Чтение 25–й страницы книги ~Разгон~

привлекает мысль, я не вижу ничего выше человеческой мысли, я люблю теорию,
люблю математику, о которой еще Маркс говорил, что наука лишь тогда
достигает совершенства, когда ей удается пользоваться математикой. Наконец,
разве не теория ведет к перемене практики, к переменам в жизни?

- Ты увлекся теориями и забываешь о потребностях жизни. Теоретиков
следует притормаживать, как воз, катящийся с горы. Иначе все будет разбито.

- Не считаешь ли ты себя таким тормозом?

- А хотя бы и так.

- Найди себе другой воз.

- Не имею права. Прикреплен к тебе самой судьбой.

- Но ведь нас свел случай. Мы могли бы не встретиться.

- Могли, но встретились. Теперь я не имею права тебя бросить.

Это звучало смешно, но и зловеще в то же время. Если бы Карналь
принадлежал к людям более практичным, он, может, попытался бы перевестись в
другой университет, а так надо было и дальше терпеть непрошеную опеку
Кучмиенко. Ощущение такое, будто Кучмиенко прилип к тебе уже с самого дня
рождения, повис на тебе стопудовым грузом - ни шевельнуться, ни вырваться,
ни убежать: и земляк, и однокурсник, и сосед по комнате, и, может,
вынужденный спутник до конца жизни. Он навсегда узурпировал всемогущее слово
"мы", изо всех сил мешая придать твоему "я" значимость. Он выступал мрачным
соблазнителем, с почти дьявольской настырностью пытался заставить тебя
нивелироваться, сравняться с такими, как он, обещая за это покой и
сомнительные блага мелких житейских удовольствий. Этакий измельчавший
Мефистофель, против которого не хотелось бороться, тем более что и сам еще
не чувствовал себя Фаустом, был лишь, так сказать, сырьем, заготовкой,
приближенной моделью будущего ученого. "Взлети, моя мысль, на крыльях
золотистых!" Помнить, всегда помнить завет убитого фашистами Профессора - и
что там все кучмиенки на свете!

И вот приехала Айгюль, и Карналь понял, что дальше так продолжаться не
может, он теперь не один на свете, ему доверилась эта чистая и неиспорченная
душа, а он между тем ничего не может дать ей, кроме своей ужасающей
непрактичности и неприспособленности.

Карналь решился на отчаянный поступок: написал письмо ленинградскому
профессору, отнесшемуся с такой доброжелательностью к его студенческой
работе. Профессор не ответил: видимо, был перегружен, а может, и забыл уже о
том наивном студенческом труде и об одесском студенте, которого растревожил,
изложив мимоходом в письме основы теории Винера.

Жизнь Карналя, доныне такая размеренная, стала словно бы какой-то
спазматичной, Карналю не хватало организованности и устойчивого ритма. Целые
недели он укрывался за кипами книг, пытался отгородиться от всего света. Но
его находила Айгюль, с молчаливым упреком смотрела своими удивительными
глазами, и он бросал все, они целые ночи молча бродили по бульварам и улицам
Одессы, забирались на самый Ланжерон в парк Шевченко, там, близ стадиона,
облюбовали себе старый клен, у которого ветви чуть ли не от самой земли
расходились так странно, так удивительно, что образовывали словно бы кресло,
и в то кресло Карналь и Айгюль садились, не сговариваясь, голова девушки
клонилась, как цветок на длинном стебле, ложилась Карналю на плечо, он мог
неподвижно сидеть так час и два, до самого утра. Где-то рядом с ними
таинственно темнела чаша стадиона, вздыхало за деревьями море,
перемигивались на рейде корабли, в трюмах которых спало полмира, ожидая
утреннего свидания с Одессой, а для этих двух Одесса - это были они, и мир
становился только ими, и все вокруг называлось счастьем, хотя где-то у
истоков их счастья и лежали самые большие трагедии жизни, самые тяжелые
утраты и страдания. Они и до сих пор знали друг о друге возмутительно мало.
Карналь никак не мог связать в своем воображении маленькую девочку, умевшую
непревзойденно держаться на скакуне, и эту девушку, загадочную, с высокой
шеей, огромными глазами, что называлась балериной или только готовилась ею
стать, - все равно он не разбирался в балете, так и не пошел в своих знаниях
танца дальше тех удивительных ощущений, что владели им под сводчатыми окнами
студии.

Так же и Айгюль не пыталась хотя бы краешком ока заглянуть в его мир
математических абстракции, она игнорировала ум Карналя так же, как его
внешность, совсем не задумываясь над тем, красивый он или так себе. Ей
достаточно было собственной красоты и той непередаваемой гармоничности, что
напоминает морской прибой, лунное сияние, шелест листвы на деревьях или
пение птиц. Провыв с нею день или два, Карналь невольно начинал думать, что
молодые девушки больше всего боятся в мужчинах ума. Вообще говоря,
существует множество вещей, каких человеку хочется именно тогда, когда их
негде взять. Иметь ум не хочется разве только дураку, так как он не знает,
что это такое. Девушке большой ум казался угрожающим. Она тоже не знает, что
это такое, но остро чувствует скрытую угрозу, ибо наделена
сверхчувствительностью благодаря тонко организованной натуре.

