проповеди (такое иногда случалось), нет, я имею
в виду ночью и в полном одиночестве. Я знаю, что при ярком свете дня такое
мнение многим покажется до крайности удивительным. Но оно касается ночи. И
обсуждать его следует ночью. И я ручаюсь, что сумею отстоять его в любую
ветреную зимнюю ночь, выбранную для этого случая, в споре с любым из
множества противников, который захочет встретиться со мною наедине на старом
кладбище, у дверей старой церкви, предварительно разрешив мне - если
требуется ему лишний довод - запереть его в этой церкви до утра.
церкви, испуская жалобные стоны, и невидимой рукой дергать двери и окна, и
выискивать, в какую бы щель пробраться. Проникнув же внутрь и словно не
найдя того, что искал, а чего он искал - неведомо, он воет, и причитает, и
просится обратно на волю; мало того, что он мечется по приделам, кружит и
кружит между колонн, задевает басы органа: нет, он еще взмывает под самую
крышу и норовит разнять стропила; потом, отчаявшись, бросается вниз, на
каменные плиты пола, и ворча заползает в склепы. И тут же тихонько вылезает
оттуда и крадется вдоль стен, точно читая шепотом надписи в память усопших.
Прочитав одни, он разражается пронзительным хохотом, над другими горестно
стонет и плачет. А послушать его, когда он заберется в алтарь! Так и
кажется, что он выводит там заунывную песнь о злодеяниях и убийствах, о
ложных богах, которым поклоняются вопреки скрижалям Завета - с виду таким
красивым и гладким, а на самом деле поруганным и разбитым. Ох, помилуй нас,
господи, мы тут так уютно уселись в кружок у огня. Поистине страшный голос у
полночного ветра, поющего в церкви!
Вверху, на колокольне, где он волен шнырять туда-сюда в пролеты арок и в
амбразуры, завиваться винтом вокруг узкой отвесной лестницы, крутить
скрипучую флюгарку и сотрясать всю башню так, что ее дрожь пробирает!
Вверху, на колокольне, там, где вышка для звонарей и железные поручни
изъедены ржавчиной, а свинцовые листы кровли, покоробившиеся от частой смены
жары и холода, гремят и прогибаются, если ступит на них невзначай нога
человека; где птицы прилепили свои растрепанные гнезда в углах между старых
дубовых брусьев и балок; и пыль состарилась и поседела; и пятнистые пауки,
разжиревшие и обленившиеся на покое, мерно покачиваются в воздухе,
колеблемом колокольным звоном, и никогда не покидают своих домотканых
воздушных замков, не лезут в тревоге вверх, как матросы по вантам, не падают
наземь и потом не перебирают проворно десятком ног, спасая одну-единственную
жизнь! Вверху на колокольне старой церкви, много выше огней и глухих шумов
города и много ниже летящих облаков, бросающих на него свою тень, - вот где
уныло и жутко в зимнюю ночь; и там вверху, на колокольне одной старой
церкви, жили колокола, о которых я поведу рассказ.
крестили епископы, - так давно, что свидетельство об их крещении потерялось
еще в незапамятные времена и никто не знал, как их нарекли. Были у них
крестные отцы и крестные матери (сам я, к слову сказать, скорее отважился бы
пойте в крестные отцы к колоколу, нежели к младенцу мужского пола), и,
наверно, каждый из них, как полагается, получил в подарок серебряный
стаканчик. Но время скосило их восприемников, а Генрих Восьмой переплавил их
стаканчики;* и теперь они висели на колокольне безыменные и бесстаканные.
