Чтение 101–й страницы книги ~Роксолана~

- Убирайтесь вон! - прикрикнула на них султанша.

Служанку удалила незаметным движением бровей, так, что даже Гасан-ага
поразился ее умению.

- В том-то и дело, что он не является благодетелем, - сказал Гасан,
отвечая на вопрос Роксоланы. - Это скорее любимец. Точно так же, как
Ибрагим был душой и сердцем своего повелителя.

- Ты говоришь - был? Неужели его тоже нет, как и нашего грека?
Мертвый послал зеркало мертвому, а я оказалась между ними. Велю убрать его
из Гюльхане.

- Ваше величество, этот человек жив. И, кажется, плывет сюда, чтобы
найти убежище, обещанное ему Ибрагимом.

- Объясни, - утомленно откинулась она на подушку.

- Его зовут Лоренцано. Он из рода Медичи, но не из тех, что обладают
влиянием и властью в Италии, а из незнатных. Стал душой и сердцем
флорентийского правителя Алессандро Медичи. Услышал, какой властью
обладает Ибрагим над султаном, начал переписываться с греком, спрашивал
советов, оказался способным учеником. Далее они уже состязались - кто
достигнет большей власти над своим благодетелем. Потом стали следить, кто
первым избавится от своего благодетеля, потому что любимцами становятся
лишь для того, чтобы покончить - рано или поздно - с покровителями,
устранить их и занять их место. На случай неудачи они договорились спасать
друг друга. Когда же захватят власть, быть и дальше сообщниками во всем,
пока не покорится им весь многолюдный мир - одному исламский, другому
христианский.

- Говоришь страшное. Как мог узнать об этом?

- Ваше величество, письма. Я купил все письма, которые писал этот
Лоренцано Ибрагиму. Грек не знал итальянского, давал читать своему
драгоману, потом приказывал уничтожать письма. А тот продавал их великому
драгоману Юнус-бегу, потому что Юнус-бег поклялся низвергнуть Ибрагима.
Может, это он и открыл глаза султану. Теперь Ибрагим мертв, и Юнус-бег
охотно продал мне письма. В последнем из них Лоренцано сообщает, что убил
своего благодетеля во время охоты, но из Флоренции вынужден бежать, потому
что власть захватить не сумел. Надеется на прибежище в Стамбуле. Еще не
знает, что Ибрагим мертв.

- Где эти письма?

Он передал ей тоненький сверток в шелковом платочке.

- Так мало?

- Ваше величество, разве глубина подлости зависит от количества слов?

- Прими этого Лоренцано, и пусть живет здесь, сколько нужно.

- Его могут убить флорентийцы.

- Спрячь от них. А тех венецианцев, которые прибыли к Грити, приведи
ко мне. Я приму художника. Где он живет? Во дворце Грити?

- Все имущество Грити забрало государство.

- А разве государство - это не я? Пусть откроют для художника дом
Грити и обеспечат всем необходимым. Скажи, что это веление падишаха.

- Ваше величество, вы примете венецианца здесь?

- Нет у меня для этого другого места.

Гасан снова молча смотрел на стену за ее спиной.

- Боишься этой крови? Мертвых врагов не надо бояться. Их надо любить
и всячески возвеличивать, ибо тогда наши победы над ними обретают большую
цену. Пусть увидит этот заморский художник кровь. У жестокого султана
султанша тоже должна быть жестокой!

- Ваше величество, зачем вы это делаете? Мир жесток, он не прощает
ничего.

- А чем я должна платить этому миру? Смехом и песнями? Не довольно
ли? Уже устала. Полетела бы туда, где родилась моя душа, но где крылья?
Султан собирается в поход на молдавского господаря. Иди с ним. И дойди до
Рогатина. Посмотри и расскажи. Ибо я уже туда попаду разве лишь мертвой
или в молве. Султаншей не могу. Султанша ступает только по своей земле. А
моя земля теперь там, где мои дети.

- Ваше величество, поверьте, что мое сердце разрывается от боли при
этих словах.

- Ладно. Чересчур много слышишь от меня слов. Иди.

Пробыла в покоях Фатиха до наступления сумерек. Велела принести туда
ужин. Ужин с ужасами и кровью. Содрогалась от непонятного предчувствия.
Плакала, не скрывая слез. <Лишаю слiдоньки по двору, а слiзоньки по
столу>. Вслушивалась в голоса неведомые, незримые, таинственные, далекие,
то едва ощутимые, словно шелест крови в жилах, то угрожающие, как кара
небесная. Ждала отмщения за грехопадение, за чьи-то страдания, ибо ее
страданий теперь уже никто не увидит - они исчезли, забылись, вокруг
воцарились зависть и ненависть. И никому нет дела до ее болезненно
обнаженной души, неведомые голоса, которые с ярой жестокостью добивались
мести и кары, считали, будто по ее вине рушатся царства и по ее вине
преступление расползается по земле, заполняя просторы, огнем и кровью
покоряя времена.

