Величайший зодчий всех времен Коджа Синан сооружает джамии, превосходящие
все ранее известное, строит медресе, которые соперничают своими сводами с
небесным куполом, ставит минареты, стройные, как божья мысль. А наши
базары - чаршии, наши дворцы, наши мосты - где еще в мире есть нечто
подобное?
мне было так тоскливо и тяжко, я нередко выезжала за стены Топкапы и
смотрела на Стамбул. И что же я там видела?
достоинства или величия. А если что-то другое? Если перед твоими глазами
рушится таинственное равновесие между духом и материальными массами, силы
природы высвобождаются и в своем неудержимом буйстве погребают все
бесплодные усилия людей? Природа словно мстит за насилие духа, который
заковал ее в свои формы красоты и разума, - и вражда, вражда повсюду,
будто пропасть бездонная. Да, она видела все: и мечети, и медресе, и
фонтаны, и акведуки, дворцы и античные стены. Но в то же время видела и
бездомных, ютящихся под стенами, и казалось ей, что и сама она живет на
руинах, с такой же разбитой душой.
понимал всю бессмысленность своих вопросов.
слышит ее Сулейман или нет, будто говорила сама с собой, прислушиваясь к
собственным словам, может, и не соглашаясь с ними.
человека, разрушение - это злые дьявольские силы. Одно возносится ввысь,
другое тяготеет книзу и неминуемо ведет к падению духа. Мир больше никогда
не расцветет в руинах - там только дьявольские гримасы заточенных демонов
природы, царство духов, непрочное, бесплотное, без мягких покровов
красоты, жестоко обнаженное в мертвых изломах. Но, с другой стороны,
возможно, руины необходимы для более обостренного ощущения силы и
бессмертия жизни? Ведь в конце концов всякое бытие должно прийти в упадок,
чтобы стать доступным тем силам, которые способны его возродить. И,
собственно, весь смысл жизни сосредоточен в том мгновении отчаяния и боли,
после которого должно наступить новое рождение. Потому, быть может, вечный
мир только в руинах, и их состояние покоя смирило ее с рабским
положением...
рабыня, а всемогущая султанша.
Или садов гарема, подстриженных евнухами с еще большей жестокостью, чем
они сами были искалечены жизнью? Мне кажется, что счастье человека -
только в его детстве. Возвратиться туда хотя бы краешком души - и уже был
бы самым счастливым на свете.
этого не в состоянии сделать, и чем выше стоит человек, тем меньше у него
такой возможности.
просыпаешься в холоде и страхе, и в душе какие-то трепеты. Ваше
величество, помогите мне, спасите меня!
ее волос, гладил долго и нежно, даже удивительно было, откуда столько
нежности могло взяться у этого мрачного человека. Не замечали, чтобы он
когда-нибудь погладил по голове кого-то из сыновей. Когда умерла валиде,
он не пошел в последний раз посмотреть на мать, закрыть ей глаза,
поцеловать в лоб, велел похоронить с надлежащей торжественностью - и все.
Роксолана пришла тогда в ужас. Неужели она могла любить этого нелюдя?
Государство, закон, война. А жизнь? Или он берег всю нежность только для
своей Хасеки? Грех было бы не воспользоваться этим, тем более что не для
себя лично, а для добра своей земли.
милосердным к нам.
войны.
им обоим побывать в моем родном Рогатине.
я султанша и не могу никуда выехать с этой земли. Пусть поедет мой сын. Вы
дадите ему сопровождающих для защиты. Там совсем недалеко от Сучавы. Два
или три конных перехода. А какая там земля! Вся зеленая-зеленая, как знамя
пророка, и потоки текут чистые, как благословение, и леса шумят, как
небесные ветры. Если бы могла, я спала бы, как те леса, и жила бы, как те
леса. Пусть наш сын увидит эту землю, ваше величество.
Мехмед или не Селим, самый подвижный из всех детей, но решил, что это ниже
султанского достоинства. Сказал только: <Я подумаю над этим> - и жадно
вдохнул запах ее тела. Это тело озаряло темный круг его жизни, и хотя он
каждый раз упорно бежал от Хуррем, но, наверное, делал это лишь для того,
чтобы возвращаться к ней снова и снова, испытывая с каждым разом все
большее счастье встречи и познания, кроме того, пребывание вдали друг от
друга давало возможность для высоких наслаждений духа, а здесь уже не было
духа - одна только плоть, пылающая, умопомрачительная, сладкая, как
смерть.
