Алексей Слаповский

Висельник

OCR: David Varshavsky

Повесть

Самое удивительное, что история,

рассказанная им, оказалась правдивой.

Вальтер Скотт. "Айвенго"

То, что я убью ее, - дело решенное.

Способов убийства при всем их кажущемся разнообразии - два.

Первый - когда убиваешь сам, второй - когда кто-то убивает по твоему
заказу.

Я знаю тех, кому можно заказать убийство - и недорого. Да хоть бы и
дорого, средствами я располагаю вполне. Но связываться с подрядчиком -
значит, стать зависимым от него. Можно, конечно, заказать через посредника,
если доверяешь ему. Но и тут будешь зависеть - уже от посредника, к тому же
нет человека, которому я доверял бы хотя бы наполовину от требуемой, так
сказать, критической массы доверия. Любой продаст.

Поэтому лучше всего убить самому - при том, что я нормальный человек, у
меня нет сладострастной необходимости слышать крики жертвы и видеть ее
кровь. Мне нужно убийство как таковое, мне нужно, чтобы она умерла, - чтобы
вспоминать о ней с нежностью и любовью, чтобы печалью, тоской своей опять
попробовать соприкоснуться с этой жизнью.

Итак, способов убийства два, подвидов тоже: а) инсценировка
самоубийства; б) несчастный случай.

Это будет несчастный случай.

Это произойдет в ее день рождения.

Падение с девятого этажа. Внизу - асфальт. Шансов на выживание
практически нет.

Я созову гостей. Я глаз с нее сводить не буду - муж, упоенный своей
молодой красавицей женой, гордящийся ею. Всем станет завидно, хорошо и
грустно. Потом она захочет выйти на балкон. Я знаю, как сделать, чтобы она
захотела выйти на балкон.

Потом она - кураж после шампанского - захочет вскочить на перила, она
ведь любит чувство опасности. Я не успею ее остановить, не успею поддержать
И она упадет. Я ворвусь в комнату - онемевший. Дикие глаза, трясущиеся руки.
Все замолчат. Посмотрят на открытую балконную дверь. И всЈ поймут. Побегут
вниз. Я - последним. Они столпятся вокруг нее. Я буду стоять в стороне. И
вот кто-то, скорее всего Чикулаев, врач, решится, скажет. Отворачивая глаза
в сторону, тихо скажет. Ее нет.

Я не смогу подойти. Я не смогу смотреть на нее такую. Я сяду на землю,
закрыв лицо руками, и буду сидеть так долго. Приедет "скорая", приедет и
милиция, меня будут расспрашивать, а я буду молчать. Чикулаев поднесет мне
стакан коньяку. Я выпью не поморщившись, как воду. И только тогда,
запинаясь, по слову в полчаса, сумею рассказать досужему милиционеру, как
это все случилось. И опять уйду в молчание.

Это не будет молчание ради спасения, это не будет нарочитое молчание. Я
знаю, что замолчу, чтобы сохранить в себе - ее. Чтобы не касаться ее
словами, не говорить о ней. Сколько продлится мое молчание - не знаю. Общая
молва: психический шок. Он ее так любил. Страшная история, нелепая смерть.
Он ее так любил!.. Но рано или поздно придется вернуться к делам. Что ж, я
вернусь - а может, и сразу после похорон займусь делами, но молча, молча. А
потом постепенно начну говорить. Я буду говорить о ней сквозь зубы (скулы
сводит судорогой), с сухими глухими глазами, буду говорить о ней с приятелем
врачом Сашей Чикулаевым, буду говорить с подлецом-компаньоном Станиславом
Морошко, буду говорить со школьным другом Лешей Хворостовым, буду говорить с
теми случайными женщинами, что окажутся возле меня ночной порой, - пусть
понимают, что такое есть они и что такое была она, пусть пытаются утешить
горячей любовью, - но лишь кожа будет горяча, остальное - хлад.

Лучшему художнику я закажу ее портрет - и он будет перенесен на
гранитное надгробие. Она будет похоронена не на загородном новом кладбище
(его все еще называют так, хотя ему уже лет пятнадцать), где необозримые
кварталы могил соседствуют с воняющей птицефермой, а на старом, которое
почти в центре города, проезжающим мимо и не знающим покажется, что это роща
или парк - за деревьями и кустами не видно оград, крестов и памятников.
Ходили слухи, что его снесут, поскольку многие родственники упокоившихся
здесь сами померли и некому ухаживать за могилами. Не снесут, я это знаю из
достоверных административных источников. А на месте заброшенных могил
потихоньку-помаленьку появляются новые. Хоронит своих близких высшее
городское начальство - несмотря на демократические времена, хоронят люди со
связями, хоронит, конечно, мафия. Я - из тех, кто со связями, я деловой
человек, делец - и это слово мне больше нравится, чем, видите ли, бизнесмен.
Грубее, да, проще - но точно и по-русски. Жаль только, что придется хоронить
ночью, тайком. Но зато потом не нужно ехать за город к этому курятнику, где
живые всегда во множестве возятся вокруг мертвых, можно будет прийти даже
пешком - кладбище близко от моего дома - и посидеть среди деревьев возле
могилы, уединенно, тихо, слушая шум листвы, взглядывая иногда в голубое
небо, глядя на ее лицо - спокойное, застывшее в граните, но слишком еще
памятное, слишком живое - даже если это будет через десять лет.