Но разве не она восседает в центре этого преступного мироздания и
разве не падает на нее кровавая тень величественного султана, на ложе
которого она прорастала, будто молодая беззаботная трава?

Хотела бы в тот же день, в ту же ночь, не дожидаясь утра, привести
сюда художника, схватить его за руку, притянуть к этой стене со следами
убийства, крикнуть: <На крови нарисуй султана Сулеймана, нарисуй его на
крови! Моей, моих детей и моего народа!>

Но встретила художника на следующий день сдержанно, в величавом
спокойствии, вся унизанная драгоценностями, окруженная прислугой,
евнухами, толпившимися в тесных покоях Фатиха.

Художник оказался человеком старым, утомленным и каким-то словно бы
даже равнодушным, не присутствующим при деяниях мира сего. Никакого
любопытства ни в глазах, ни в голосе, ни во всем виде. Быть может, весь
уже воплотился в свои картины и ничего не оставил для себя?

Роксолана, смело идя на преступное нарушение обычая, приоткрыла
тонкий яшмак, чтобы показать венецианцу лицо. Но и это не подействовало на
художника, не нарушило его спокойствия. Тогда она, снова опустив на лицо
яшмак, сказала почти со злорадством:

- Я не видела ваших картин. Ничего не видела. Не слышала также вашего
имени, хотя мне и говорили, что вы довольно известный художник. Но наша
вера запрещает изображать живые существа, поэтому ваша слава в этой земле
не существует.

Он спокойно выслушал эти жестоко-презрительные слова. Казалось, ничто
его не тронуло и не удивило, даже то, что султанша свободно владела его
родным языком.

Роксолана слишком поздно поняла, что допустила ошибку. Если хочешь
унизить достоинство художника, не обращайся к нему на его родном языке.
Она должна была бы обратиться к венецианцу по-турецки, прибегая к услугам
драгомана-евнуха. Но теперь поздно об этом говорить. Да и нужно ли было
вообще унижать этого человека? Потом присмотрелась к его глазам и увидела:
то, что казалось равнодушием, на самом деле было мудростью и глубоко
скрытым страданием. Может, только художники острее всего ощущают
несовершенство мира и потому больше всех страдают?

- Я сказала вам неправду, - внезапно промолвила Роксолана, - я знаю о
вас много, хотя и не видела ваших картин, ибо мир, в котором я живу, не
может ни понять, ни воспринять их. Более всего заинтересовало меня ваше
знаменитое <Вознесение>. Почему-то представляется оно мне все в золотом
сиянии, и Мария возносится на небо в золотой радости.

- К сожалению, радости всегда сопутствует печаль, - заметил художник.

- Это я знаю. В церкви моего отца иконы <Вознесение> и <Страсти>
висели рядом. Тогда я еще была слишком мала, чтобы понять неминуемость
этого сочетания.

- Шесть лет тому назад умерла моя любимая жена Чечилия, - неожиданно
сказал художник. - И теперь я не могу успокоить свое старое сердце.
Рисовал дожей, пап, императоров, святых, работал тяжело, ожесточенно,
искал спасения и утешения, искал того, что превосходит все страсти, искал
вечное.

- А что вечное? Душа? Мысль?

- Это субстанции неуловимые. Я привык видеть все воплощенным. Вечным
все становится лишь тогда, когда одевается в красоту.

- А бог? - почти испуганно спросила Роксолана. И тихо добавила: - А
дьявол?

- Ни боги, ни дьяволы не вечны, вечен только человек на земле, хотя
он и смертен, - спокойно промолвил художник. Сказал без страха, так, будто
провидел сквозь годы и знал, что переживет всех: несколько венецианских
дожей и римских пап, императора Карла и четырех французских королей,
пятерых турецких султанов и эту молодую, похожую на тоненькую девчушку
султаншу, потому что сам умрет только в день своего столетнего юбилея,
оставив после себя множество бессмертных творений.

- Ваши слова противоречивы. Как может быть вечным то, что умирает?

- Умирает человек, но живет красота. Красота природы. Красота
женщины. Красота творения. Если от меня останется для потомков хотя бы
один удар кисти о полотно, то будет он посвящен женской красоте.

Впервые за все время их беседы загорелся взгляд у старого человека, и
огонь его глаз был таким, что обжигал всю душу Роксоланы.

- Но сюда вы прибыли, чтобы нарисовать султана.

- И султаншу, - улыбнулся художник.

- Я еще не думала над этим. Моя вечность не во мне, а в моих детях.

- Я буду просить разрешения написать также вашу дочь.

- Только Михримах? А сыновей?

Художник не ответил. Снова спрятался за спокойное равнодушие.
Роксолане почему-то захотелось поверить в это спокойствие. Может, в самом
деле этот человек подарит величие и вечность хотя бы на то время, пока
будет присутствовать здесь и рисовать султана, ее и маленькую Михримах.

Венецианец писал портрет Сулеймана в Тронном зале. Султан позировал