засушливого степного лагеря, где находился Каландарашвили. Злой по всем
статьям. Сначала прокатилась волна совершенно непонятных увозов. Утром
заходили в барак нарядчик с надзирателем. В руках у нарядчика была обычная
фанерная дощечка (все списки в лагере пишут на фанере - она не мнется, не
рвется, хорошо соскабливается стеклышком и поэтому всегда чистая и
свежая). Нарядчик смотрел на нее и вызывал пять или шесть человек с
вещами. Надзиратель их спешно обыскивал, выводил за ворота и передавал
военному спецконвою. Тут их всех снова выкликали по фамилии - в руках
старшего был формуляр, - считали, затем погружали (лицом назад) в
грузовичок и увозили на станцию. Вот, собственно, и все. Этап как этап. Из
одного барака вызвали пятерых, из другого тройку, из третьего десять
человек. В основном брали работяг, но пару раз заходили и в инвалидные
бараки. А один раз выкликнули оттуда такого дремучего параличного деда,
что его пришлось тащить на носилках. Это сбило все догадки. Раньше
говорили о новом лагере и спецработах, теперь стали толковать о
переследствиях. Таких разговоров в лагере всегда хватает. Пишут в лагере
все. Пишут генеральному прокурору, в Верхсуд, в ЦК партии - и в ответ
получают одинаковые красиво отстуканные узкие бумажки: "Ваше заявление о
пересмотре получено, проверено и отклонено ввиду отсутствия оснований". И
внизу подпись - эдакая стремительная фиолетовая, зеленая или черная
молния. Правда, все эти отказы тоже много не стоили - после них порой
получали иногда и такое: "Ваше дело вытребовано для проверки". И опять
молния. Только тогда уж что-то в слишком многие лагерные головы ударяли
эти анилиновые молнии, но может быть, говорили еще, полоса такая нашла?
Может, нарком новый назначен? Но в кабинете начальника над столом
по-прежнему висела та же хрупкая хорьковая мордочка с острыми глазками.
поступило первое в чем-то вполне достоверное известие. Одного вернули
обратно. Оказывается, забрали не того Прокофьева. Вернулся он сильно
поддавший, хмурый, раздражительный и дня три спал. А потом поползли слухи.
Оказалось, всех везут в один и тот же ОЛП (отдельный лагерный пункт).
Стоит этот ОЛП в стороне от железной дороги в степи, и никакого объекта
рядом с ним нет, так что и работать там негде. По словам плотников,
строивших его, это огромная голая зона и пятнадцать новеньких, пахнущих
смолой пустых бараков. Вот и все. Потом кто-то из строителей вспомнил, что
однажды ночью туда привезли решетки и сгрузили их в каптерку. Хорошего во
все этом, конечно, было мало. Возвращенный рассказал: теперь в каждом
бараке человек по двести. Спят на полу. На окнах решетки, на дверях замки.
Прогулок нет. Жарища, дышать нечем. Кормят так: утром пятьсот граммов
хлеба и кружка кипятка; в обед черпак "байкала" (рыбной баланды,
прозрачной, как вода) и полчерпака жидкого могара; на ужин тот же
"байкал". Сахар не положен, на работу не водят - просто сидят и ждут
чего-то, а чего именно? Никто не знает. И Прокофьев тоже не знал. Дня
через три у него опухли ноги и открылся безудержный лагерный понос, от
которого спасенья нет. Его спешно отправили в больницу, и надзиратель,
провожая его до ворот, сказал: "А я ведь думал, что он после этого сто лет
обязан жить". И опять никто ничего не понимал, потому что главного-то
Прокофьев так и не сказал. Все выяснилось только через неделю.
стоял уже стол под кумачом, висела стенгазета "Перековка" - экстренный
выпуск - и прохаживалось несколько надзирателей. Две тысячи человек в
течение доброго часа стояли на солнцепеке по команде "смирно" перед этим
пустым столом (надзиратели похаживали и покрикивали: "Как стоите! Животы!
Разговорчики!"). Потом раздалось: "Внимание!" - дверь клуба открылась и
оттуда вывалилось сразу несколько человек: сержант, лейтенант, старший
лейтенант, капитан и под конец вышел кто-то очень толстый и косолапый без
всяких знаков различия. У него были квадратные плечи и огромное серое
ноздреватое лицо, похожее на сырой кирпич. В руках он держал афишку,
скатанную трубкой. Ему принесли стул. Он сел и скомандовал:
номер 500. "За злостный саботаж и вредительство, а также за попытку к
побегам с целью нанесения убытка ГУЛАГу, то есть за совершение
преступлений, предусмотренных статьей пятьдесят восемь УК РСФСР, пунктами
семь (вредительство), восемь (террор), девять (диверсия). Выездная сессия
военного трибунала, рассмотрев в своем закрытом заседании без участия
сторон дела заключенных (следовало сорок фамилий с именами-отчествами),
приговорила (восторженно и грозно поглядев на колонны) заключенных (далее
следовали те же сорок фамилий, их он пролетел бегом, бормотом) - к высшей
мере наказания. Расстрелу!" (Стукнул кулаком.) Приговор приведен в
исполнение, - произнес удовлетворенно и сел.
