Киллиенкрэнки. В схватке при Данкелде в 1689 году какой-то камеронец
застрелил его серебряной пуговицей (считалось, что дьявол делал его
неуязвимым для свинца и железа), и вместо, где он погребен, поныне еще
зовется "Могилой нечестивого лэрда".
его предков. Он всячески старался сохранить доставшуюся ему часть поместий,
разоренных как разгульной жизнью Донохо, так и различными штрафами и
конфискациями. И хотя он тоже не избежал роковой судьбы, которая втягивала
всех Элденгауэнов в политику, у него всетаки хватило благоразумия, перед тем
как выступить вместе с лордом Кенмором в 1715 году, поручить свое состояние
доверенным лицам, для того чтобы избежать расплаты в случае, если бы графу
Мару не удалось свергнуть протестантскую династию. Но когда он очутился, как
говорится, между Сциллой и Харибдой, ему удалось спасти свое состояние,
только прибегнув к новой тяжбе, результатом которой явился еще один дележ
родовых владений. Но все же это был человек решительный. Он продал часть
земель и расстался со старым замком, где род его в период упадка ютился,
говоря словами одного фермера, "как мышь в щели"; он снес тогда часть этих
древних развалин и построил из старого камня небольшой трехэтажный дом с
фасадом, походившим на гренадерскую шапку, со слуховым окном в середине,
напоминавшим единственный глаз циклопа, еще двумя окнами по бокам и дверью
между ними, которая вела в зал и гостиную, освещенную со всех четырех
сторон.
которому, может быть, тогда было не так скучно, как сейчас читателю. В
этот-то дом и переселился Льюис Бертрам, полный твердой решимости
восстановить материальное благополучие своей семьи. Он захватил в свои руки
часть земли, часть взял в аренду у соседних помещиков, покупал и продавал в
Северной Шотландии крупный рогатый скот и чевиотских овец, ездил по рынкам и
ярмаркам, торговался там, как только мог, и всеми силами одолевал нужду. Но,
приобретая себе состояние, он одновременно проигрывал в общественном мнении;
его собратья лэрды смотрели косо на эти его коммерческие операции и
сельскохозяйственные затеи; сами они больше всего на свете интересовались
петушиными боями, охотой и скачками, лишь изредка разнообразя эти
развлечения какой-нибудь безрассудной дуэлью. В глазах этих соседей образ
жизни Элленгауэна унижал его дворянское достоинство; он же, в свою очередь,
почел за благо постепенно избавляться от их общества, и решил стать
обыкновенным помещикомфермером, - положение по тому времени незавидное. Но в
самом разгаре его замыслов смерть оборвала их, и все скудные остатки
большого поместья перешли к единственному его сыну Годфри Бертраму, который
теперь и являлся их владельцем.
знать. Без самоличного и неусыпного надзора лэрда Льюиса все начатые им
предприятия пришли в упадок; они не только перестали давать доход, но даже
стали убыточными. Годфри, у которого не было ни малейшей энергии, чтобы
предотвратить эти беды или достойно их встретить, во всем положился на
другого человека. Он не заводил ни конюшен, ни псарни, ни всего того, с чего
в этих местах люди обычно начинают разоряться, но, как и многие его соседи,
он завел себе управляющего, и это оказалось разорительнее, чем все
остальное. Под мудрым руководством этого управляющего маленькие долги
превратились в большие от наросших процентов, временные обязательства
перешли в наследственные, и ко всему присоединились еще немалые судебные
издержки. По своей натуре Элленгауэн не имел ни малейшей склонности к
сутяжничеству, но тем не менее ему пришлось оплачивать расходы по тяжбам, о
существовании которых он даже и не знал. Соседи предрекали ему полное
разорение. Высшие сословия не без злорадства считали его уже конченным
человеком, а низшие, видя, в какое зависимое положение он попал, относились
к нему скорее сочувственно. Простые люди его даже любили и при разделе
общинного выгона, а также в тех случаях, когда ловили браконьера или
заставали кого-то за незаконной порубкой леса - словом, всегда, когда
помещики так или иначе ущемляли их интересы, они говорили друг другу: "Ах,
если бы у нашего доброго Элленгауэна были такие владения, как у его деда, он
не потерпел бы, чтобы обижали бедных". Однако это хорошее мнение о нем
никогда не мешало им при всяком удобном случае извлекать из его доброты
какую-то пользу для себя: они пасли скот на его пастбищах, воровали у него
лес, охотились за дичью на его угодьях и так далее, - "наш добрый лэрд этого
и не увидит, никогда ведь он в наши дела мешаться не станет". Разносчики,
цыгане, медники и бродяги всех мастей постоянно толпились в людских
Элленгауэна и находили себе приют на кухне, а лэрд, "славный человек",
большой охотник поболтать, как и вообще все слабохарактерные люди, любил в
награду за свое гостеприимство выслушивать разные новости, которые они ему
рассказывали.
разорения. Это был его брак с женщиной, которая принесла ему около четырех
тысяч фунтов стерлингов приданого. Никто из соседей не мог понять, что,
собственно, заставило ее выйти за него замуж и отдать ему все свое
состояние, - не иначе как это был его высокий рост, статная фигура, красота,
хорошее воспитание и отменное добродушие. Могло иметь значение и то, что
сама она уже достигла критического возраста двадцати восьми лет и у нее не
было близких родных, которые могли бы повлиять на ее решение.
