Чтение 48–й страницы книги ~Роксолана~

- Можете доложить Совету десяти, дорогой Дзено, что это именно я
купил ее для султана.

- Вы? Невероятно! Как это могло быть?

- Точнее говоря, я покупал ее не для Сулеймана. И не ее, не эту
девушку, а просто красивую роксоланку. Дал задаток одному старому
мошеннику и велел привезти от роксолан что-нибудь необычное. Среднее между
богом и дьяволом. Потом уступил девчонку своему другу Ибрагиму. После
султана это второй человек в империи.

- Если не считать султанши.

- Это еще увидим. Я продал эту девушку Ибрагиму, а он, не справившись
с нею, не придумал ничего лучше, как подарить ее в гарем султана.

- И тот знает об этом?

- Кажется, нет.

- А если узнает?

- Поздно! Кроме того, зачем ему узнавать?

- Вы рассказываете невероятные вещи.

- Разве может быть что-то невероятное в этой невероятной стране?
Пишите побыстрее дожу, что вы первый узнали о происхождении загадочной
султанши, которая может в будущем иметь довольно загадочное влияние на
Сулеймана, и что настоящее имя ее Роксолана.

- Роксолана? Почему Роксолана? Она же Хасеки!

- В гареме ее зовут еще Хуррем, то есть веселящаяся. Иногда - Рушен,
или сияющая. А Хасеки - это титул. Даже янычарским агам дают такое звание.
Чтобы показать, что человек стоит ближе всех к султану, принадлежит
султану, как его собственная душа. Для Европы пусть будет Роксолана. Одно
ваше донесение в Венецию - и мир узнает о еще одной могущественной
женщине.

- А как же с вашим правом крестного отца?

- Уступаю его в пользу Пресветлой Республики, - засмеялся Грити. - Я
великодушен, как все купцы, во всем, что не касается их прибыли.

- Невозможно предвидеть все прибыли, какие можно получить благодаря
этой женщине, - пробормотал Дзено.

- Добавьте: и весь возможный вред! - воскликнул Грити. - Мы с вами
присутствуем при рождении величия, запомните мои слова! Возьмите даже
легенды - что они вам дают? Женщина рождается из ребра мужского, одна
богиня - из головы Зевса, другая - из пены морской. А какая рождалась из
рабства, преодолевая рабство и достигая наивысших высот власти? Советовал
бы вам позаботиться о проявлении внимания к этой женщине. Правда, никто
еще не знает, что она любит, каким подаркам оказывает предпочтение, кроме
того, трудно состязаться в щедрости с Сулейманом. Вы слышали о платье в
сто тысяч дукатов?

- Не только слышал, но видел собственными глазами это платье во время
торжественного приема в Топкапы.

- Тогда мне уже нечего вам больше сказать.

Неизвестно как, но слухи о непостижимом влиянии Хасеки-Хуррем, или
Роксоланы, на султана почти мгновенно распространились в столице. Русский
посол Иван Морозов, который привез от Великого московского князя слова о
мире и дружбе, был принят Пири Мехмед-пашой хоть и с положенной
торжественностью, но без обещаний.

- Все зависит от милости и воли его величества падишаха, - сказал
великий визирь.

Но кто-то намекнул, что полагалось бы поднести дары не только
султану, но и султанше, и Морозов отобрал для Хасеки драгоценнейших
красно-черных соболей.

После Родоса ухудшились отношения между Портой и купеческой
республикой Дубровником. Султан не мог простить дубровчанам, что их
военные корабли не помогали ему в перевозке войска на остров. Кроме того,
среди захваченных в плен защитников твердыни оказалось несколько человек,
назвавшихся купцами из Дубровника. Этого уже было более чем достаточно,
чтобы на дубровницкие товары немедленно была повышена пошлина, корабли
Дубровника в турецких водах безжалостно преследовались, грабились товары,
людей забирали в рабство. Из Дубровника прибыло в Стамбул посольство, но
его никто не хотел принимать. И снова кто-то подсказал: поднести дары из
дорогих тканей молодой султанше, может, это смягчит сурового султана.

Хуррем снова была в положении. Сын Махмед был такой хилый, что все
ждали: если умрет не из-за своей слабости, то уж чума приберет его
непременно. Но холодные ветры постепенно отгоняли гнилой дух от Стамбула,
чума отступала, крошка Мехмед, хоть и захлебывался криком от неведомых
болей, упорно держался за жизнь, а маленькая Хуррем словно бы для того,
чтобы окончательно укрепиться и одолеть всех своих завистников и недругов,
готовилась подарить султану еще одного сына.

Снова султан не хотел видеть никого, кроме своей Хуррем, ночи
проводил с нею, а дни отдавал заботам о справедливости, советовался с
мудрецами об улучшении и утверждении законов, о войне больше не вспоминал,
словно бы забыл, что его огромное войско, собранное лишь для новых и новых
захватнических походов, немедленно распадется, как только остановится в
своих грабежах. Когда на диване пузатый Ахмед-паша, который, расталкивая
всех, рвался к званию великого визиря, кричал, что пора выступать в новый
поход, султан спокойно говорил:

- Пусть уляжется пыль.

