занесенной илом времени. Жили тут еще древние греки, разводили на солнечных
склонах виноград, до греков были племена, от которых не осталось ни имени,
ни следа. Затем появились в этой цветущей стране дикие орды кочевников,
потом расцветало ханство Восточного Крыма. Чьи еще усилия погребены здесь
под каменными осыпями? Еще и доныне угадывались то там, то тут каменные
террасы, бассейны для сохранения воды, просуществовавшие неповрежденными в
течение тысячелетий, сады, уже давно сожженные солнцем и вдавленные в землю
неистовыми бурями, превратились в цепкие, косо растущие деревья, на колючих
скрюченных ветвях которых распинались теперь бессильные ветры и даже само
небо.
билась дикими ритмами ночных танцев, шумела в приглушенном шуршании тысяч
подошв по асфальту набережной, наяривала красками мелодий в транзисторах и
портативных магнитофонах, выплескивалась из громкоговорителей на причалах,
возле экскурсионных баз, ресторанов и киосков, где бойкие парни торговали
найденными на берегу и кое-как отшлифованными разноцветными камешками из
местных бухт: сердоликами, агатами, халцедонами, малахитом, яшмой. В других
фанерных будках записывали трудящихся на пластинки, чтобы каждый мог послать
домой свой законсервированный, исполненный отпускной бодрости голос, а от
причалов с маленьких белых теплоходиков с экзотическими и таинственными
названиями "Ассоль", "Гилея", "Ихтиандр" невидимые заботливые голоса
доверительно приглашали всех желающих осуществить утреннюю, дневную или
вечернюю морскую прогулку - часовую, трехчасовую, а то и целодневную, чтобы
отдохнуть от тесноты и суматохи пляжей, полюбоваться видом древних вулканов
с моря, а вечером дать отдых глазам, издали созерцая россыпи огней
побережья. На пляже кипело с рассвета до самой темноты, тысячи загорелых
тел, роскошные франты в пестрых шортах, модницы в экстравагантных купальных
костюмах, бесконечный парад красоты, удали, стремления понравиться, флирт,
маленькие страсти, никчемные переживания, быстрое утешение в холодной
морской воде и еще более холодные голоса дежурных со спасательных постов:
"Вернитесь в зону купания!" Эти голоса стали вскоре для Карналя едва ли не
главнейшей приметой этого заброшенного на обочину курортных путей уголка.
Перекрывая гам, визг, крики, смех, музыку, шум моря, с мертвым равнодушием,
без всякого выражения повторяли они с утра до вечера одни и те же слова,
точно записанные на пленку и воссоздаваемые проигрывающими устройствами,
независимо от того, что делалось на море и на берегу: "Повторяю. За буями!
Вернитесь в зону купания! Вернитесь в зону купания! Выйдите из зоны купания!
Внимание на прогулочной шлюпке! Выйдите из зоны!"
Усилия и возможности, намерения и осуществления, попытки и бессилие.
Мышление порой становится трудным, как женские роды. Не приносит почти
никакой радости, кроме ожидания конца, за которым хочешь надеяться на
освобождение... Боль, пот, мука, почти проклятие. Но кто же о том ведает?
Нечеловеческое напряжение нервов, почти прямая пропорциональность между
последствиями мышления и физическим самочувствием. И вечная борьба за
высвобождение из-под чужих влияний, отбрасывание чужих идей, решений,
находок. И это в почти заинтегрированном мире научных идей, которые часто
бывают закодированы в такой же примитив, как те беспрестанные повторения с
вышки спасательных постов: "Вернитесь в зону купания! Вернитесь в зону
купания!"
вытолкал его сюда, дал возможность затеряться в неизвестности, попробовать
хотя бы немножко отойти душой, не думать о недоделанном, недовыполненном.
Интересно, знал ли Пронченко, посылая его именно сюда, что в этих местах уже
пытались когда-то спасаться одиночеством два человека, по-своему известные и
ценные для общества. Сначала это был поэт. Сложил на берегу моря из дикого
камня высокую башню, приглашал к себе в гости далеких друзей, читал вечерами
с башни стихи, добиваясь неизвестно чего больше: то ли пересилить шум моря,
то ли чтобы его речитативы вплетались во всплески воды и громыхание ветров.
Намерения были дерзкие, последствия себя не оправдали. Соединился ли поэт с
морем, того никто никогда не узнает, ибо море молчит, зато от людей
оторвался он навсегда - это уже наверное.
другой человек. Конструктор, лауреат, академик.
приехал, увидел, облюбовал, выбрал себе над самым морем круглую скалу и на
самом верху, под ветрами и звездами, поставил виллу, загадочную, всю в
башенках, высоких просторных террасах, причудливо барочных окнах,
неодинаковые пропорции которых удачно гармонировали с неистовыми ландшафтами
и древними вулканическими руинами окрестностей. Конструктору нужен был
особый отдых, нужно было одиночество, кто-то догадался, может, так же, как
Пронченко с Карналем, и помог ему уединиться хотя бы на короткое время вот
здесь, на базальтовой скале.