Что же касается красоты, то и здесь Айгюль придерживалась того мнения,
что в этом состязании мужчины никогда не победят. Красота - это оружие
женщин, их способ существования, их призвание, предназначение на земле.
Поэтому им одинаково враждебны попытки мужчин состязаться с ними и их
стремление лишить женщин привилегии в красоте и женственности.

Все это относилось к невысказанным мыслям в часы ночных молчаливых
сидений на клене у стадиона. Но если мысли не высказаны, это еще не значит,
что их нет. Созвучие душ помогает улавливать мысли даже на расстоянии, а
Карналя и Айгюль и расстояние больше не разделяло, их удерживала только та
невидимая грань, которую выставляет перед собой стыдливость. Но и здесь они,
не сговариваясь, были единодушны, не переступали той грани, ибо усматривали
в том залог желаемого для обоих счастья.

Впоследствии, через много лет, Карналь приезжал в Одессу, искал тот
клен у стадиона и не находил. Попадалось на глаза нечто подобное, но пугал
крутой спад откоса, на котором росли деревья, не верилось, что они с Айгюль
могли там удержаться в те далекие ночи, свободно, без усилий, невесомостью,
если и не телесной, то духовной. Было им в то время действительно легко, как
никогда впоследствии, но, наверное, переживали это чувство лишь тогда, когда
оставались вдвоем и могли забыть обо всем на свете. А когда расходились, у
каждого было достаточно забот и волнений, Карналю выпадало их, пожалуй,
намного больше.

Его положение на факультете было тревожным и странным. С одной стороны
- уважение за безусловные успехи, наивысшие оценки на всех четырех курсах
учения, грамота от самого министра за научную работу, намеки руководителей
кафедр о возможности приглашения к себе в аспирантуру. А с другой -
настороженное недоверие, упорное преследование за вероятные грехи, обвинения
в недозволенных намерениях, прозрачные намеки на биографию.

Последнее возмущало Карналя всего больше.

- Какая биография? - кипел он перед Кучмиенко. - Я в шестнадцать лет
пошел на фронт. Много найдешь таких? Тебе же было двадцать, а не
шестнадцать!

Кучмиенко встряхивал чубом - теперь не легкомысленно, а солидно, с
каким-то скрытым значением.

- Главное не в том, как начать войну, - говорил поучительно, - главное
- как закончить. Ты не сумел достойно закончить.

- Трагический случай.

- После трагических случаев не остаются живыми.

- Ты обвиняешь меня в том, что я живой?

- Ты уберегся, а это трагедия уже иного порядка.

- Но ведь и ты уберегся.

- Я принадлежу к победителям, а ты...

- Любопытно, к кому принадлежу я?

- Ты к спасенным.

- И спас меня ты?

- Можно сказать и так.

- Интенданты меня не спасали.

- Я был среди воинов, ты не забывай.

- А я среди убитых. А теперь воскрес, чтобы жить снова, жить за моих
товарищей и сделать что-то в жизни также и за них, черт подери! Запомни это,
Кучмиенко!

Кучмиенко был добр и великодушен.

- Чудной ты, Карналь! Я же хочу тебе добра. Нам лишь бы идейность.

- Почему ты считаешь, что только ты идейный? - возмущался Карналь. -
Откуда такое исключительное право?

- А кто же тогда идейный, если не я? - искренно удивлялся Кучмиенко и
снова встряхивал чубом. - Раз я тебя критикую, а не ты меня, значит,
выходит, что у меня есть такое право. Для тебя же делаю как лучше, а ты не
понимаешь из-за своего упрямства. Спроси у кого угодно, и каждый тебе скажет
о твоем упрямстве.

- Без упорства, или, как ты говоришь - упрямства, ученым стать нельзя.

- Еще неизвестно, кто станет ученым, а кто не станет.

- Не намереваешься ли и ты стать ученым? - смеялся Карналь.

- Увидим, увидим, - похлопывал его по плечу Кучмиенко, - все может
быть.

- Тогда я не хотел бы быть в науке!

- Будем считать такие заявления преждевременными. Ты напрасно
сердишься, Карналь. Мы же с тобой друзья. Вспомни первый и второй курсы,
вспомни, как мы Отбивались от волков. Как гранатами от фашистов! Никому не
удастся нас рассорить и разъединить. Удивляюсь, как ты этого не понимаешь!

- Иногда мне начинает мерещиться, что ты знаешь даже то, чего знать
невозможно. Тебе легко жить, Кучмиенко. Наверное, ты и умирать будешь, как
один великий англичанин - напевая. Но я умирать не собираюсь - ни напевая,
ни плача.

Они расходились, хотя Карналь знал, что ненадолго и недалеко.

Как ни странно, но именно Кучмиенко первый принес Карналю известие о
том, что в их университет приехал тот самый ленинградский профессор Рэм
Иванович, который так высоко оценил студенческую работу Карналя.

- Прочитает у нас лекцию про теорию чисел Ферма, - сообщил Кучмиенко с