И уйти выплакавшимся (заранее хочу этих слез, предвкушаю),
просветленным - и, конечно, уже без тех мыслей о самоубийстве, которые, не
спросясь, время от времени вползают в меня.

В этом-то и дело: чтобы не кончить жизнь самоубийством, мне нужно убить
Е". Это что? - парадокс или юмор висельника?

Кстати, всегда думал, что висельник - тот, кто вешает. Юмор вешающего.
Это ведь страшней, чем юмор того, кого собираются повесить. Мне так
казалось. Но недавно открыл словарь Даля (вот они, четыре тома с
позолоченными надписями на корешках, четыре тома из моих примерно трех тысяч
книг), нашел соответствующую статью и прочел: "ВИСЕЛЬНИК - удавленник,
человек повешенный, либо удавившийся. // Сорванец, негодяй, достойный
виселицы". Что ж, если я не висельник в первом значении, то уж во втором -
он. Сорванец. Негодяй тоже хорошо, но сорванец лучше. В этом слове
парадоксальность: во-первых, оно очень не подходит ко мне,
тридцатисемилетнему мужчине с западноевропейской внешностью, рост метр
восемьдесят два, осанка референта при премьер-министре, речь дипломата,
взгляд киногероя. Во-вторых, двойственность: висельник, но сорванец. То есть
намеревался было повисеть, да сорвался.

Первый раз мне пришла в голову мысль повисеть, когда я еще был глупым
студентом, уехавшим от папки с мамкой в далекий большой город, учившимся на
физико-математика в университете, жившим в общежитии. Мне не нравилось
общежитие. Но женился я-таки по любви, в двадцать лет, на девушке, чьи
родители зарабатывали деньги где-то в Северной Африке, а она довольно
скромно жила одна в трехкомнатной квартире. Родители на свадьбу не сумели
приехать, прислали поздравительную телеграмму, а через месяц с оказией -
довольно большое количество денег, которое мы за месяц же и прокутили. Все
кончилось банально, как сучий хвостик. Что такое сучий хвостик? Не знаю, это
выражение моего подлеца-компаньона Стасика Морошко. И вот как-то я - через
месяца два после свадьбы, до смерти любящий - вышел ясным утром из дома,
прощально расцелованный ею, - на занятия, а она осталась: что-то насморк,
что-то нехорошо. Уже отойдя далеко, обернулся - не знаю почему, у нас не
было обычая прощаться издали, махая друг другу ручками. И увидел ее стоящей
на балконе. И сразу же нагнулся в повороте - будто не на балкон смотрю, по
делу повернулся - поставить ногу на бордюр и завязать шнурок. Вывихивая
глаза, смотрел и видел, как она отпрянула, - но вот опять выглядывает.

Я пошел к автобусной остановке. Я смотрел на дорогу лицом, а глазами,
одним глазом косил на балкон - и видел полу ее синего халата. Ждет, значит,
когда я уеду. Чтоб уж наверняка. Автобус подошел, я сел, на следующей
остановке вышел, побродил немного...

Дверь я отомкнул одним поворотом ключа, плечом ударил, сорвал цепочку,
вошел быстро, но не спеша.

Его я бил долго, основательно. Ее не тронул. Напрасно, конечно,
следовало - наоборот. Но мне тогда было двадцать лет и я не мог тронуть
женщину ударом - следствием чего, возможно, явилась позднейшая привычка -
лет до тридцати, когда мне, к сожалению, случалось еще напиваться, -
хлестать в пьяном виде девиц по щекам. Воспринимали по-разному: и слезы, и
крики, и истерика, но и - лобзанье бьющих рук.

Спустив его с лестницы, я, помнится, ничего не сказал ей, начал
собирать свои вещи.

"Я тебя люблю", - сказала она.

"Бывает", - ответил я.

"Это случайность", - сказала она.

"Бывает", - ответил я.

"Больше никогда", - сказала она.

"Само собой", - ответил я.

"Не уходи", - сказала она.

Я ушел.

В тот же вечер напился, сорвал занавесь, отделяющую привилегированное
ложе старосты нашей комнаты Гервазия от прочего студенческого быдла (комната
была на восемь коек), выдрал из занавеси толстую бельевую веревку, пошел в
сортир, заперся в кабине, привязал веревку к сливному бачку, что ржавел и
капал над головой, сделал петлю, сунул голову и прыгнул с унитаза (нет,
соврал, прыгнул с какой-то трубы, потому что вместо унитаза была дыра в
цементном полу), прыгнул, поджав ноги: высоты для нормального повешения не
хватало. Горло больно перехватило, я засучил, заелозил ногами по полу, забил