Чтение 28–й страницы книги ~Ченслер~

ноздри. Я, следовательно, нахожусь под ветром, который доносит его с
переднего конца плота.

И вот я покидаю свое место, ползу, как животное, ищу не глазами, а
носом, скольжу под парусами, между шестами, с осторожностью кошки: только
бы не привлечь внимание своих спутников.

В течение нескольких минут я рыщу по всем углам, руководствуясь, словно
ищейка, обонянием. Иногда я теряю след - то ли удаляюсь от цели, то ли
падает ветер, - а иногда запах начинает раздражать меня с особенной силой.
Наконец-то я напал на след и чувствую, что иду прямо к цели!

Я нахожусь как раз на переднем конце плота, у правого борта, и ясно
ощущаю, что здесь-то и пахнет копченым салом. Нет, я не ошибся. Мне
кажется, что сало у меня здесь, на языке, рот наполняется слюной.

Теперь мне остается залезть под широкую складку паруса. Никто меня не
видит, не слышит. Я ползу на коленях, на локтях. Протягиваю руку. Пальцы
схватывают предмет, завернутый в кусок бумаги. Я быстро придвигаю его к
себе и рассматриваю при свете луны, показавшейся в эту минуту над
горизонтом.

Нет, это не обман зрения, я держу кусок сала. В нем меньше четверти
фунта, но он достаточно велик, чтобы на целый день утишить мои муки! Я
подношу его ко рту...

Кто-то хватает меня за руку. Я оборачиваюсь, с трудом удерживаюсь от
рычания. Передо мною буфетчик Хоббарт.

Все объясняется: и поведение Хоббарта, и его относительно хорошее
здоровье, и лицемерные жалобы. При переходе на плот он сумел припрятать
немного провизии и питался, в то время как мы умирали от голода. Ах,
негодяй!

Да нет же! Хоббарт действовал умно. Я нахожу, что он человек
осторожный, смышленый, и если ему удалось сохранить немного пищи тайком от
всех, тем лучше для него... и для меня.

Хоббарт другого мнения. Он хватает меня за руку и старается отнять
кусок сала, не произнося при этом ни слова; он не хочет привлекать к себе
внимание товарищей.

Я тоже заинтересован в том, чтобы молчать. Как бы еще другие не вырвали
у меня из рук добычу! И я борюсь молча, с тем большей яростью, что слышу
бормотанье Хоббарта: "Мой последний кусок! Последний!"

Последний? Надо добыть этот кусок во что бы то ни стало! Я хочу его! И
получу! И я хватаю за глотку своего противника. Раздается хрип, но вскоре
Хоббарт затихает. Я жадно впиваюсь зубами в кусок сала, крепко держа одной
рукой Хоббарта.

Отпустив, наконец, несчастного буфетчика, я ползком возвращаюсь на свое
место. Никто меня не видел. Я поел!

47. ВОСЕМНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ

Дожидаюсь рассвета со странной тревогой! Что скажет Хоббарт? Мне
кажется, он имеет право выдать меня. Нет! Это нелепо. Ведь я расскажу обо
всем, что произошло. Если станет известно, как жил Хоббарт, когда мы
умирали от голода, как он питался тайком от нас, в ущерб нам, товарищи
безжалостно убьют его.

Все равно! Хотелось бы скорей дождаться дня.

Муки голода утихли, хотя сала было так мало - один кусочек,
"последний", как сказал этот несчастный. И все же я не страдаю, но, говоря
откровенно, меня терзает раскаяние: как же я не разделил эти жалкие крохи
с моими товарищами? Мне следовало подумать о мисс Херби, об Андре, об его
отце... а я думал только о себе!

Луна поднимается все выше, и скоро занимается заря: утро наступит
быстро, ведь под этими широтами не бывает ни рассвета, ни сумерек.

Я так и не сомкнул глаз. С первыми проблесками света мне показалось,
что на мачте виднеется какая-то бесформенная масса.

Что это такое? Я еще ничего не могу рассмотреть и остаюсь лежать на
груде парусов.

Наконец, по поверхности моря скользнули первые лучи солнца, и я
различаю тело, качающееся на веревке в такт движению плота.

Неодолимое предчувствие влечет меня к этому телу, и я бегу к подножию
мачты...

Это тело повешенного. Этот повешенный - буфетчик. Я толкнул на
самоубийство несчастного Хоббарта - да, я!

У меня вырывается крик ужаса. Мои спутники встают, видят тело,
бросаются к нему... Но не для того, чтобы узнать, осталась ли в нем хоть
искра жизни!.. Впрочем, Хоббарт мертв, и труп его уже похолодел.

