Чтение 15–й страницы книги ~Квентин Дорвард~

выказали такую ловкость и проворство, которые ясно доказывали, что подобные
расправы были им не в новинку.

Квентин с беспокойством взглянул на начальника отряда, от которого
надеялся получить свободу, и, не зная, радоваться ему или бояться, узнал в
нем угрюмого и молчаливого товарища дядюшки Пьера. Конечно, в, каких бы
преступлениях ни обвиняли этих людей, он не мог не знать из утреннего
приключения, что Дорвард не имеет с ними ничего общего; однако трудно было
сказать, захочет ли этот зловещий человек быть для него справедливым судьей
и беспристрастным свидетелем, и Дорвард не был уверен, что он улучшит свое
положение, если обратится к нему за помощью.

Впрочем, ему не дали долго раздумывать.

- Эй, Птит-Андре и Труазешель <Птит-Андре означает "Малыш Андре", а
Труазешель - "Три ступеньки"; палачу дали такое прозвище потому, что
осужденные поднимались на эшафот по трем ступенькам.>, - сказал мрачный
начальник отряда, обращаясь к двум своим подчиненным, - вот к вашим услугам
подходящие деревья. Покажите-ка этим нехристям, этим колдунам и разбойникам,
что значит мешать правосудию короля, когда оно наказывает кого-нибудь из их
проклятого племени! Долой с коней, ребята, да живо за дело!

В одну минуту Труазешель и Птит-Андре спешились, и Квентин заметил, что у
каждого из них висело на седле по большой связке аккуратно смотанных
веревок. Они их проворно размотали, и на каждой оказалась готовая петля.
Кровь застыла в жилах Дорварда, когда он увидел, что они приготовили три
петли, и понял, что одна из них предназначена для него. Тут он громко
окликнул начальника отряда, напомнил ему об их утренней встрече, о правах
свободного шотландца в дружественной союзной стране и стал уверять, что не
только не имеет ничего общего с этими людьми, но даже не знает, в каких
преступлениях их обвиняют.

Но тот, к кому он взывал, едва удостоил его взглядом и, не обращая ни
малейшего внимания на его слова, повернулся к кучке крестьян, сбежавшихся из
любопытства или из желания свидетельствовать против пойманных, и строго
спросил их, был ли этот молодец с теми бродягами.

- Как же, был, не во гнев будь сказано вашей милости. Он-то и перерезал
веревку, на которой по приказанию его величества вздернули того
бездельника... И поделом ему, ваша милость! - поспешил ответить один из
крестьян.

- А я готов поклясться господом богом и святым Мартином Турским, что
видел этого молодца, когда их шайка грабила нашу ферму, - добавил другой.

- Что ты, отец! - сказал стоявший поблизости мальчуган. - Тот язычник был
весь черный, а у этого лицо совсем белое; у того были короткие курчавые
волосы, а у этого длинные русые кудри.

- Эх, сынок, мало ли что! - ответил крестьянин. - Ты еще, пожалуй,
скажешь, что у того была зеленая куртка, а у этого серая. Так ведь его
милости господину прево известно, что все они так же легко меняют свою
шкуру, как и платье. Нет, нет, это тот самый!

- С меня довольно и того, что он, как вы сами видели, осмелился идти
против повеления короля и пытался спасти приговоренного к смерти изменника,
- сказал начальник отряда. - Эй, Труазешель, и ты, Птит-Андре, живо за дело!

- Выслушайте меня, господин начальник! - в смертельном страхе воскликнул
юноша. - Не дайте умереть невинному! Мои соотечественники этого так не
оставят, они вам отомстят за мою смерть в этой жизни, а в будущей вы дадите
ответ самому богу за напрасно пролитую кровь!

- Я готов отвечать за свои поступки и в этой жизни и в будущей, - холодно
ответил прево и левой рукой сделал знак своим подчиненным; в то же время он
со злобной, торжествующей улыбкой дотронулся указательным пальцем до своей
правой руки, которая была у него на перевязи, вероятно вследствие удара,
полученного им утром от Дорварда.

- Подлец! Ты мстишь, негодяй! - вне себя воскликнул Дорвард; теперь он
понял, что жажда мести была единственной причиной этой жестокости и что ему
нечего ждать пощады.

- Бедняга бредит со страха, - сказал начальник отряда. - Скажи-ка ему
напутственное слово, Труазешель, прежде чем спровадишь его на тот свет: ты
хорошо справляешься с этим, когда под рукой нет духовника. Дай ему минуту на
благочестивые размышления, но чтобы через минуту все было кончено, слышишь?
Я должен продолжать объезд. За мной, ребята!

Великий прево уехал в сопровождении своего отряда, оставив в помощь
палачам только двух-трех солдат. Несчастный юноша с отчаянием смотрел вслед
отъезжающим, и, когда топот копыт затих, постепенно замирая вдали, в душе
его угас последний луч надежды. В смертельном страхе он оглянулся вокруг и,
несмотря на весь ужас этой минуты, был поражен стоическим хладнокровием
своих товарищей по несчастью. Сначала они были охвачены страхом и изо всех
сил старались вырваться, но, когда их связали и они убедились, что смерть
неизбежна, они стали ждать ее с невозмутимым спокойствием. Ожидание смерти
придало, может быть, некоторую бледность их загорелым лицам, но страх не
исказил в них ни одной черты и не погасил упорного высокомерия, горевшего в
их глазах. Они напоминали пойманных лисиц, которые, пытаясь спастись,
истощили весь запас своей хитрости и гордо умирают в мрачном молчании, на
что не способны ни медведи, ни волки, эти страшные враги охотника.

