Чтение 64–й страницы книги ~Ангелы на кончике иглы~

эти отрезки по всем карманам, чтобы всегда были под рукой. Он исписал уже
третий блокнот, а когда вечером, лежа в номере, перечитывал записи, самым
интересным оказывалось то, что ему рассказывали, прибавляя: "Это не
записывайте" или "Это не для печати". Он понимающе соглашался и тут же
спрашивал: "А какие у вас успехи? Что похвалить?" И когда ему начинали
рассказывать про успехи, он записывал то, что не надо и не для печати.

Ивлев дошел до своего номера и замерзшими пальцами стал шарить в
кармане, ища ключ.

-- Вячеслав Сергеич... -- тихо окликнули его.

В маленьком холле, под пальмой, гниющей в деревянной кадке, на стуле,
прижимая к груди перчатки, сидела Надя.

-- Ты сошла с ума! -- проговорил он, еле открывая окоченевшие губы.

-- Ага, -- согласилась Сироткина, счастливо улыбаясь, но не решаясь к
нему приблизиться.

-- Заходи, -- он пропустил ее в номер. -- Как это тебе взбрело в
голову?

-- Сама удивляюсь. Ты один?

-- Нет, вдвоем. Но соседа вроде нету. Дежурная тебя видела?

-- К сожалению... Пришлось ей подарить английские колготки. Не бойся, я
на минутку. Сейчас обратно улечу. Есть рейс, ночной...

-- Слушай, ты действительно того... -- крутил пальцем у виска Ивлев. --
Пятьдесят четыре рубля сюда, столько же обратно -- и не поцеловаться?

-- Вот еще! -- возразила она и, скинув шубу, бросилась к нему, обняв за
талию. -- Ты потолстел здесь.

-- Это я надел все, что было... Я кусок льда...

-- Растопить лед у меня энергии не хватит. А душ есть?

-- Если течет горячая, есть.

-- Тогда немедленно под душ, а то простудишься!

В ней проснулось нечто материнское. Он был ее сыном, великовозрастным и
непрактичным.

-- Скорей, скорей, -- подгоняла она, стаскивая с него пальто, пиджак,
рубашку, брюки. -- Да не ступай на холодный кафель босиком...

Поеживаясь, он влез под шуршащие струи и зажмурил глаза. Надежда
Васильевна вошла за ним следом. Водяная пыль достигала ее и садилась на
волосы, на одежду. Она разглядывала Ивлева, будто ей предстояло запомнить
все его пропорции и потом по памяти воспроизвести на бумаге.

Под душем, от которого клубился легкий пар, застилая тесный санузел,
стоял чужой человек. Только такая дура, как она, могла почти шесть часов
лететь из Европы в Азию ради того, чтобы на него взглянуть, жалкого и
окоченевшего. И вот она смотрит на него -- и ничего интересного, никаких
чувств. Можно лететь обратно. Впрочем, ладно. Раз уж она загнала его в душ,
так и быть, она будет ему матерью до конца.

Сироткина взяла на полке мочалку, намочила и обильно намылила. Она
немного вытянула Ивлева из-под дождя. Он подчинился, не открывая глаз. Она
стала намыливать его мочалкой, начав с головы, не щадя носа, и губ, и ушей.
Ивлев был выше ее, и она встала на цыпочки, развернула его, растерев
докрасна спину, снова повернула и так же сильно растерла живот. Только в
одном месте, боясь сделать ему больно, она отложила мочалку, намылила руки и
мыла ими, наощупь, глядя на его лицо, которое стало быстро оживать. Она
подтолкнула его под душ обмыть пену и решила, что сейчас тихо выйдет,
наденет шубку и поедет обратно в аэропорт. Туда добираться из города больше
часа, и она может опоздать на последний рейс в Москву.

Надя повернулась уйти, но Вячеслав поймал ее за конец юбки и тянул к
себе.

-- А ну, отпусти сейчас же, хулиган!

Он продолжал упрямо тянуть ее к себе.

-- Пусти немедленно! Если ты не намочишь мне юбку, то уж наверняка
порвешь! А запасной нету...

-- Порву! -- сказал он.

-- Я тороплюсь! И вообще, ты меня не достоин. Пока!

-- Не достоин, -- согласился он и обеими руками втащил ее под душ.

Пытаясь вырваться, она ударила его сначала по руке, потом по щекам. Но
было уже поздно: она промокла насквозь. Даже сапоги хлюпали. По спине, под
одеждой, текла река, волосы сбились, закрыв половину лица.

-- Ты что, озверел в Сибири? Отстань, дикий кабан!

