Чтение 73–й страницы книги ~Любимец женщин~

И, чтобы не расплакаться, побежала прочь.
Не успела я захлопнуть дверь, как она снова постучала. Я открыла.
Запыхавшись, она протянула мне письменное согласие отца, которое забыла
отдать.
- Совсем память отшибло!
И умчалась еще быстрее, чем в первый раз.
Оставшись одна, я сказала себе, что Изабель - красивая, милая,
очаровательная девушка и я от всего сердца желаю ей счастья. Как я могла
заподозрить, что столько времени сжимала в объятиях человека, который
решит судьбу моего возлюбленного?

МАРИ-МАРТИНА (10)

Приближается зима. Сколько уже дней и ночей я пишу при свете красной
лампы?
Но вот и конец.
Сначала все шло как по маслу. Разъяренный генерал позвонил судье.
Изабель подтвердила, что отец, уезжая, предоставил осужденному, дабы
скрасить тому последние дни, возможность перебраться в старую камеру и что
он очень рассердится, если Кристофа не переведут туда немедленно.
Котиньяку пришлось смириться. Он довел это до моего сведения и не
преминул добавить, что на всякий случай удвоил охрану.
Меня подмывало тут же, по телефону, выложить все, что я о нем думаю, но
я лишь поблагодарила его. Я даже не пыталась выпросить разрешение
увидеться с Кристофом. Не время было действовать генералу на нервы.
Два дня спустя, в воскресенье 8 сентября, в шесть часов утра сирены
крепости подняли в Сен-Жюльене всех, кто не был глухим и еще не встал.
За это утро я пережила все мыслимые стадии возбуждения и тревоги. В
полдень в порту от одного солдата, которого люди вынудили разговориться, я
узнала, что Кристофа не поймали. Его исчезновение, по-видимому, обнаружили
лишь через несколько часов. Солдат понятия не имел, как заключенный
выбрался на свободу. Сейчас разбирают пол и стены камеры, чтобы найти хоть
какое-то объяснение. Часовые, совершавшие обход, ничего необычного ночью
не заметили, кроме плывшей по воде старой бочки - то ли испанской, то ли
португальской.
Так как ни бочки, ни чего-то другого, что могло объяснить, как
улетучился Кристоф, до сих пор не обнаружено, мне остается только гадать.
Помню таинственное плавучее средство, макет которого Кристоф отказывался
делать, потому что "в нем нет ничего изящного", да и могут тогда
догадаться, как он убежал в первый раз. Зная склад его ума, я уверена, что
он вряд ли отказал бы в изяществе старой бочке, пусть и самой обычной. У
меня в заключении было время об этом подумать. Вероятно, он говорил не про
бочку или имел в виду то, как ее использовали. Может, в крепости и были
деревянные бочки, только я их не видела. Я, как и все, видела только
большие железные - с отбросами. Солдаты увозили эти бочки - вернее,
мусоросборники - на катере в Сен-Жюльен.
Когда я отсюда выйду, если такое вообще случится, проверю, где в
Крысоловке ставили мусоросборники. По логике вещей, неподалеку от кухонь.
Кухни выходили к океану. Я еще раз съезжу туда, где теперь нет ни
заключенных, ни стражи, но, наверно, есть люк для более удобной погрузки
отходов на корабль. Через этот люк я выпрыгну и утоплюсь, как поклялась
себе в прошлом году, или в позапрошлом, или в позапозапрошлом - какая
разница.
Судье сообщили о побеге примерно в то время, когда я была в порту. Он
тут же понял, кто подписал приказ перевести осужденного в прежнюю камеру.
Разумеется, он все взял на себя, чтобы выгородить Изабель.
Я вернулась в гостиницу, уверенная, что Кристоф найдет способ связаться
со мной или передать записку. Но я понимала, что это произойдет не ранее
чем через несколько дней и, уж конечно, не на полуострове. Я принялась
собирать вещи. Когда пришли меня арестовывать, кровать еще была завалена
моей одеждой.
Меня отвезли в рошфорскую жандармерию. Я с чистой совестью сказала, что
понятия не имею, где находится Кристоф Мне дали бутерброд и посадили под
замок. Днем снова допросили. Я ответила то же самое.
Не моргнув глазом я выслушала, что после безрезультатные поисков
генерала Котиньяка, начавшихся с полудня, отправились в конце концов к
нему на виллу. Генерала обнаружили на стуле в погребе полузадушенным,
связанным по рукам и ногам, с кляпом во рту.
С этой минуты надежда меня оставила. Я решила, что Кристоф зря потратил
драгоценное время, что его обложили на полуострове, что он никогда теперь
оттуда не выберется.
Мне принесли лимонад.
За окнами без занавесок спустилась ночь.
Я помню, что мне принесли лимонад.
А потом в комнату, где я его пила, вошел председатель суда Поммери.
Бледный как смерть. И заплаканный. Его сопровождали двое жандармов.
Кристоф вырвал у генерала письменное признание, чтобы снять с себя
обвинение в убийстве малышки Полины. Он позвонил судье, но в свою очередь
попал на Изабель. Остальное поведала Поммерн сама Изабель. Она говорила с
Кристофом по телефону из кабинета отца. Назначила Кристофу свидание на
закате на пляже Морских Корон. Тот хотел передать ей признание генерала.
Повесив трубку, она взяла со стойки ружье и зарядила двумя патронами.
Кристоф ждал ее в условленном месте, сидя на песке на пустынном пляже.
Большой красный шар плыл над линией горизонта. Одежду - белые штаны, белую
тенниску, мокасины - Кристоф, судя по всему, позаимствовал у Котиньяка,
который был с ним одного роста.
Изабель с ружьем вышла из "матфорда". Он не понял, он протягивал ей
клочок бумаги, который, как он надеялся, все уладит, исправит, но она
закричала:
- Плевать мне на вашу бумажку! Знаете, что вы наделали? Теперь
Мари-Мартина месяцы, а то и годы проведет в тюрьме. Я тоже не премину туда
попасть. Судью уволят, вся его жизнь пошла насмарку! А это мой отец!
Слышите? Мой отец!
И она выстрелила, пуля как будто попала в меня, она выстрелила еще, и
мой мозг словно заклинило на образе Кристофа, который с пробитой грудью
опрокидывается и опрокидывается навзничь на песок. Безумные слова судьи
кинжалом вонзались мне в сердце.
Тем сентябрьским вечером я и умерла - было это в прошлом году или уже
давным-давно...
Но сердце по привычке забилось вновь.
А разум, говорят, я потеряла.

