Чтение 124–й страницы книги ~Разгон~

Он ушел покорно, охотно, даже весело. А она вдруг обнаружила, что
пополнила ряды одиноких молодых женщин с собственными отдельными квартирами,
перезревших, чванливых девиц, этих типичных жертв гипертрофированного
зазнайства, разведенных, брошенных, разочарованных, которые готовы обвинить
в коварстве все человечество. Из всего мужского мира продолжал жить в ней
только отец. Когда-то в лесах чувствовала себя с отцом даже не девчонкой -
мальчишкой. И тогда чувствовала себя мальчишкой, когда отец купал ее,
малышку, умело я ласково поддерживал снизу ладонями. Запомнила его руки.
Большие, теплые, мягкие. С тех пор любила купаться, любила чистоту,
превратила ее в свой домашний культ. Папа, папа, как мне тебя не хватает!..

...Совинский пришел, нагруженный пакетами и свертками. Стал выкладывать
на столик, даже не затворив двери.

- Дверь, - сказала Анастасия, продолжая разглядывать себя в зеркале.

Он неуклюже повернулся, закрыл за собой двери, и одну, и другую, ту,
что вела из прихожей в комнату. Мял бумагу, расставлял и раскладывал
принесенное. Две бутылки шампанского, молдавский коньяк, минеральная вода,
кусок ветчины, булка, яблоки, конфеты.

Мелкие жертвы для принесения жертвы большей? И этой жертвой должна
стать женщина? Ну да, но разве не она сама позвала сюда Совинского? Море
билось в ее груди, шум и хохот моря разочарования и уныния, между большими
волнами плескались, шипели, хихикали волны мелкие, злые, как маленькие
собачки. "А ты чего хотела? Чего? Чего? Чего?.." И этот большой, нескладный
в своей доброте Совинский - как месть тому, кто не пришел, пообещав. Присуще
ли Совинскому чувство мести? И кто здесь жертва - она или он?

Анастасия наконец оторвалась от зеркала, с насмешливым удивлением
оглядела принесенное Совинским.

- Ты как тот генерал, который, прежде чем послать солдат на смерть,
непременно позаботится, чтобы их хорошо накормили.

- Какой из меня генерал? Хлопцы внизу завели спор про онтологию, а я
подумал: нам нужны хлеб и сало, а потом уж онтология.

- Где же твое сало? Не вижу.

- Ты хоть ела что-нибудь? - обеспокоенно спросил Иван.

- Не думаешь же ты, что я неделю голодала! Питалась в рабочей столовой.
Представь себе, очень понравилось.

- А сегодня?

- Сегодня? Не помню. С утра сидела за своей корреспонденцией.
Добровольная статья. Никто не заказывал и не заставлял. И сидела
добровольно.

- Голодная?

- А у голодных лучше получается! Хочешь, прочту?

- Я в этом не очень... Может, тебе чего-нибудь горячего? Давай я
закажу, чтобы принесли.

Она расхохоталась.

- Ты страшно трогателен в своей заботливости. Дай мне руку. Сядь вот
здесь в кресло. Ну, давай сначала сдвинем кресла, чтобы быть ближе. Можешь
снять пиджак. Видишь, какая я добрая? Сегодня - добрая. Это бывает редко.

Он гладил ее руку. Анастасия зажмурилась на мгновение. Нет, не то. Не
та рука. Большая, теплая, ненавязчивая, но не то, не то!..

Совинский спохватился:

- Ты ведь голодная! Ешь, прошу тебя.

Она тряхнула волосами. Изо всех сил притворялась беззаботной.

- Что мы выпьем? Я хочу опьянеть! Давай коньяк.

- Может, не нужно?

- Зачем тогда приносил? И откуда тебе знать: что мне нужно, а что нет.
Ты меня видишь четвертый раз в жизни.

- А между этими встречами? - Совинский вздохнул. - Целые годы. Откуда
мне знать, чем они у тебя заполнены.

- Не считаешь ли ты, что твоя заинтересованность слишком замедлена?
Ведь и эта наша с тобой встреча - совершенно случайна, никакой
закономерности. Но все равно... Я не хочу упрекать... Давай лучше выпьем. За
твои успехи...

- Нет, только за твои.

- Состязание в великодушии? Что же. Давай и за мои. А только за какие?
Ты же ничего не знаешь.

- Я знаю, как ты добра и благородна... Тогда, на Русановке, ты готова
была даже на крайности... И только чтобы защитить меня... А кто я для тебя?
И разве можно защитить человека от позора, который он причиняет сам себе?
Если хочешь правду, я тогда просто испугался тебя. Ты показалась такой
недоступной. И я часто думал, чем заполнены эти несколько лет между нашими
случайными встречами? Это просто невозможно тебе передать...

Они выпили. Анастасия надкусила яблоко. Исподлобья смотрела на
Совинского. Сама налила еще коньяку ему и себе, молча поднесла ему стакан.

