Чтение 16–й страницы книги ~Ангелы на кончике иглы~

Итак, Третье отделение передало эстафету ОГПУ: сочинение маркиза де
Кюстина, которое Герцен назвал, без сомнения, самой замечательной и умной
книгой, написанной о России иностранцем, недоступно.

Наша работа над переводом книги "La Russie en 1839" par Le Marquis de
Custine идет медленно, учитывая условия и возможности, но мы спешим пустить
для чтения первый черновой вариант. В известном смысле эта книга глубже
запрещенных у нас трудов М.Джиласа, Р.Конквеста, Д.Оруэлла, А.И.Солженицына,
поскольку рассматривает не слой пороков идеологии, ртутными парами которой
мы дышим последние полвека, а глубокие исторические корни отечественного
деспотизма. Часть мыслей Кюстина стала сбывшимися пророчествами, другая
показала, что ничто в нашем отечестве не улучшается со времен Иоанна Барклая
(1582-1621), писавшего: "Это (московиты) -- народ, рожденный для рабства и
свирепо относящийся ко всякому проявлению свободы; они кротки, если
угнетены, и не отказываются от ига".

Впрочем, не будем навязывать свою точку зрения, дабы не уподобиться
некоторым нашим согражданам. Предоставим слово самому де Кюстину.

Здесь Макарцев зевнул. Он читал поверхностно, не вникая особенно в
текст, перескакивая с абзаца на абзац и по привычке деля выхваченные фразы
на "можно" и "нельзя". На "нельзя" у него был удивительный нюх. К концу
предисловия Макарцев поморщился: ну что может сказать этот старикашка,
проехавший в экипаже по России, которой давным-давно нет!

-- Есть! -- раздался голос. -- К сожалению, стало даже хуже.

-- Кто здесь? -- спросил Макарцев, и горло у него сжало от страха.

Он повернул голову: перед ним стоял невысокий мужчина средних лет,
странно одетый по нынешним временам. На нем был расстегнутый синий фрак и
панталоны до колен, жилет в голубую полосочку, черные чулки и туфли на
каблуках с пряжками и со шпорами. Белоснежную рубашку с обильными кружевами
и бриллиантовыми запонками украшал большой голубой бант на шее. Сбоку
свисала шпага. Макарцев вдохнул дурманящий запах сильных духов.

-- Простите, что вторгаюсь к вам без приглашения, -- сказал маркиз де
Кюстин. -- Но вы мне любопытны как мужчина умный и при том состоящий при
власти. Вот почему я решил разделить с вами чтение моей книги.

-- Да вы же иностранец! -- возмутился Игорь Иванович. -- Я завтра же
должен доложить, что вы были у меня в квартире, иначе...

-- Ах, не волнуйтесь, месье Макарцев, -- успокоил его Кюстин. -- Никто
не знает, что я здесь. Наученный горьким опытом, я на этот раз проник в вашу
страну через озоновую дыру в атмосфере. А там нет ни пограничных ищеек, ни
жуликов-таможенников. Если позволите, я присяду, а вы читайте. Не бойтесь,
читайте... Мне интересна ваша реакция, только и всего.

Кюстин уселся в кресло, сделав руками нечто вроде пасса, успокаивающего
Макарцева, прикрыл веки и, казалось, задремал. А Макарцев послушно стал
читать рукопись.

Первое, что бросилось мне в глаза при взгляде на русских царедворцев,
было какое-то исключительное подобострастие и покорность. Они казались
своего рода рабами. Впечатление было таково, что в свите царского наследника
господствует дух лакейства, рабское мышление, не лишенное в то же время
барской заносчивости. Эта смесь самоуничижения и надменности показалась мне
слишком малопривлекательной и не говорящей в пользу страны, которую я
собрался посетить.

На следующий день карета моя и весь багаж были на борту "Николая I",
русского парохода, "лучшего в мире". Русский вельможа, князь К.,
происходивший от потомков Рюрика, обратился ко мне, назвав меня по имени, и
развил свои взгляды на характер людей и учреждений своей Родины.

-- Беспощадный деспотизм, царящий у нас, возник в то время, когда во
всей остальной Европе крепостное право было уже уничтожено. Со времени
монгольского нашествия славяне, бывшие прежде самым свободным народом в
мире, сделались рабами сперва своих победителей, а затем своих князей.
Крепостное право настолько унизило человеческое слово, что последнее
превратилось в ловушку. Правительство в России живет ложью, ибо и тиран, и
раб страшатся правды. Наши автократы познали когда-то силу тирании на своем
собственном опыте. Они хорошо изучили силу деспотизма путем собственного
рабства, срывают злобу за свои унижения и мстят неповинным. Думайте о каждом
шаге, когда будете среди этого азиатского народа...