- Какая пыль? - таращился, не понимая, на членов дивана Ахмед-паша.

- От великих походов Повелителя Века, - спокойно усмехался старый
Пири Мехмед-паша.

- Разве новый караван должен ждать, пока засохнет верблюжий помет
после каравана старого? - не унимался воинственный Ахмед-паша.

Султан хмуро одергивал нетерпеливого визиря:

- Трава, которая растет слишком быстро, никнет от собственной
тяжести.

Если беспорядок воцарился даже в диване, то могла ли быть речь о
порядке в державе? Восточные провинции, где зверолютый Ферхад-паша,
уничтожая бунтовщиков, вырубил даже грудных младенцев, восставали
беспрерывно, тянулись к кызылбашам. Из Египта пришлось вернуть в Стамбул
Мустафа-пашу, за которого назойливо хлопотала Сулейманова сестра Хафиза, и
теперь там снова возродилась мамелюкская угроза. Великий визирь Пири
Мехмед все чаяния возлагал на закон, а нужна была еще и сила.
Государственную печать должна держать рука, которая так же умело держит и
меч. Но где она, та рука? Пири Мехмед, взяв себе тахаллус* Ремзи, то есть
Загадочный, сочинял мистические стихи, находя в них убежище для своей
усталой души. На диване рядом с молодым султаном и полными сил
сорокалетними визирями он выглядел изнеможенным, равнодушным, старым.
Сулейман всякий раз становился свидетелем ожесточенных столкновений между
Ахмед-пашой и великим визирем. Два султанских зятя - Мустафа-паша и
Ферхад-паша - выжидали, чем все это кончится, хотя каждый из них готов
был, улучив момент, прыгнуть и вырвать державную печать из старческих рук
Пири Мехмеда. Сорок лет - рубеж для мужчины. Если ничего не достиг, уже и
не достигнешь, ибо добывается все в жизни саблей, а саблю рука держит,
лишь пока крепка.

_______________

* Тїаїхїаїлїлїуїс - псевдоним.

- Кто сравнивает гнилое высокое дерево с деревом, укрытым густыми
ветвями? - восклицал Ахмед-паша, запихивая себе за широченную спину чуть
не с десяток парчовых султанских подушек. - Если у человека меч уже не
может быть мокрым от крови, ни даже от пота, то как может такой человек
держать в руке державную печать?

- Я повод, коего слушаются верблюд и всадник, - спокойно отвечал
великий визирь. - А кто ты?

- А я тот, кто разрубает поводья и лишает тебя сна.

- Где ты оставил свиней своей матери? - намекая на христианское
происхождение этого эджнеми-чужака, язвительно спрашивал Пири Мехмед.

- Они пасутся с ослами твоей матери, и когда мы пойдем на пастбище,
то увидим тебя среди них.

Ибрагим, сопровождавший султана повсюду, на диване не вмешивался в
распри, был сдержан и внимателен со всеми, сидел тихо, только слушал,
учтиво улыбался, изо всех сил выказывая незаинтересованность. А сам
тревожился больше и больше, чувствуя, что вскоре должно произойти нечто
важное, но где и что, не знал даже он, поскольку Сулейман не делился
своими намерениями ни с кем. Может, с Хуррем? Но она оттолкнула Ибрагима
грубо и безжалостно. С валиде? Слухи противоречили и этому предположению.
После Родоса Сулейман сделал для валиде единственную уступку - вернул в
Стамбул Чобана Мустафа-пашу. Но все равно следовало заручиться поддержкой
султановой матери, ибо только она знала тайну Хуррем и так же, как и
молодая султанша, держала судьбу любимца султана в своих руках.

Ибрагим попросился через кизляр-агу на разговор к валиде, и
султанская мать приняла его уже на следующий день, но когда он начал было
о том, как подарил когда-то для Баб-ус-сааде рабыню-украинку, глянула на
него внимательно, шевельнула темными устами почти презрительно:

- Я не помню этого.

Ибрагиму изменила его выдержка, он почти закричал:

- Ваше величество! Как вы могли забыть? Я предложил вам.
Посоветовался с вами. И вы...

- Не помню этого, - холодно повторила валиде, закрывая лицо белым
яшмаком и как бы отгораживаясь от грека.

Ибрагим понял, что не может уйти так от этой загадочной женщины.
Ухватился, как за якорь спасения, за слова из Корана:

- Сказано: <Если у них нет свидетелей, кроме самих себя, то
свидетельство каждого из них - четыре свидетельства Аллахом, что он
правдив>.

- <А пятое, - словами Корана ответила валиде, - что проклятие Аллаха
на нем, если он лжец>.