21 ЧАС 10 МИНУТ

На бескрайнем пляже теперь все, насколько хватает глаз и ушей, спокойно
и пусто, и молодой человек, хранимый, по его словам, счастливой звездой,
уже скоро час как мертв.
Он лежит на песке, распростертый на спине, и приливу, который уносит
все: красные солнца и безумства живых, - осталось преодолеть лишь крупицу
вечности, чтобы унести и его. Он унесет его - как тот себе и представлял -
черт знает куда между здешним побережьем и берегом обеих Америк, и никто
ничего не найдет, если не считать каких-нибудь мелочей, которыми
пренебрегут поганые рыбешки ради более сытной трапезы.
Рука его по-прежнему прижата к красному пятну, расползшемуся по белой
тенниске. Осенившее его напоследок видение - разлетающиеся на качелях юбки
- запечатлело на его лице выражение, которое следует признать улыбкой,
хотя и слегка страдальческой.
От света дня осталось лишь бледно-розовое свечение на дальнем краю
океана. Взошла луна, смолкли чайки.
А издалека, из-за дюн и сосен, вновь доносится звон колокола. На
протяжении последних нескольких минут он становится все нетерпеливее, и
этот бесшабашный молодой авантюрист, само собой разумеется, не шевелится -
но один глаз все-таки приоткрывает.
Черт бы их всех побрал, говорит он себе, да подавись они своим
колоколом, зануды!
Он вскакивает на ноги, чувствуя некоторое онемение во всем теле от
столь долгого лежания, отряхивает песок, налипший на красную пакость у
него на груди, а колокол звонит все неистовей, и он пускается бежать
бегом.
Для молодого человека, не позволяющего себе стареть, - на самом деле он
приближается к сорока годам - он бежит быстро, длинными легкими шагами.
Однажды, в младших классах у отцов иезуитов, он получил в безумном кроссе
"Переходящий приз за участие" - их награждали тогда за количество.
Происходило это в первые дни после Освобождения, а теперь он бежит в свете
бледной луны, на которую с тех пор успел ступить человек, мимо сарайчика
на сваях, куда по вечерам складывают зонты и шезлонги, - хижины из дерева
и бамбука, на которую даже и не смотрит, погрузившись в воспоминания
детства.
Все так же бегом он огибает гряду высоких желтых скал и бежит вдоль
бухты, на этот раз мельком взглянув на большую белую яхту, что стоит на
якоре, но она так далеко от берега, что он не может разобрать названия у
нее на корпусе и даже различить цветов ее флага.
На вершине дюны, все же немного запыхавшись, он останавливается
вытряхнуть песок, набившийся в мокасины, и вновь бежит по дорожке среди
частого как джунгли сосняка, приглаженного западным ветром.
В этот час дорога вдоль океана свободна. Забыты на время потоки машин,