объятия, отдавала тело почти без сожаления, а душу прятала, как правду от
тиранов. Настоящая правда никогда до конца не бывает высказана вслух, в
особенности между мужчиной и женщиной. Хотела бы она стать мужчиной?
Никогда и ни за что! Может, в самом деле испытывала унижения от этого
человека, вымаливая у него все в постели и только в постели, зато
чувствовала превосходство над мрачным мужским миром, который не знает
счастья нежности, которому чуждо благодеяние терпеливости. Почему-то
думала, что женщины излучают свет, а мужчины лишь поглощают его, они темны
сами, и темнота царит вокруг них, а женщины озаряют их, будто лампадки.
Могла ли она озарить этого великого султана и на самом ли деле тоже была
великой султаншей или была маленькой девочкой, сотканной из болезненных
снов, которая оплакивает свою маму, простирает в безнадежности руки к
своему детству и не может дотянуться до него? Одно только слово <Рогатин>
терзает сердце. Как когда-то проклинала работу в свинарнике, учение у
викария Скарбского, пьяную похвальбу отца Лисовского, а теперь все это
вспоминалось словно утраченный рай. Мир напоминал разрезанное яблоко:
выпуклый, объемный только с одной стороны, а с другой - несуществующий. И
хотя султан ходил со своим ужасающим войском то в одну, то в другую
сторону, но ей казалось, будто он проваливается каждый раз в небытие.
Потому что жизнь существовала лишь там, где когда-то была она, откуда
пришла сюда. Там жизнь, память, будущее, туда летела душа. <Ой, пиймо ми
мед-горiлку, а ви, гуси, - воду, плиньте, плиньте, бiлi гуси, до мойого
роду. Ой, не кажiть, бiлi гуси, що я тут злидую, ой, но кажiть, бiлi гуси,
що я розкошую! Або пошлю бiлу утку по Дунаю хутко: <Пливи, пливи, бiла
утко, до родини хутко! Ой, не кажи, сива утко, що я тут горюю, ой, но
кажи, сива утко, що я тут паную!>
там, как роскошествует его мать? Разве она знала? Для тринадцатилетнего
Баязида это казалось беззаботной прогулкой возле своего великого,
сверкающего золотом отца-султана. Гасан-агу никто не спрашивал о его
чувствах, он должен был выполнять веление султана и султанши, поехать и
возвратиться и привезти невредимым юного шах-заде. Ох, как это все просто!
А Роксолана не смела даже заплакать по сыну или по своему детству, ибо
суждена ей только торжественная степенность, обречена она была на
величавую надменность и этим платит за свое так называемое счастье
называться султаншей. Теперь уже твердо знала, что счастливым можно быть
лишь за чей-то счет. Сумма счастья на земле точно так же постоянна, как
количество воздуха или воды. Если тебе досталось больше, так и знай:
кто-то обделен, обижен, унижен и наказан.
прощаясь с Баязидом, который нетерпеливо рвался от матери, потому что
чувствовал себя не ребенком, а воином, мужчиной, может, и будущим
султаном.
аллах.
слонами и верблюдами, с устрашающими пушками на маленькую Молдавию, чтобы
покарать Петра Рареша, которого сам же сделал господарем и который еще
недавно прикидывался верным вассалом, посылая ежегодно в Стамбул десять
тысяч дукатов подати и подарки золотом, мехами, конями и соколами. За
верность Сулейман дважды награждал Рареша тугами - бунчуками из конского
хвоста, которые давались только беглербегам.
империи. Рареш выдал восставшим венграм султанского посланца Луиджи Грити,
из-за чего поссорил Сулеймана с Венецией, теперь заключил тайный договор с
австрийским королем Фердинандом, вел переговоры даже с далекой Москвой,
ища поддержки и опоры на случай войны с Османами. Хотя Рареш был всего
лишь незаконным сыном Стефана Великого, славного господаря Молдавии,
которого когда-то боялись все враги, народ любил Петра, и по его зову со
Березин Федор
Никитин Юрий
Глуховский Дмитрий
Посняков Андрей
Володихин Дмитрий
Василенко Иван