даже не понимая языка, опускает голову на тонкой морщинистой шее и тяжко
задумывается о своих прегрешениях перед аллахом:
заглядывает в темные ущелья, в широкие устья рек и ручьев, в чащи и леса
на склонах. Потом долго тянется вдоль берега плоская равнина, образованная
тысячелетними выносами мутных рек, на которых древние греки искали
когда-то золотое руно.
высоко под небесами за полосой круглых холмов, песчаных кос и пастбищ. На
узких полосках земли пасутся кони, растут какие-то злаки, затем горы
подступают к самому морю, острые, скалистые, мертвые, а за ними -
беспредельный снежный хребет, холодный, как безнадежность; холодом смерти
веет от тех снегов, ледяные вихри зарождаются в поднебесье, падают на
теплое море, черный дым туч клубится меж горами и водой, алчно тянется к
солнцу, солнце испуганно убегает от него дальше и дальше, и на море
начинает твориться нечто невообразимое.
горизонтом, сотканный из призрачного желтого света, припал к поверхности
моря, потом круто взмыл в небо, полетел выше, еще выше, закрыл шаровидной
головой полнеба и стал лакать из моря свет, жадно и торопливо прогоняя его
по своему длиннющему телу в ту шаровидную голову. Бесконечное змеиное тело
билось в судорогах от притока света, голова кроваво кипела огнем, а море
темнело, темнело, чернота надвигалась на него отовсюду, тяжелая и плотная,
только изредка пробивалась несмелым взблеском голубовато-зеленая волна и
умирала посреди сплошной черноты, и море становилось как черная кровь.
тревожного мрака и неминуемой бурей, испуг охватил Синам-агу и его
прислужников, затрепетали от страха скованные железом пленницы, только
галерники выкрикивали после каждого взмаха весел еще более дико и словно
бы даже обрадованно, да златовласая пятнадцатилетняя Настася дерзко
осмотрелась вокруг и, наверное, впервые за все время плаванья подумала,
что, может, и в самом деле броситься бы сейчас с кадриги и утопиться
навеки! Потому что, пожалуй, человеку иной раз лучше утонуть, чем
мучиться... Если бы она знала, что лучше! Да если бы еще знала, что воды
примут ее тело и успокоятся. И успокоятся ли? И выплеснут ли хоть каплю
той печали, которая заполняет это море до самых высоких его берегов?
своих глубочайших глубин, вздыбило свои воды, взревело и загремело.
неподвижными, - вот они идут, как идет облако...>
мачты, и они, падая, раздавили тех, кто, удерживаемый железной цепью, не
мог спастись.
небес водяных гор, сатанинским ветром, ошалелостью всего мира, лишь
какое-то подобие жалобного стенания, превозмогая рев, свист и громы
стихий, тонкой нитью неожиданно провисло над несчастными душами, может, и
рождаемое теми душами, стенание, услышанное сначала одной лишь
пятнадцатилетней Настасей, потом ее изгоревавшимися подругами, потом
галерниками, потурнаками-евнухами и даже самим Синам-агой, потому что все
они, в конце концов, были людьми, хотя и не одинаково милосердными и не
одинаковых достоинств, и уже когда должны были погибнуть все, когда
кадригу не могли спасти ни железнорукие гребцы, ни молитвы Синам-аги, ни
неистовство потурнака-ключника, ни слезы полонянок, ни отвага златовласой
девчушки, ни сам аллах, донеслось откуда-то это тонкое стенание, этот
жалобный плач-стон, - родившись в душе Настасиной, он стал слышен всем
людям и стихиям, подхватил кадригу, повел за собой, повел, и провел сквозь
стихию, сквозь смерть и гибель, и вывел туда, где еще светило солнце,
зависая над вечерним горизонтом, где море хотя и билось еще отчаянно, но
уже не крушило всего на себе, где была жизнь, хотя и горькая для пленниц,
но жизнь, ох, жизнь, и уже не стон-плач был в душе златовласой девчушки, а
напев, тонкий и высокий, сияющий, как золотая нить, и светился тот напев,
как молодая девичья душа, и хотелось кричать, смеяться и плакать,
заламывать руки от неудержимой радости и отчаянья за только что
перенесенное: <Жить, хочу жить!>
Кадрига шла всю ночь вдоль темных берегов, утреннее солнце высветило
глубокие морщины в древнем теле гор, за скалистыми островками море как бы
проваливалось, каменные горы простлали до самой воды округлые зеленые
холмы, судно очутилось между теми холмами. Синам-ага и его прислужники
радостно закричали: <Богазичи! Богазичи!>*, а с широкого моря, точно
радуясь спасению людей, весело погнался за галерой целый табун добрых
удивительных созданий; они охватили кадригу полукругом, выпрыгивали из
волн, темноспинные, белобрюхие, могучие и красивые, ловко прошивали
глубину, точно живые веретена, приближались к кадриге в радостных
всплесках, в веселой игре, и словно бы даже пение доносилось от них,
словно бы даже человеческое что-то или от глубинных высших сил живых.