Она укусила его в плечо, но Ивлев даже не прореагировал. Он опустился
на колени, нащупал молнию на юбке и открыл ее. Мокрая юбка, отяжелев,
рухнула вниз. Надя попыталась ударить его коленом в челюсть, рвала ему
волосы, но боли он не чувствовал. Он приник к ней лицом. Надя перестала
драться и держала его за волосы. Глаза у нее остановились. Она глотнула и
почувствовала, что ее собственное тело ей больше не принадлежит. Он стал
хозяином этого тела, а не она. Кусая губы, чтобы не закричать, она глотала
воду, текущую в рот.

-- Все! -- вдруг хрипло сказала она, будто обрадовалась освобождению.

Тело ее снова стало независимым и принадлежало ей одной. И чтобы
окончательно вернуться на землю, она закрыла кран с горячей водой. Полилась
ледяная. Как ошпаренный, Ивлев рванулся в сторону. Надя с трудом стянула
остатки одежды, стала развешивать на батарее. Вячеслав ушел одеваться и
вернулся.

-- Сосед пришел, -- шепотом сообщил он. -- Одетый спит. Вроде пьян...

-- Что же делать?

-- Не обращай внимания!

-- Дай твою рубашку. Все мое мокрое.

Не зажигая света, они забрались под одеяло. Надя то и дело оглядывалась
на кровать в противоположном углу, где похрапывал человек.

-- Он кто?

-- Инженер, говорит. Вроде ничего парень...

-- У тебя все ничего, спецкор ты мой! Господи! Если бы ты знал, какое
счастье спиной тебя чувствовать! У меня главный орган -- спина. Когда вода
за шиворот потекла, думала, сознание потеряю -- так было хорошо.

-- Выходит, я не при чем?

Сироткина повернулась к нему, закрыла ладонью рот.

-- Знаешь, я думала, после того что было в кабинете у Макарцева, все
пройдет, а мне нравится. Я женщина, скажи?

-- Уже почти!

-- Что же будет, когда я стану настоящей женщиной? Я с ума сойду от
счастья!

-- Выдумываешь ты все!

-- Конечно! -- охотно согласилась Сироткина. -- Скажи, а почему ты со
мной матом не ругаешься? Ты мужчина, это твой основной язык.

Утром разбудил их сосед. Он фырчал и плевался, умываясь. Потом вернулся
в нижнем белье и стал одеваться.

-- Извини, старина! Видишь, как получилось, -- зевнув, сказал Ивлев.

-- Бывает, чего там!

Надя предпочла сделать вид, что еще спит. Сосед понизил голос до
шепота.

-- Ну а баба-то как? В порядке?

-- Что к чему, разбирается, -- похвалил Ивлев.

Осторожно проведя руку под одеялом вниз, Надя так сжала ему это самое
"разбирается", что Ивлев ойкнул.

-- Ты чего? -- спросил парень.

-- Язык прикусил, -- ответил Вячеслав.

Надежда хихикнула.

-- Девушка, а у вас подруги нет?

-- Есть, -- охотно ответила Надя, приподняв голову из-под одеяла. -- Но
она с убеждениями.

-- С какими, если не секрет?

-- Не секрет, наоборот: сперва -- в ЗАГС.

-- Не подойдет, -- сказал парень. -- Ну, я ушел. До вечера!

-- Счастливо поработать, -- Слава помахал ему рукой.

-- И тебе того же!

Надя вылезла из-под одеяла и слонялась голая по комнате.

-- Скажи, а ты меня не ревнуешь к Саше Какабадзе?

-- Нет!

-- Почему? -- она обиделась. -- Я, между прочим, с ним в театр
ходила...

-- На здоровье!

-- Ты странный! Ну хоть бы сделал вид, что ревнуешь...

Она подошла к окну, отодвинула штору, открыла ивлевский блокнот и стала
пролистывать.

-- Слушай, а почему тут, в Новосибирске, люди такие злые?

-- А в Москве добрее?

Она стала читать из блокнота вслух:

"Для меня журналист есть высший идеал человека и благороднейшее
существо... Впрочем, если обстоятельства заставят отправиться в места
отдаленнейшие и бросить журналистику, то тут и плакать нечего..." Кто это
сказал? Ты?

-- Писарев.

-- Но ведь бесполезно, Славик! Твой Писарев боролся сто лет назад, и
что изменилось?

-- А ты? Ты чего хочешь?

-- Я? Я хочу, чтобы мне было хорошо и тебе. Что будет после -- не все
ли равно?

-- Мне -- нет.

-- Господи, ребенок!.. Тому, кто понимает, что ты можешь объяснить? А
кто нет -- тому плевать. На тебя влияет Рап!

-- Влияет! И я ему благодарен.

-- Я тоже. Но будь осторожен...

Глядя на нее, он механически брился.

-- Я улечу, улечу, не бойся!