в Кипплтринган тот нарочный, о котором рассказывала вечером Мэннерингу
старуха.
познакомить читателя с его собеседником. Это был Авель Сэмсон, которого по
случаю того, что он был учителем, называли Домини Сэмсон. Он был из простой
семьи, но удивительная серьезность его, проявившаяся у него с младенческих
лет, вселила в его родителей надежду, что их дитятко "пробьет", как они
говорили, себе дорогу к церковной кафедре. Во имя этой честолюбивой цели они
всячески ограничивали и урезывали себя, вставали раньше, ложились позднее,
сидели на одном черством хлебе и холодной воде - все это для того, чтобы
предоставить Авелю возможность учиться. А тем временем долговязая нескладная
фигура Сэмсона, его молчаливая важность и какая-то несуразная привычка
шевелить руками и ногами и кривить лицо в то время, как он отвечал урок,
сделали бедного Сэмсона посмешищем в глазах всех его школьных товарищей. Те
же самые свойства стяжали ему не менее печальную известность и в колледже в
Глазго. Добрая половина уличных мальчишек собиралась всегда в одни и те же
часы поглядеть, как Домини Сэмсон (он уже достиг этого почетного звания),
окончив урок греческого языка, сходил вниз по лестнице с лексиконом под
мышкой, широко расставляя свои длинные неуклюжие ноги и странно двигая
огромными плечами, то поднимавшими, то опускавшими мешковатый и поношенный
черный кафтан, его неизменную и к тому же единственную одежду. Когда он
начинал говорить, все старания учителей (даже если это был учитель
богословия) сдержать неукротимый смех студентов, а порой даже и свой
собственный, ни к чему не приводили. Вытянутое бледное лицо Сэмсона,
выпученные глаза, необъятная нижняя челюсть, которая, казалось, открывалась
и закрывалась не усилием воли, а помещенным где-то внутри сложным
механизмом, резкий и пронзительный голос, переходивший в совиные крики,
когда его просили произнести что-нибудь отчетливее, - все это было новым
источником веселья в дополнение к дырявому кафтану и рваным башмакам,
которые служили законным поводом для насмешек над бедными школярами еще со
времен Ювенала. Никто, однако, не видел, чтобы Сэмсон когда-нибудь вышел из
себя или сделал хоть малейшую попытку отомстить своим мучителям. Он
ускользал из колледжа самыми потаенными ходами и прятался в своем жалком
жилище, где за восемнадцать пенсов в неделю ему было позволено возлежать на
соломенном тюфяке и, если хозяйка была в хорошем настроении, готовиться к
занятиям у топившегося камина. И, невзирая на все эти неблагоприятные
условия, он все же изучил и греческий и латинский языки и постиг кое-какие
науки.
получил право читать проповеди, но, увы, то ли из-за собственной
застенчивости, то ли из-за сильной и непреодолимой смешливости, которая
овладела слушателями при первой же его попытке заговорить, он так и не смог
произнести ни единого звука из тех слов, которые приготовил для своей
будущей паствы. Он только вздохнул, лицо его безобразно перекосилось, глаза
выкатились, так что слушатели думали, что они вот-вот выскочат из глазниц;
потом он захлопнул Библию, кинулся вниз по лестнице, чуть было не передавил
сидевших на ступеньках старух и получил за все это прозвище "немого
проповедника". Так он и вернулся в родные места с поверженными во прах
надеждами и чаяниями, чтобы разделить с родителями их нищету. У него не было
ни друга, ни близкого человека, почти никаких знакомых, и никто не мог
сказать с уверенностью, как Домини Сэмсон перенес свой провал, которым в
течение недели развлекался весь город. Невозможно даже и перечислить всех
шуток, сочиненных по случаю этого происшествия, начиная от баллады под
названием "Загадка Сэмсона", написанной по этому поводу молодым
самодовольным студентом словесности, и кончая колкой остротой самого
ректора, заявившего, что хорошо еще, что беглец не уподобился своему
тезке-силачу и не унес с собою ворот колледжа.
непоколебимо. Он хотел помочь родителям и для этого устроил у себя школу.
Скоро у него появилось много учеников, но доходы его были не очень-то
велики. Действительно, он обучал детей фермеров, не назначая никакой
определенной платы, а бедных - и просто даром, и, к стыду фермеров, надо
заметить, что заработок учителя при таких обстоятельствах был куда ниже
того, что мог заработать хороший пахарь. Но у Сзмсона был отличный почерк, и
он еще прирабатывал, переписывая счета и составляя письма для Элленгауэна.
Отдалившийся от светского общества лэрд постепенно привык проводить время с
Домини Сэмсоном. О настоящих разговорах между ними, конечно, не могло быть и
речи, но Домини был внимательным слушателем и, кроме того, умел довольно
ловко мешать угли в камине. Он пробовал даже снимать нагар со свеч, но
потерпел неудачу и, дважды погрузив гостиную в полную темноту, вынужден был
Контровский Владимир
Афанасьев Роман
Конан-Дойль Артур
Перумов Ник
Марко Джон
Прозоров Александр