Они не дрогнули даже тогда, когда палачи приступили к делу, и, надо
заметить, приступили с гораздо большей поспешностью, чем приказал их
начальник; это, впрочем, можно было объяснить привычкой, благодаря которой
они стали находить даже удовольствие в исполнении своих ужасных
обязанностей.

Здесь мы остановимся на минуту, чтобы набросать портреты этих людей, так
как во время всякой тирании личность палача всегда получает важное значение.

Эти два исполнителя закона представляли прямую противоположность друг
другу как по приемам, так и по внешности. Людовик называл одного Демокритом,
другого Гераклитом <Демокрит и Гераклит - знаменитые философы Древней
Греции; Демокрита называли в древности "Смеющимся", а Гераклита -
"Плачущим": считали, что Демокрит осмеивал, а Гераклит оплакивал
человеческие заблуждения.>, а их начальник, великий прево, окрестил одного
"Жан-кисляй", а другого - "Жан-зубоскал".

Труазешель был высок ростом и сухощав; он отличался степенностью и
выражением какой-то особенной важности в лице. Он всегда носил на шее
крупные четки, которые имел обыкновение набожно предлагать в пользование
несчастным, попадавшим в его лапы. У него были всегда наготове два-три
латинских изречения о тщете и ничтожестве земной жизни, и если б можно было
допустить подобное сочетание, он мог бы соединить обязанности палача с
обязанностями тюремного священника. Птит-Андре был, напротив, маленький,
кругленький человечек, жизнерадостный и подвижный, исполнявший свои
обязанности как самое веселое дело в мире. Казалось, он питал особенную,
нежную привязанность к своим жертвам и обращался к ним не иначе, как с
самыми приветливыми и ласковыми словами. Он называл их то "друг любезный",
то "голубушка", то "старый приятель", то "папаша", в зависимости от их пола
и возраста. В то время как Труазешель старался внушить несчастным осужденным
философский и религиозный взгляд на ожидавшую их участь, Птит-Андре всегда
пытался пустить в ход веселую шутку, чтоб облегчить их переход в лучший мир,
и убеждал их, что земная жизнь - вещь низкая, презренная и ничего не
стоящая.

Не могу объяснить, как и почему, но эти две красочные фигуры, несмотря на
все разнообразие своих талантов, столь редких в людях их профессии, внушали
всем такую безграничную ненависть, какой ни до, ни после них, наверно, не
внушал никто из их братии; те, кто их знал, сомневались лишь в одном:
который из двух - торжественный и степенный Труазешель или вертлявый и
болтливый Птит-Андре - был отвратительнее и страшнее. Несомненно, что в этом
отношении, оба они по праву заслужили пальму первенства среди всех других
палачей Франции, за исключением разве своего господина Тристана Отшельника -
знаменитого великого прево да его господина Людовика XI.

Нечего и говорить, что Квентина Дорварда в ту страшную минуту не занимали
подобные соображения. Жизнь и смерть, время и вечность - вот что носилось
перед его умственным взором; его слабая человеческая природа изнемогала
перед этой ужасной перспективой, а возмущенная гордость восставала против
этой слабости. Он обратился мысленно к богу своих отцов, и в памяти его в ту
же минуту всплыла старая, полуразрушенная часовня, где покоился прах всех
его близких и где не было только его. "Заклятые наши враги дали им по
крайней мере могилу в родной земле, а я, словно отверженец, достанусь в
добычу воронам и коршунам на чужбине!" Слезы невольно брызнули из его глаз.
Труазешель легонько тронул его за плечо и торжественно одобрил его
покорность судьбе. Затем, воскликнув: "Beati qui in Domino moriuntur!"
<"Блаженны те, кто в господе преставился!" (лат.)>, он заметил, что блаженна
душа, отлетающая от скорбящего человека.

Птит-Андре дотронулся до другого его плеча и сказал:

- Мужайся, сынок! Коли довелось поплясать - делать нечего, надо плясать
веселей. Кстати, и скрипка настроена, - добавил он, помахивая веревкой,
чтобы придать больше соли своей остроте.

Юноша взглянул помутившимся взором сперва на одного, потом на другого.
Видя, что он их плохо понимает, - приятели стали легонько подталкивать его к
роковому дереву, уговаривая не падать духом, потому что все будет кончено в
один миг.

В эту ужасную минуту несчастный еще раз растерянно огляделся вокруг и
сказал:

- Если здесь есть хоть одна добрая христианская душа, пусть передаст
Людовику Лесли, стрелку шотландской гвардии, что его племянника подло убили!

Эти слова были сказаны как нельзя более вовремя, потому что в эту минуту,
привлеченный приготовлениями к казни, сюда подошел вместе с другими
случайными прохожими один из стрелков шотландской гвардии.

- Эй, вы, - крикнул он палачам. - Если этот юноша - шотландец, я не
допущу, чтобы он был повешен!

- Сохрани бог, господин рыцарь. Но мы должны выполнить приказ, - ответил
Труазешель и потащил Дорварда за руку.

- Чем комедия короче, тем она лучше, - добавил Птит-Андре и подхватил его