Чтение 34–й страницы книги ~Сорок пять~

одно и то же положение.

Но в таком случае как можешь ты представляться горбуном в полдень, когда
в десять утра был прям, и как объяснить свое поведение приятелю, когда он,
прогуливаясь с тобой, видит вдруг, как у тебя меняется весь облик, потому
что ты случайно увидел подозрительного тебе человека?

Вот Роберу Брике и приходилось жить отшельником. Впрочем, такая жизнь
была ему по вкусу. Единственным его развлечением были посещения Горанфло,
когда они допивали вдвоем знаменитое вино 1550 года, которое достойный приор
позаботился вывезти из бонских погребов.

Однако переменам подвержены не только личности выдающиеся, но и существа
вполне заурядные: изменился также Горанфло, хотя и не физически.

Он увидел, что человек, раньше управлявший судьбами, находится теперь в
его власти и вполне зависит от того, насколько ему, Горанфло,
заблагорассудится держать язык за зубами.

Шико, приходивший обедать в аббатство, показался ему впавшим в рабское
состояние, и с этого момента Горанфло стал чрезмерно высокого мнения о себе
и недостаточно высокого о Шико.

Шико не оскорбился этой переменой в своем приятеле. Король Генрих приучил
его ко всему, и Шико приобрел философический взгляд на вещи.

Он стал внимательнее следить за своим собственным поведением - вот и все.

Вместо того чтобы появляться в аббатстве каждые два дня, он стал
приходить сперва раз в неделю, потом раз в две недели и, наконец, раз в
месяц.

Горанфло теперь до такой степени мнил о себе, что этого даже не заметил.

Шико был слишком философом, чтобы принимать отношение приятеля близко к
сердцу. Потихоньку он смеялся над неблагодарностью Горанфло и по своему
обыкновению чесал себе нос и подбородок.

"Вода и время, - сказал он себе, - два могущественнейших растворителя:
один точит камень, другой подтачивает самолюбие. Подождем".

И он стал ждать.

Пока длилось это ожидание, произошли рассказанные нами события: в
некоторых из них он, как ему показалось, усмотрел новые черты, являющиеся
предвестием великих политических катастроф.

Королю, которого он, даже став покойником, продолжал любить, по его
мнению, грозили в будущем опасности, подобные тем, от которых он его в свое
время защищал. Он и решил предстать перед королем в виде призрака и
предсказать грядущие беды, с единственной целью предостеречь от них.

Мы уже знаем, что в разговоре об отъезде Жуаеза обнаружился намек на
приезд г-на де Майена и что Шико со своей лисьей пронырливостью вылущил этот
намек из его оболочки. Все это привело к тому, что из призрака Шико
превратился в живого человека и роль пророка сменил на роль посланца.

Теперь же, когда все, что в нашем повествовании могло показаться неясным,
разъяснилось, мы, если читатель не возражает, присоединимся к Шико,
выходящему из Лувра, и последуем за ним до его домика у перекрестка Бюсси.

Глава 17

СЕРЕНАДА

Шико не пришлось идти долго от Лувра к себе.

Он спустился на берег и начал перебираться через Сену на лодочке, в
которой он был единственным рулевым и гребцом: эта лодочка и привезла его с
Нельского берега к Лувру, где он пришвартовал ее у пустынной набережной.

"Странное дело, - думал он, работая веслом и глядя на окна дворца, из
которых лишь в одном - окне королевской спальни - еще горел свет, несмотря
на позднее время, - странное дело, столько прошло лет, а Генрих все тот же:
другие либо возвысились, либо принизились, либо умерли, у него же на лице и
на сердце появилось несколько новых морщин - больше ничего... Все тог же ум
- неустойчивый, благородный, склонный к поэтическим причудам, все та же
себялюбивая душа, всегда требующая больше, чем ей могут дать: от равнодушия
- дружбу, от дружбы - любовь, от любви - самопожертвование. И при всем этом
- бедный, несчастный король, самый печальный человек во всем королевстве.
Поистине, кажется, один лишь я глубоко изучил это странное смешение
развращенности и раскаяния, безбожия и суеверия, как один лишь я хорошо знаю
Лувр с его коридорами, где проходило столько королевских любимцев на своем
пути к могиле, изгнанию или забвению, как один лишь я безо всякой опасности
для себя верчу в руках эту корону, играю с нею, а ведь стольким людям мысль
о ней обжигает душу, пока еще не успела обжечь им пальцы".

У Шико вырвался вздох, скорее философический, чем грустный, и он сильнее
налег на весла.

"Между прочим, - снова подумал он, - король даже не упомянул о деньгах на
дорогу: такое доверие делает мне честь, ибо доказывает, что он по-прежнему
считает меня другом".

И Шико по своему обыкновению тихонько засмеялся. Потом он в последний раз
взмахнул веслами, и лодка врезалась в берег, усыпанный мелким песком.