В мгновение ока веревка срезана. Боцман, Даулас, Джинкстроп, Фолстен и
другие наклоняются над мертвым телом...

Нет! Я не видел! Я не хотел видеть! Я не участвовал в этой страшной
трапезе! Ни мисс Херби, ни Андре Летурнер, ни его отец не пожелали
заплатить такой ценой за облегчение своих страданий!

Что касается Роберта Кертиса, я не знаю... Я не смел спросить его.

Но другие: боцман, Даулас, Фолстен, матросы! Люди, превратившиеся в
диких зверей... Какой ужас!

Летурнеры, мисс Херби, я - мы спрятались под тентом, мы ничего не
хотели видеть! Достаточно было и того, что мы слышали!

Андре Летурнер порывался броситься на этих каннибалов, отнять у них
остатки ужасной пищи! Я силой удержал его.

И, однако, они имеют на это право, несчастные! Хоббарт был мертв! Не
они его убили! И, как сказал однажды боцман, "лучше съесть мертвого, чем
живого".

Кто знает, быть может, эта сцена - только пролог гнусной,
кровопролитной драмы, которая разыграется у нас на плоту!

Я поделился этими мыслями с Андре Летурнером.

Но не мог рассеять ужас и отвращение, которые доводят его чуть ли не до
помешательства.

Однако мы умираем от голода, а наши восемь товарищей, быть может,
избегнут этой ужасной смерти.

Хоббарт благодаря припрятанной провизии был среди нас самым здоровым.
Ткани его тела не изменены какой-нибудь органической болезнью. Он лишил
себя жизни в расцвете сил.

Но что за ужасные мысли приходят мне на ум? Неужели эти каннибалы
внушают мне не отвращение, а зависть?

В эту минуту раздается голос одного из них - плотника Дауласа.

Он говорит, что надо выпарить на солнце морскую воду и собрать соль.

- Мы посолим остатки, - говорит он.

- Да, - отвечает боцман.

Вот и все. Без сомнения, совет плотника принят, ибо я не слышу больше
ни звука. На плоту царит глубокое молчание, и я заключаю из этого, что мои
товарищи спят.

Они сыты!

48. ДЕВЯТНАДЦАТОЕ ЯНВАРЯ

В продолжение всего этого дня то же безоблачное небо, та же жара.
Наступает ночь, но не приносит прохлады. Я не проспал и нескольких часов.

К утру слышу гневные крики.

Летурнеры и мисс Херби, лежавшие вместе со мной под тентом, встают. Я
приподнимаю полотно, чтобы посмотреть, в чем дело.

Боцман, Даулас и другие матросы чем-то разъярены. Роберт Кертис,
сидящий на заднем конце плота, встает и пытается их успокоить. Он
спрашивает, что привело их в такое бешенство.

- Да! Да! Мы узнаем, кто это сделал! - говорит Даулас, бросая вокруг
себя свирепые взгляды.

- Да, - подхватывает боцман, - здесь есть вор! То, что у нас осталось,
исчезло!

- Это не я! Не я! - отзываются по очереди матросы.

Несчастные шарят во всех углах, приподнимают паруса, передвигают доски.
И так как все поиски напрасны, их гнев возрастает.

Боцман подходит ко мне.

- Вы, должно быть, знаете, кто вор? - спрашивает он.

- Не понимаю, что вы хотите сказать, - отвечаю я.

Приближается Даулас, а за ним и другие матросы.

- Мы обыскали весь плот, - говорит Даулас. - Остается осмотреть
палатку...

- Никто из нас не выходил отсюда, Даулас.

- Надо поглядеть!

- Нет! Оставьте в покое тех, кто умирает с голоду!

- Господин Казаллон, - говорит мне боцман, сдерживаясь, - мы вас не
обвиняем. Если кто-нибудь из вас взял свою долю, к которой он не хотел
притронуться вчера, что ж, это его право. Но исчезло все, вы понимаете -
все!

- Обыскать палатку! - восклицает Сандон.

Матросы подходят ближе. Я не могу противиться этим несчастным, которых
ослепляет гнев. Мне становится страшно. Неужели Летурнер дошел до того,
что взял - не для себя, конечно, но для сына... Если это так, то безумцы
растерзают его на части!

Я смотрю на Роберта Кертиса, как бы прося у него защиты. Капитан
становится возле меня. Обе руки его засунуты в карманы, и я угадываю, что
он сжимает оружие.

Между тем по настоянию боцмана мисс Херби и Летурнеры вышли из палатки;
матросы обшарили все, самые потайные ее уголки, - к счастью, тщетно.