удерживался в положении, которое занимал в Манисе. Его называли хитрым
греком, никто при дворе не любил его, кроме Сулеймана и валиде, которой
нравилось все, что мило сыну, а Ибрагим не проникался ничьими чувствами,
весьма хорошо зная, что каждый выплывает из моря в одиночку, полагаясь
лишь на собственную ловкость. Недаром же он родился и вырос на острове из
твердого белого камня. Знал еще сызмалу: жизнь тверда, как камень, и
окружена глубоким безжалостным морем. Дух островитянина жил в Ибрагиме
всегда, хоть и глубоко затаенный. Если говорить правду, то Ибрагим глубоко
презирал людей с материка, но презрение свое умело скрывал, ибо численное
преимущество было не за островами, а за материком. Численное, но и только.
Силой души он превосходил всех. Также и султана. Знал это давно, никому
другому этого знать не полагалось. Поэтому должен был прикидываться
предупредительным и даже унижаться перед султаном. Дух его, неспособный к
унижению, страдал при этом безмерно, но Ибрагим ничего не мог с этим
поделать, разве что истязать тем или иным способом свое тело. Мог отказать
себе во вкусной еде, когда Сулейман не хотел ничего есть, месяцами не
наведывался в свой гарем, сопровождая Сулеймаиа в его странствиях, на
охоте, в размышлениях и скуке; забывал о прибылях, довольствуясь
простейшими милостями своего высокого покровителя: улыбкой, восторженным
словом, благосклонным взглядом или простым кивком головы. Часто Сулейман
запирался с Ибрагимом для ужина вдвоем, без слуг и без свидетелей, целые
ночи проводили они в беседах, во взаимном восхищении, пили густые
кандийские вина, поставляемые Ибрагиму верным ему Грити. Изнеможенный
Сулейман засыпал, но его собеседник не смежал век. Ибрагим боялся постели.
Заснешь, так, может, и навеки. В этой земле такое часто случается. А
может, где-то глубоко в памяти жило страшное воспоминание о том, как он
заснул на теплых камнях и стал рабом Джафер-бега. Теперь обречен был жить
как сова. И когда выпадало ему провести ночь с женщиной, то вымучивал ее,
не давая уснуть ни на минутку, жестоко и неумолимо подгонял ее в утехах и
ласках: <Не сплю я, так и ты не смеешь спать>.
заплатил бешеные деньги, поддавшись неизъяснимому движению души, - он не
торопился. Суть обладания женщиной не в осуществлении задуманного - суть в
самом замысле, в злом наслаждении власти над выжиданием своим и той
женщины, над которой ты нависаешь, как карающий меч, как судьба, как час
уничтожения. Это ты выбираешь надлежащий момент и берешь женщину не просто
нагую, но оголенную от всего сущего, и нет тогда с нею ни бога, ни людей,
только ее обладатель. С намного большим желанием бросил бы Ибрагим себе
под ноги нечто большее, чем женщину, но пока не имел того большего, боялся
даже подумать о том, ибо не влекло его ничто, кроме власти. Власть была у
султана, Ибрагиму суждено было смирение, особенно невыносимое из-за того,
что ходил около власти на расстоянии опасном и угрожающем. Но
довольствоваться приходилось малым. Поэтому он вспомнил наконец о своей
золотоволосой рабыне и велел старшему евнуху привести ее ночью в ложницу.
курильницы на середине большого красного ковра вился тонкий дымок едва
уловимых благоуханий. Ибрагим лежал на зеленых, как у султана, покрывалах,
держал перед собой древнюю арабскую книгу, книга была толстая и тяжелая,
держать без деревянной подставки да еще в постели такую тяжесть было
просто нелепостью, но ему очень уж хотелось показаться перед девчонкой
именно так - солидным ученым мужем, поразить ее так же, как хотел, видимо,
поразить на Бедестане, назначив не торгуясь цену за нее вдвое большую, чем
просил старый мошенник Синам-ага. Как ее зовут? Роксолана. Имя ей дал
Луиджи Грити. Небрежно, не думая, мимоходом. Пусть будет так! Можно было
бы еще назвать Рушен*. Это тоже будет напоминать о ее происхождении и в то
же время соответствовать османскому духу. Подталкиваемая евнухом, девушка
вошла в просторную ложницу и не без удивления увидела на зеленом ложе того
самого венецианца, что купил ее на Бедестане. Была вся в розовом шелку,
тонком и прозрачном, но не слишком. Ибрагим повернул к ней голову, свел к
переносице брови.
которого Настасе захотелось смеяться.
спросила она.
пояснил грек.
ты турок? - Настася стояла у двери и удивлялась не так своей беде, как
этому худощавому человеку, который даже в постели держит накрученный на
голову целый стог из белого полотна.
тело, - велел Ибрагим. - Ты рабыня и должна делать все, что я тебе велю.
на ковер, крикнул:
Эфесе?
ложнице.
развеселившись. - Теперь ты удовлетворена?
там отправляли святую службу, все стояли на коленях и молились. На амвоне
стоял священник, который вел службу. Янычар кинулся с саблей на священника
и уже замахнулся разрубить его, но тот заслонился крестом, попятился к
стене храма, и стена расступилась и спрятала священника. Он выйдет из нее,
когда настанет конец неверным. Ты должен был бы слышать об этом.
страницы.
утехах, а о том, как найти почетное для себя отступление и как вести себя
с этой удивительной девчонкой дальше. Сказать по правде, Рушен как женщина
ничем не привлекала Ибрагима. Женщина должна быть безмолвным орудием
наслаждения, а не пускаться в высокие разглагольствования, едва ступив в
ложницу.
красноватыми волосами.
презрительно. Никчемная самозванка? Просто глупая девчонка? Но ведь и
впрямь удивительная и внешностью, и нравом. И ведет себя предельно
странно. Никогда еще не слышал он о рабынях, которые бы смеялись,
только-только попав в рабство. Могла быть и в самом деле внебрачной
королевской дочерью. Христианские властители не собирают так заботливо
свои побеги, как это делают мусульмане.
Посняков Андрей
Посняков Андрей
Прозоров Александр
Флинт Эрик
Пехов Алексей