щедрости и становится даже неблагодарным. Именно это и произошло с виллой
конструктора, который так иного сделал для нашей победы над фашизмом. Пришли
люди с будничным мышлением, мгновенно оценили преимущества места, выбранного
когда-то конструктором, на скалу взбираться им не было нужды, зато они
накрепко отаборились у ее подножья. Скалу обставили так: с одной стороны
"Левада" - кафе самообслуживания, пропускная способность - двадцать тысяч
человек в сутки, кафе гремит жестяными подносами, стучит тарелками, бьет
гамом и клекотом, с другой стороны - общественная уборная для пятидесяти
тысяч "дикарей", которые слоняются по набережной с апреля и до конца октября
ежегодно; с третьей - спасательная станция, на деревянной вышке которой с
утра до позднего вечера надрывается мужской натренированный бас со всем
спектром модуляции сердитости: "Вернитесь в зону купания! Повторяю!
Вернитесь в зону купания!" А что с четвертой стороны? Еще одна скала, совсем
уж неприступная, сплошной камень, голая субстанция, на вершине которой еще
перед восходом солнца усаживается какая-нибудь парочка, демонстрируя
минимальный бюстгальтер и японские плавки, а также объятия, поцелуи и
пустоголовость. Собственно, четвертая сторона, наверное, в свое время
привлекала конструктора всего более, именно учитывая ее вероятную
неприступность. Но есть ли что-то на этом свете неприступное для человека?
Когда-то и сам конструктор был, вообще говоря, неприступным для широкой
общественности, был вознесен, неприкосновенен, без конца венчаемый лаврами.
Увы, все меняется, и не на пользу обособления! "В том, что известно, пользы
нет. Одно неведомое нужно"*.
не для утешения одиночеством и восстановления душевного равновесия в тишине
и отчужденности от всех, - напротив, руководствовался скрытым намерением
(весьма хорошо зная натуру Карналя) показать, что спасение только там,
откуда бессознательно стремишься удрать, в привычной стихии, в ежедневных
заботах, размышлениях, решениях, в ожесточенной деятельности. Да, это всякий
раз будет напоминать тебе самое дорогое, бессмысленно и трагически
утраченное тобой, напоминать Айгюль, которая слилась для тебя с твоей наукой
почтя полностью, но и без этого тебе уже не жить, и нигде ты не найдешь ни
отдыха, ни спасения.
бессонные сны с незащищенными глазами уэллсовского человека-невидимки,
несуществующе прозрачные веки которого не задерживали света. Ему надоели
вулканические горы, пустынные ландшафты, созерцания облаков, слушание ветра
и морских волн, ему хотелось к людям, к их шуму; как воды в жару, хотелось
разговоров о науке, споров, ссор, разногласий; он шел на почту, выстаивал
часами в длиннющей очереди, среди тех по последней моде ободранных юношей и
девушек, которые слали отчаянные телеграммы мамам с просьбой спасти
тридцаткой или полусотней, посылал телеграммы в свое объединение, добиваясь
известий, сведений, новостей.
спасаться от вечной тишины своей обсерватории и блаженствовал среди толчеи и
гама пляжей; отставной майор, наезжающий сюда вот уже двадцать лет, "потому
что нигде так не ловятся бычки с лодки, как в этой бухте, надо только знать,
где стать"; старый матрос, участник челюскинской эпопеи, владелец уникальной
коллекции местных минералов, собранной им, пожалуй, лет за тридцать. Все это
были люди не надоедливые, спокойные, углубленные в свои пристрастия, с ними
можно было обменяться словом-двумя раз в неделю, и этого было достаточно, но
со временем Карналь почувствовал, что ему этого мало, и понял, что сбежит
домой. Пронченко, видимо, предвидел такое, предупреждал: "Не смей
возвращаться досрочно! Дам команду, чтобы тебя не пускали в кабинет, заберу
ключи!" Но кто бы мог Карналя удержать там, где речь идет о высшем
назначении его жизни! "Но две души живут во мне, и обе не в ладах друг с
другом. Одна, как страсть любви, пылка и жадно льнет к земле всецело, другая
вся за облака так и рванулась бы из тела".
своему начальнику самые интересные зарубежные журналы и бюллетени
технической информации. Это забирало два-три часа в сутки. Чтение книг? Он
достиг уже такого состояния эмоциональной и информационной насыщенности
мозга, что почти не читал новых книг, а только перечитывал некоторые старые,
ни одной из которых в местной библиотеке не было, - тут отдавали
преимущество модным романам, приключениям разведчиков, популяризаторским
биографиям знаменитых людей, среди которых случались и ученые. Но что можно
написать об ученом и можно ли вообще о нем что-либо написать? Лучше всего -
изложить суть его открытий, а это, к сожалению, может быть интересным только
специалистам, которые знают о том и без услужливых популяризаторов. Карналю
не хотелось ничего о науке - ему хотелось самой науки, от которой он был
оторван. Метко сказал когда-то Анри Пуанкаре: человек не может быть
счастливым благодаря науке, но еще менее он может быть счастливым без науки.
Сертаков Виталий
Афанасьев Роман
Прозоров Александр
Володихин Дмитрий
Смит Кордвейнер
Максимов Альберт