клокотаньем высоких дум. Открылось это еще тогда, хотя не могло
соответственно одеться в мысль. Всю жизнь идешь к великим сынам своего
народа, начав это прекрасное странствие с окутанных серебристой дымкой
очарования детских лет. Судьбу народов творят не одни лишь экономические
условия жизни, но мысль, идея, духовность. Дух многоликий, как Протей. Есть
дух прогресса, свободы, гуманизма, и есть дух обскурантизма, враждебности к
человеку, исчезновения свободы и красоты.
слова, исчерпать россыпи его сверкающих дум. "Неначе той Днiпро широкий,
слова його лились, текли". Его стихи можно читать и с трибун международных
форумов, и наедине с самым дорогим человеком. "По якому правдивому святому
закону i землею всiм даною, i сердешним людом торгуете?"
вместе со всем своим порабощенным народом. Но величие не в страданиях, а в
победе над ними. Шевченко принадлежит к тем, кто победил. "Караюсь, мучусь,
але не каюсь!" Правда вела его, светила ему, сияла. "Ми просто йшли, у нас
нема зерна неправди за собою". Доступный каждому, кто прочитает хотя бы
строчку его стихов, Шевченко в то же время - поэт невероятного
художественного совершенства. Лирическая сила его - непревзойденна. Сила
воображения - невиданная. Чувство слова - ошеломляющее. Естественность и
непринужденность стиля - удивительная. Простота - предельно прекрасна. Вот
открылась ему наивысшая тайна простоты и глубины, умерла вместе с ним, но в
то же время продолжает жить в его стихах, которые и теперь чаруют тебя
своими открытиями.
Мудрого, Хмельницкого и Сковороды. Два царя приложили немало усилий, чтобы
уничтожить этого великого гения, хотели отбросить его в первобытное
состояние, в безвестность и темноту, ибо, мол, только неграмотные владеют
"охранным духом" и подлинно эпическим языком, переученные же восхищаются
газетными творениями, сбиваются с пути истинного. Последний царь, убедившись
в тщетности усилий своих предшественников, которые ссылками и казематами все
равно ничего не смогли сделать ни с Пушкиным, ни с Чернышевским, ни с
Достоевским, ни с Горьким, велел Академии наук совсем вычеркнуть из словаря
слово "интеллигент". К счастью, словари царям не подвластны.
беспорядочно, были неуловимыми, неоформленными, несмелыми. Шевченко помогал
ему преодолеть комплекс своей фамилии. Петько почему-то думал, будто фамилия
дает человеку уверенность и силу. Слишком простая обезоруживает тебя перед
миром, лишает загадочности, под прикрытием которой легче и проще
приближаться к людям. Вот его фамилия - Карналь. Он и сам не знал ее
значения. Не говоря уж о других. Но Зинькин отец оголил сущность слова
"карналь" перед всеми, показал безнадежную будничность этого слова, от
которого как бы отдает овчинными кожухами, и теперь ты все равно что
Бараненки, Овчаренки, Козловы или Живодеры. Ну, так. А Шевченко? Это значит
- сын шевца-сапожника. А Пушкин - от пушкаря, гармаша, вон у них целая улица
в селе Гармашей. Но гений может называться как угодно, от этого он не
утратит своей силы и величия. А когда ты ничто, никакие роскошные фамилии
тебе не помогут.
достигли осуществления своей мечты, он еще не знал тогда, что ему самому
покажется этого недостаточно и он замахнется на недостижимое - захочет
познать и неприступные тайны мироздания. Уже заканчивая десятилетку, с
головой, полной порой неупорядоченных, но все-таки знаний, он все равно
чувствовал себя маленьким мальчиком, смотрел не только на своего отца, но и
на всех тех, среди которых вырос, как бы снизу вверх. Рисовалось ему всегда
такое: плоские беспредельные поля, а люди на них - большие, до самого неба,
соединяют собою землю и небо, над ними - вся Вселенная с солнцами, звездами,
галактиками. Уже когда увидел чуть ли не всю планету, чужие города, леса,
моря, горы, равнины, все равно родной край оставался надо всем, в могучих
черноземных пластах жирной земли, и люди там - точно эти пласты, с тяжелыми
руками, большеногие, с зычными голосами, а если те голоса приглушаются, то
только для ласки или для шутки. Жизни там, может, и не хватало внешней
изысканности и признаков достатка, но поражала она своим богатством сугубо
человеческих неповторимостей, мудрости, благородства, талантливости,
безграничной роскошью природы. Карналь навсегда сохранил в своей крови
бесконечность степей, раскинувшегося, точно сонный небрежный гигант, Днепра
среди нанесенных из России, Белоруссии, Украины перемытых белых песков,
незабываемое зрелище белорусских плотов, плывущих сверху вниз, рубленых
домиков на них, ярких костров, непостижимых костров на бревнах. Жили в нем
ленивый зной, дикие громы, весенняя и осенняя грязь, в которой могли утонуть
целые цивилизации, а не только добрые намерения, жили в нем голоса больших
птиц, прилетавших каждую весну из ирея: лебедей, журавлей, гусей; ржаной
хлеб с калиной, испеченный на капустном листе, свист ветров, праздники с
алыми стягами, с которыми каждую осень ходили миром на братскую могилу
красных партизан, ледоход на озерах, первое кино в их селе и первый
детекторный приемник, смастеренный Алешей Арсеньевым, и надо всем - его
безнадежная влюбленность в Зиньку.