Религиозная нетерпимость является главным рычагом русской политики. То,
что могло иметь место в Европе лишь в средние века, в России случается в
наши дни. Россия во всем отстала от Запада на четыре столетия.

Иностранцев продержали более часа на палубе без тента, на самом
солнцепеке. Затем мы должны были предстать перед трибуналом, который заседал
в кают-компании.

-- Что, собственно, вы желаете делать в России?

-- Ознакомиться со страной.

-- Но это не повод для путешествия!

-- У меня, однако, нет другого.

-- С кем думаете вы увидеться в Петербурге?

-- Со всеми, кто разрешит мне с ними познакомиться.

-- Сколько времени вы рассчитываете пробыть в России?

-- Не знаю.

-- Но приблизительно?

-- Несколько месяцев.

-- Быть может, у вас какое-нибудь дипломатическое поручение?

-- Нет.

-- Может быть, секретное?

-- Нет.

-- Какая-нибудь научная цель?

-- Нет.

-- Не посланы ли вы вашим правительством изучать наш социальный и
политический строй?

-- Нет.

-- Нет ли у вас какого-нибудь торгового поручения?

-- Нет.

-- Значит, вы путешествуете исключительно из любознательности?

-- Да.

-- Но почему вы направились для этого именно в Россию?

-- Не знаю...

-- Имеете ли вы рекомендательные письма к кому-нибудь?

Меня заранее предупредили о нежелательности слишком откровенного ответа
на этот вопрос. Ищейки русской полиции обладают исключительным нюхом, и, в
соответствии с личностью каждого пассажира, они исследуют их паспорта с той
или иной строгостью. Какой-то итальянский коммерсант, шедший передо мною,
был безжалостно обыскан. Он должен был открыть свой бумажник, обшарили все
его платье и снаружи, и внутри, не оставили без внимания даже белья. Стали
рыться в моих вещах и особенно в книгах. Последние были отняты у меня почти
все.

Россия -- страна совершенно бесполезных формальностей.

Тут Макарцев оторвал глаза от рукописи и вздохнул.

-- Ну, как? -- спросил его тотчас маркиз де Кюстин.

Он элегантно сидел в кресле, перекинув одну ногу на другую, и наблюдал
за Игорем Ивановичем.

-- Конечно, вы, французы, многого не понимаете, -- сразу начал
объяснять ему Макарцев. -- Почему мы, русские, должны подстраиваться под
ваши традиции? У нас же совершенно иные условия! И все же не исключено, что
мы перегибаем палку, не умеем с уважением отнестись к иностранцам. А вы нас
встречаете хорошо.

Подобие одобрения проскочило в черных глазах Кюстина, но вдруг он
спросил:

-- А к своим?

-- Что? -- не понял Игорь Иванович.

-- Я хочу сказать: к своим уважения не требуется?

Макарцев не нашелся что ответить, пробурчал нечто вроде "ну, знаете
ли..." и продолжал читать. Он не заметил, как равнодушие к чтению сменилось
у него любопытством и как он в рассуждении перескочил из девятнадцатого века
в двадцатый безо всякого затруднения. Впрочем, ему, конечно, помогал маркиз.
Игорь Иванович незаметно привык к его присутствию и читал теперь
добровольно, ведь никто его не принуждал. Мог бы отложить -- ясно же о чем!
-- а читал. Сердце не болело, голова тоже, спать не хотелось. Он читал с
интересом, и скепсис, давно в нем живший, только усиливал этот интерес.

-- Постойте-ка, -- вдруг прервал себя Макарцев, заколебавшись, и
посмотрел на Кюстина. -- А вы меня не обмишуриваете?

-- Обми... что? -- спросил маркиз.

-- Я говорю: да это же просто мистификация! Кто вам поверит, что вы
написали это сто лет назад?!

-- Сто тридцать, -- поправил Кюстин.

-- Пускай сто тридцать, черт с вами! Ведь это же явная антисоветчина!

-- Но позвольте, месье Макарцев! Я написал это за сто лет до большого
террора Сталина! Это же исторический факт...

Макарцев не нашелся, что возразить, и молча уткнулся в рукопись.

То, что привык он читать, говорить, слышать, здесь начисто, без всяких
компромиссов, отсутствовало. А то вредное, осужденное раз и навсегда,
мешающее нам шагать вперед, то, что он великолепно умел обходить и
отсеивать, умел не слышать, -- вылезло. Макарцев стал читать возмущеннее и
потому активнее. Возвращался назад, забегал в нетерпении вперед.
Последовательность рассуждений его не интересовала. Он был уверен, что умеет
выхватить главное быстрее, чем его удавалось изложить автору.

А сам маркиз де Кюстин между тем тихо сидел в кресле, наблюдая за своим
читателем.

Всякий иностранец, прибывший на русскую границу, трактуется заранее как