Шико привязал нос лодки к свае, затянув узел одному ему известным
способом, что в те невинные (по сравнению с нашими) времена достаточно
обеспечивало сохранность лодки, и направился к своему жилью, расположенному,
как известно, на расстоянии двух мушкетных выстрелов от реки.

Завернув в улицу Августинцев, он с недоумением и даже с крайним
изумлением услышал звуки инструментов и голоса, наполнявшие музыкальным
благозвучием квартал, обычно столь тихий в такой поздний час.

"Свадьба здесь где-нибудь, что ли? - подумал он сперва. - Черти
полосатые! Мне оставалось пять часов сна, теперь же всю ночь глаз не удастся
сомкнуть, а я-то ведь не женюсь!"

Подойдя ближе, он увидел, как на оконных стеклах немногих домов,
окаймлявших улицу, пляшут отблески пламени: то плыла в руках пажей и лакеев
добрая дюжина факелов, и тут же оркестр из двадцати четырех музыкантов под
управлением исступленно жестикулирующего итальянца с каким-то неистовством
играл на виолах, псалтерионах, цитрах, трехструнных скрипках, трубах и
барабанах.

Вся эта армия нарушителей тишины расположилась в отличнейшем порядке
перед домом, в котором Шико не без удивления узнал свое собственное жилище.

Невидимый полководец, руководивший движением этого воинства, расставил
музыкантов и пажей таким образом, чтобы все они, повернувшись лицом к жилью
Робера Брике и не спуская глаз с его окон, казалось, существовали, жили,
дышали только этим своим созерцанием.

С минуту Шико стоял, неподвижно застыв на месте, глядел на выстроившихся
музыкантов и слушал весь этот грохот.

Затем, хлопнув себя костлявыми руками по ляжкам, вскричал:

- Но здесь явно какая-то ошибка. Не может быть, чтобы такой шум подняли
ради меня.

Подойдя еще ближе, он примешался к любопытным, которых привлекла
серенада, и, внимательно осмотревшись кругом, убедился, что и свет от
факелов падал только на его дом, и звуки музыки устремлялись туда же: никто
в толпе музыкантов и факелоносцев не занимался ни домом напротив, ни
соседними.

"Выходит, - сказал себе Шико, - что это все действительно для меня. Может
быть, в меня влюбилась какая-нибудь неизвестная принцесса?"

Однако предположение это, сколь бы лестным оно ни было, видимо, не
показалось Шико убедительным.

Он повернулся к дому, стоявшему напротив. В единственных расположенных на
третьем этаже окнах его, не имевших ставен, порою отражались отсветы
пламени. Никаких других развлечений не выпало на долю бедного жилища, из
которого, видимо, не выглядывало ни одно человеческое лицо.

"В этом доме, наверно, здорово крепко спят, черт побери, - подумал Шико,
- от подобной вакханалии пробудился бы даже мертвец".

Пока Шико задавал себе эти вопросы и сам же на них отвечал, оркестр
продолжал играть свои симфонии, словно он исполнял их перед собранием
королей и императоров.

- Простите, друг мой, - обратился наконец Шико к одному из факельщиков, -
не могли бы вы мне сказать, для кого предназначена вся эта музыка?

- Для того буржуа, который там проживает, - ответил слуга, указывая на
дом Робера Брике.

"Для меня, - подумал опять Шико, - оказывается, действительно для меня".

Он пробрался через толпу, чтобы прочесть разгадку на рукавах и на груди
пажей. Однако все гербы были старательно запрятаны под какие-го серые
балахоны.

- Чей вы, друг мой? - спросил Шико у одного тамбуринщика, согревавшего
дыханием свои пальцы, ибо в данный момент его тамбурину нечего было делать.

- Того буржуа, который тут живет, - ответил тамбуринщик, указывая своей
палочкой на жилище Робера Брике.

"Ого, - сказал себе Шико, - они не только для меня играют, они даже мне
принадлежат. Чем дальше, тем лучше. Ну, что ж, посмотрим".

Изобразив на своем лице самую сложную гримасу, какую он только мог
изобрести, Шико принялся расталкивать пажей, лакеев, музыкантов, чтобы
пробраться к двери, чего ему удалось достигнуть не без труда. Там, хорошо
видный в ярком свете образовавших круг факелов, он вынул из кармана ключ,
открыл дверь, вошел, закрыл за собою дверь и запер ее на засов.

Затем он поднялся на балкон, принес на выступ его кожаный стул, удобно
уселся, положив подбородок на перила, и, делая вид, что не замечает смеха,
встретившего его появление, сказал:

- Господа, вы не ошиблись, ваши трели, каденции и рулады действительно
предназначены мне?

- Вы мэтр Робер Брике? - спросил дирижер оркестра.

- Я, собственной персоной.

- Ну, так мы всецело в вашем распоряжении, сударь, - ответил итальянец,
подняв свою палочку, что вызвало новый взрыв мелодий.

"Решительно, разобраться в этом нет никакой возможности", - подумал Шико,
пытливо разглядывая толпу и соседние дома.