Добровольно пойти защищать Родину смелости хватило, а сказать девушке, что
любит ее, не отважился. Такие странные душевные измерения у человека. А
Зинька? Догадывалась? Может быть. Но разве он один был такой? Зинька ведь
была тогда старшей пионервожатой в школе, за ней ухаживали люди с
положением. Школьникам же суждены были полыханье щек и застенчивость.
про Зиньку. Немногословно, как привыкли в Озерах.
степях фашистские мотоциклисты перехватили стадо, коров перестреляли, людей
разогнали. Зинька ударилась было к фронту, но не пробилась. Пришлось
вернуться в родное село, но и тут не сложила рук: услышала, что в Кременчуге
из концлагеря можно вызволять красноармейцев, дав коменданту выкуп. Собрала,
что могла, бросилась туда, пробралась до самого лагеря, увидела тысячи
умирающих людей, услышала страшные в своем страдании голоса: "Доченька!
Сестричка! Деточка! Спаси! Освободи! Забери!" Она взяла какого-то
полумертвого парня, всего в ранах, обескровленного, уже и не молил, не мог
вымолвить ни слова, только болью светились его синие глаза, такие синие, что
за сердце хватали. Зинька привезла его домой, не вняв вздохам, стонам и
открытым угрозам своего хитрого отца, стала лечить и выхаживать. Он был
пулеметчиком, родом с Тамбовщины, Лебедев, но Зинька сказала, что для
удобства его здесь будут называть Лебедь, по крайней мере пока не поднимется
на ноги. Что было тогда между ними, никто не знал, ибо времена настали - не
до чужих тайн. Можно было допустить, что и Зинька, и ее пулеметчик
попытаются разыскать партизан, орудовавших где-то у Днепра и в степях. Но
как только зима оголила тальники в плавнях и деревья в степных буераках,
командира районного партизанского отряда Александра Карналя, выданного
предателем, поймали фашисты и после пыток и издевательств расстреляли в
Потягайловском карьере. Потом в тот карьер возили еще много партизан. Кто
уцелел, пробился к линии фронта. Казалось, край безнадежно отдан оккупантам,
и вот тогда Зинька вместе с Лебедевым исчезла из Озер и не появлялась до
самого освобождения, хотя все знали, что она где-то здесь, может, на
хуторах, может, в каком-нибудь из окрестных сел, может, с Лебедевым, а
может, и еще с кем. Зинькино присутствие не только угадывалось - оно стало
волей, приказом. Какие-то дети, не таясь (да и от кого должны были прятаться
дети?), приходили днем то к одному, то к другому, выбирая, правда, прежних
активистов, колхозных бригадиров, звеньевых, и каждому вручали коротенькую
записочку: "На время оккупации вы назначаетесь бригадиром колхоза.
Председатель колхоза З.". Записочку получил и Андрий Карналь, которого
выгнали из кулацкой хаты и чуть не расстреляли, найдя в мякине спрятанный
Одаркой Харитоновной большой портрет Сталина. Таинственный председатель З.
сообщал, что их довоенный колхоз становится бригадой в колхозе "За победу",
а он, Карналь, назначается бригадиром. Странный тот колхоз охватил чуть ли
не половину района! Бригадирам поступило распоряжение сохранять весь
инвентарь, не раздавать колхозную землю в индивидуальное пользование,
обрабатывать землю сообща, как было и до войны, но скрывая это и от
оккупантов, которым покажется более удобным сдирать хлеб и мясо с больших
хозяйств. Затем поступило уже и не письменное, а устное, таинственно
неуловимое, незадокументированное, следовательно, распоряжение о том, что
все планы госпоставок должны быть выполнены сполна и зерно, принадлежащее
государству, должно быть спрятано до прихода Советской Армии. Известно же,
что никто так не умеет прятать хлеб, как крестьянин. Он останется голодный
сам, голодными будут его дети, но что голод для людей, которые рождаются и
живут под стихиями, сызмалу приучаются делать все, работают упорно,
ожесточенно всю жизнь - так, что в кровать ложатся лишь для того, чтобы
умереть. Не наживают богатства, никогда не жаждут его, довольствуются всегда
наименьшим, может, поэтому не пугаются и в труднейшие времена, и любят свою
землю даже тогда, когда она становится нещедрой для них, и никогда никому не
отдадут ее, даже если понадобится заплатить своею жизнью. Чем ниже уровень
жизни, тем больший патриотизм у человека - так хочется думать, глядя на
крестьян. Сытые и жирные не могут считаться патриотами - они охотно уступают
эту высокую честь бедным. А эти бедные, умирающие, пытаемые,
расстреливаемые, сжигаемые, уничтожаемые, упорно и неуклонно бились всюду,
где стояли, с врагом, проявляли героизм открытый, но применяли и хитрость,
перед которой бессильной становилась любая злая сила.
не удалось вырвать у крестьян хотя бы крошку того хлеба, что красовался в
полях, заманчиво шелестел под высокими степными звездами, наполнял золотыми
ароматами беспредельные просторы, вызывая головокружение у испокон века
несытых, лакомых до чужого захватчиков. Загадочно-угрожающий колхоз не дал
фашистам почти ничего ни в первое лето, ни во второе. Его хлеб должен был
стать хлебом победы, с этой мыслью его кто-то "организовывал" - так порой
самая простая мысль может неожиданно материализоваться и стать грозным
Володихин Дмитрий
Трубников Александр
Акунин Борис
Конан-Дойль Артур
Чернецов Андрей
Флинт Эрик