заливистые, звонкие голоса, далеко разносившиеся по ветру. Да и не такие
робкие это были колокола, чтобы подчиняться прихотям ветра: когда находила
на него блажь дуть не в ту сторону, они храбро с ним боролись и все равно
по-царски щедро дарили своим радостным звоном каждого, кому хотелось его
услышать; известны случаи, когда в бурную ночь они решали во что бы то ни
стало достигнуть слуха несчастной матери, склонившейся над больным ребенком,
или жены ушедшего в плавание моряка, и тогда им удавалось наголову разбить
даже северо-западного буяна, прямо-таки расколошматить его, как выражался
Тоби Вэк; ибо, хотя обычно его называли Трухти Вэк, настоящее его имя было
Тоби, и никто не мог переименовать его (кроме как в Тобиаса) без особого на
то постановления парламента: ведь в свое время над ним, так же как над
колоколами, совершили по всем правилам обряд крещения, пусть и не столь
торжественно и не при столь громких кликах народного ликования.
кто-кто, а он-то имел полную возможность составить себе правильное суждение
на этот счет. Что утверждал Тоби Вэк, то утверждаю и я. И я всегда готов
постоять за него, хотя стоять-то ему приходилось, да еще целыми днями (и
очень тоскливое это было занятие) как раз перед дверью церкви. Дело в том,
что Тоби Вэк был рассыльным, и именно здесь он дожидался поручений.
просвистывает насквозь, и весь покрываешься гусиной кожей, и нос синеет, а
глаза краснеют, и стынут ноги, и зуб на зуб не попадает, - это Тоби Вэк знал
как нельзя лучше. Ветер - особенно восточный - налетал из-за угла с такой
яростью, словно затем только и принесся с того конца света, чтобы
поизмываться над Тоби. И нередко казалось, что он сгоряча проскакивал
дальше, чем следует, потому что, выметнувшись из-за угла и миновав Тоби, он
круто поворачивал обратно, словно восклицая: "Ах, вот он где!" - и тот же
час куцый белый фартук Тоби вскидывало ему на голову (так задирают курточку
напроказившему мальчишке), жиденькая тросточка начинала беспомощно
трепыхаться в его руке, ноги выписывали самые невероятные кренделя, а всего
Тоби, накренившегося к земле, крутило то вправо то влево, и так швыряло и
било, и трепало и дергало, и мотало и поднимало в воздух, что еще немножко -
и показалось бы настоящим чудом, почему он не взлетает под облака - как то
бывает иногда со скопищами лягушек, улиток и прочих легковесных тварей - и
не проливается дождем, к великому удивлению местных жителей, на какой-нибудь
отдаленный уголок земли, где в глаза не видали рассыльных.
все же были для него почти праздниками. Честное слово. Ему казалось, что в
такие дни время идет быстрее и не так долго приходится ждать шестипенсовика;
когда он бывал голоден и удручен, необходимость бороться с озорной стихией
развлекала его и подбадривала. Мороз или, скажем, снег - это тоже было для
него развлечение; он даже считал, что они ему на пользу, хотя в каком именно
смысле на пользу, это он вряд ли сумел бы объяснить. Но так или иначе,
ветер, мороз и снег, да еще, пожалуй, хороший крупный град приятно
разнообразили жизнь Тоби Вэка.
окутывала его, точно отсыревшая шинель, - другой шинели у него и не было, а
без этой он предпочел бы обойтись! Мокрые дни, когда с неба неспешно и
упорно сеял частый дождь, когда улица, так же как Тоби, давилась и
захлебывалась туманом; когда от бесчисленных зонтов валил пар и, сталкиваясь
на тесном тротуаре, они кружились, точно волчки, прыская во все стороны
ледяными струйками; когда вода бурлила в сточных канавах и шумела в
переполненных желобах; когда с карнизов и выступов церкви кап-кап-капало на
Тоби и тонкая подстилка из соломы, на которой он стоял, мгновенно
превращалась в грязное месиво, - вот это были поистине тяжелые дни.
Тогда-то, и только тогда, можно было увидеть, как мрачнело и вытягивалось
лицо у Тоби, тревожно выглядывавшего из своего укрытия в уголке церковной
Суворов Виктор
Корнев Павел
Ильин Андрей
Маккарти Кормак
Афанасьев Роман
Орлов Алекс