Девчушка златовласая бросалась к бортам, то к правому, то к левому,
захлопала в ладоши, прокричала что-то тем удивительным добрым созданиям,
запела им, суданец-евнух, для которого дельфины не были в диковинку,
слегка озадаченно взглянул на Синам-агу, а тот, как-то горестно вздохнув,
протянул руку, показывая, чтобы евнух подал ему длинное бронзовое ружье.
должен был сбросить белотелую девчушку в море, но девчушка в ярких чужих
шелках угрожающе нависала над самым бортом, падая и не падая в босфорскую
волну, зато в табуне добрых дельфинов один, пораженный, может, в самое
сердце, исчез в глубине, его товарищи ринулись за ним, чтобы спасти, но,
бессильные помочь ему, вновь вынырнули и отдалялись от кадриги так же
быстро, как незадолго перед этим приближались к ней, а тот, сраженный,
убитый и еще не добитый, внезапно всплыл почти у самой кормы, блеснул в
прозрачной воде белизной, тяжело перевалился темной спиной через буруны;
умирающее животное так и льнуло к деревянному телу кадриги, и гребцы
занесли весла, держали их на весу, не опуская в воду, чтобы не задеть
дельфина, за которым, точно красное руно, тянулась багровая полоса крови.
Дельфин не поспевал за волнообразным движением воды, высовывал спину,
поднимал в муке голову, и тогда становилось видно, что есть в нем что-то
от человека. Умирал как человек. Беспомощно, мучительно, тяжко. Еще раз
блеснул брюхом, перевернулся, навеки исчез в темной глубине и точно звал с
собой и к себе всех, кому на поверхности, под солнцем и небом, было
тяжело, невыносимо и безнадежно, звал и тех галерников с обритыми головами
и почерневшими, как кора на старых деревьях, телами, и женщин-полонянок, и
ту пятнадцатилетнюю золотоволосую девчушку, которую Синам-ага в чаянии
высокой прибыли готовил к жизни сладкой и роскошной, - но для кого же, для
кого? <Не хочу! Не хочу!> - кричало все в ней, а она подавляла тот крик,
загоняла его в глубь души, полными слез глазами смотрела уже и не на
глубины моря, в которых навеки исчезло доброе морское существо, а на
высокие зеленые берега, на птиц, вольно реявших над кадригой, на белые
камни суровой крепости, опоясывающей узкий пролив, на толстые железные
цепи, которыми запирались турецкие воды, отгораживаясь от свободного
морского мира. Гребцы неохотно и не спеша опускали длиннющие, тяжелые, как
камни, весла в воду, но кадрига плыла уже и без весел, свободно и охотно,
все убыстряя бег, словно бы радовалась своему вновь обретенному умению
чувствовать родной берег, возвращаться в родной город, в свой дом. А она?
Начто она тут, так далеко от родного дома, начто, начто, Настася, Настася?
Спрашивала сама себя, называя себя так, как называли ее мама, татусь, а
слышалось другое: начто, начто? Спрашивало чужое небо, спрашивали чужие
деревья, спрашивали чужие птицы, спрашивали чужие воды, - все вокруг
полнилось коротким и безнадежным: <Начто? Начто, Настася, Настася?>
оно утонуть в море навсегда, навеки.
любил зеркала и свое отражение в них. Как в детстве. Тогда он смотрелся в
воду. Вода окружала остров Паргу. Маленький Георгис каждый день бегал на
берег - встречал отца-рыбака с моря. Глядел на воду, видел свое отражение.
Небольшого роста, ладный, востроглазый. Слишком бледнолицый для искони
смуглых островитян. Перенял от них бойкость и подвижность.
всматривался в воду. Но это его не очень занимало. Посвистывал себе и
напевал, прыгая то на одной, то на другой ноге. Охотно свистел на
свистульках, играл на самодельных дудочках. У соседских дочек была
старенькая цитра - вскоре Георгис бренчал и на цитре. Отец пропадал в море
или заливался вином по самые глаза. Сын? Кроме старшего растут еще два.
Вырастут помощники. Способности? Это слово было ему неведомо. Мать
приобрела у торговца, скупавшего губки по всему побережью, небольшую
Каменистый Артем
Афанасьев Роман
Володихин Дмитрий
Самойлова Елена
Шилова Юлия
Корнев Павел