сразу ее прикололи на щит "Перековка". - Вот, заключенные, я прочел вам
приказ ГУЛАГа за номером пятьсот. Убедительный приказ, заключенные,
правда? И так будет со всеми, кто думает продолжать свою вредительскую
деятельность. И правильно! Тебе дали полную возможность перековываться,
да? Жилье, белье, трехразовое горячее питание, клуб, стенгазета, дали
тебе, так? Значит, трудись! Значит - осознавай! Не осознал? Ну и все!
Советский народ панькаться с тобой и все такое не согласен. Заслужил -
получай! Вот так, заключенные! Вопросы есть? Можете расходиться.
возле этой афишки не останавливался. Но скоро на доске появился второй и
третий приказ. К ним привыкли, стали читать и разыскивать своих.
нащупать если не логику, то какую-то свою сумасшедшую систему: брали
троцкистов; повторников; вернувшихся из-за границы; отказчиков от работ
(то есть тех, кого местный фельдшер - начальник санчасти - счел
симулянтами), но потом начали таскать и бытовиков, и колхозников, и
работяг, а под конец дошла очередь до самых истовых лагерных псов:
нарядчиков, старост, бригадиров - и ох как они выли, как ругались,
божились, размазывая слезы кулаками по лицу, когда их выводили за ворота.
Взяли даже одного старого врача, латыша Диле - мрачного негодяя,
известного любовью к латинским цитатам, угодливостью и безжалостностью.
Видимо, какие-то люди с маслом в голове уже поняли что к чему и успешно
подключились к кампании.
эти вернувшиеся рассказали то, о чем смолчал Прокофьев. Расстреливали там
утром около глинистого оврага - под звуки танго, то есть под шум двух
заведенных тракторов - это чтоб не слышно было криков (хотя кому они там
помешали бы?). Приходили и вызывали по списку. Было ли очень страшно? Нет,
очень страшно, пожалуй, не было. Кое-кто даже радовался: "Эх, дайте-ка
доем последнюю пайку и пойду! И шли бы вы все к едрене-фене! Я уже свое
отмучился!" Забирали всегда после раздачи хлеба. Именно после, а не до. И
может быть, в этом порядке (сначала хлеб, потом пуля) отразился слышанный
кем-то рассказ о последнем завтраке осужденного.
ангелы - по стационару, заглянули в бараки, побывали в столовой, проверили
в кухне закладку в котел, спросили, часто ли меняют белье, хороша ли баня,
и исчезли, как светлые виденья. После этого уже громко заговорили, что
красномордого сняли, разжаловали и расстреляли. То, что его сняли, это
было бесспорно, а вот во все остальное верили мало. Но все равно слушать о
конце негодяя было приятно, и все слушали.
объяснений. О втором несчастье он в этот день рассказать-таки не успел.
Пробил отбой, а порядок в этом отношении был очень строг. За разговоры в
ночное время сразу уводили в карцер.
ночь мутило от этого рассказа, а тон старика так даже и раздражал. Что он,
в самом деле, из себя строит? Кому нужна эта дурацкая бравада? А старик
был опять в хорошем и ясном настроении. По коридору уже двигались чайники,
и он хлопотал за столом, готовя завтрак.
Не возражаете? Да кто же это знает, Георгий Николаевич. Разное тогда
говорили на начальство, например, через бригадиров пустили слух, что это
была японская диверсия.
назначенный начальник лагеря. Ну, конечно, патриот, гуманист и все такое.
А к нему в каюту забрался японский диверсант; ну и дальше - как по фильму:
свернул ему шею, выбросил в окно, а сам переоделся в его форму, забрал
документы и приехал на место назначения. Стал выполнять заданье. Все. А
разоблачили его случайно: жена приехала и увидела, что это не тот. Вот
такая была версия.
чепуха! Вы подумайте: диверсант два месяца уничтожал людей, и все считали,
что это в порядке вещей. Это значит, что вы японского диверсанта от
сталинского сокола по его поступкам никак уж не отличите. Значит,
правового чувства нет ни у кого, ни у того, кто врет, ни у того, кто его
слушает. Вот в чем страшный смысл этой японской легенды. А вы - чепуха!
Сертаков Виталий
Каменистый Артем
Шилова Юлия
Трубников Александр
Шилова Юлия
Мацумото Сэйте