- Не думай, что я пьяница. Ненавижу пьяниц. Но сегодня... Ты ничего не
знаешь и не можешь знать. Почему-то ты всегда казался мне совсем заблудшим в
темном мире чувств. А касательно заполнения... Жизнь надо заполнять любовью!
Это для женщины главное. Увлечения, флирты, пустячки - это тоже возможно. Но
есть намного выше. Не то, о чем поют в сопливых песенках: весна, трава,
роса, звезды, любовью сердца не половинь, люби меня, не покинь. Три месяца
лето, три месяца осень, вечная весна... Есть восторги выше, длительнее, есть
большой мир человека, в который входишь иногда медленно, робко, часто даже
недоверчиво, скептично, а то и с презрением, теряешь, бывает, целые годы.
Годы, понимаешь? А потом, узнавая, уже не можешь высвободиться, и тогда
вечна уже не весна - вечна преданность!

Совинский испуганно поскрипел креслом. Голос его недоверчиво сломался,
когда он спросил:

- Это ты... Могла бы так и обо мне?

- Не имеет значения. Ты же любишь эту формулу. Спросил, чем заполнены
мои годы, я отвечаю... Может, и не о тебе. Может, обо всех. Может, это
примета любви двадцатого века. Преданность. Как у Анны Карениной. Только там
была трагедия. Она с открытым сердцем, с преданностью, а к ней все - с
камнями равнодушия и себялюбия. Рано она родилась. Не было тогда еще людей
для такой любви. Ромео и Джульетта - тоже не такие... Там каждый только для
себя... Если нет мне любви, то я не хочу жить! Самые жестокие себялюбцы в
истории. И Приам и Тисба, и Лейли и Меджнун, и Тристан и Изольда - все!..

- Наверное, ты не совсем справедлива, Анастасия... Все же об этом до
сих пор как-то иначе...

- А кто иначе? Профессора литературы? Что они знают? Жуют, жуют.
Раскладывают по полочкам, классифицируют, убивают все живое, уничтожают саму
тайну любви. А что все высокие чувства без великой таинственности? Устраните
таинственность - и жизнь станет сплошной тоской. Как таблица умножения или
расписание автобусов. Самое странное: людей всегда зачаровывает
таинственность, как и женщина, но и ту, и другую они любой ценой пытаются
раскрыть, подчинить и, следовательно, уничтожить. Но тщетны усилия! Даже
ученые, которые ежегодно открывают новые элементарные частицы, беспомощно
разводят руками перед неисчерпаемостью материи. Всегда остается что-то
неоткрытое и неразгаданное. Тайна продолжает существовать. Не потому ли
настоящие ученые какие-то словно бы прибитые, несмелые в обхождении, даже
застенчивые? Самые дерзновенные свои догадки они высказывают как бы даже
стыдливо. Зато невежды всегда нахальны.

- Я ведь не ученый, - удивляясь непостижимости перескоков ее мыслей,
напомнил Анастасии Совинский.

- Разве я требую от тебя перестать быть самим собой? Будь кем есть. То,
чему можно научиться, меня вовсе не интересует. Главное в человеке -
неповторимость и умение отдаваться до конца. Ты думаешь, интеллигенты - это
обязательно те, кто много знает? Интеллигентом может быть даже
малообразованный человек. Когда у него сердце открыто людям, когда он умеет
откликаться на все голоса, на все боли мира. Ты не задумывался над этим
никогда?

Совинский тяжело ерзал в кресле. Утонул в нем, полулежал, оно сковывало
движения, отгораживало от Анастасии просто безнадежно, а если принять во
внимание, что Анастасия была заключена в такое же кресло, то ситуация, в
которую попал Иван, могла считаться просто нелепой.

- Боюсь, что я далек от высоких образцов, - сказал Совинский. - И
совсем антиинтеллигент. Сколько ты меня знаешь, я только и делал, что
выставлял напоказ собственные переживания, ничего не замечая вокруг себя на
расстоянии вытянутой руки. Куда уж там про целый мир, когда и о тебе я ни
единого раза... не спросил, не поинтересовался... Наверное, я железный
эгоист. Плюнуть на меня - вот и все...

- Я же не рассказывала тебе о себе. О других. Может, я еще большая
эгоистка...

- Ты не такая. Не можешь быть такой. С твоими мыслями?

- Наверное, слушаешь и думаешь: вот попал на проповедь!

- Мне интересно тебя слушать.

- А если бы я была менее привлекательной? Ведь я тебе правлюсь? Как
нравлюсь всем мужчинам. За мной ухаживают еще с восьмого класса. Когда иду
пешком по городу, таксисты предлагают повезти куда угодно и бесплатно. Даже
мой редактор, человек сурово-непоколебимый, тайком от самого себя
симпатизирует мне, и я бесстыже и нахально эксплуатирую эти симпатии, говоря
ему в глаза то, что никто из сотрудников никогда не решится сказать.

- Я слушал бы тебя, какой бы ты ни была.

- Ага! Все-таки меня? А я могу быть только такой, какая есть, другая -
то уже была бы не я. Как говорят философы: форма существенна, сущность
оформлена... Но ты говоришь - слушать. Слушают лекторов, докладчиков,
учителей. Слушают - это еще не любят. Не кажется ли тебе, что мужчинам
больше нравятся женщины глупые? Зачем им ум? Им дай беспечность,
легкомысленное отношение к жизни, тогда самый озабоченный мужчина отдохнет
душой, нечто вроде молодости снизойдет на него... Ну, я не могу всего...

- Обо всех я не могу сказать, но...

- Ну да, ты серьезный, а серьезные живут долго. Ты будешь выбирать
рассудительно, без спешки, солидно.