Чтение 68–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

теплее. Засыпает костер. За ним и я медленно погружаюсь в пустоту.

-- Самолет!.. -- слышу сквозь сон крик Трофима. Все вскакиваем. Давно
утро. В вышине за молочной мутью тумана гудят моторы. Это Л-2 летит над
Маей. Теперь ясно -- нас ищут, а мы сидим в западне. И надо же было
собраться такому туману в это утро!

-- Наделали хлопот... Чего доброго, дома узнают, а у Надюшки сердечко
слабое, того и гляди... -- Василий Николаевич обрывает фразу, точно
испугавшись последнего слова.

По туману плыть опасно. Сидим у огонька и пьем чай, скучаем по земле.

Появление самолета здорово подбодрило нас. Я переглядываюсь с Василием
Николаевичем и Трофимом, и мы все улыбаемся. Усталые глаза спутников
светятся мальчишеским задором, точно им действительно тут хорошо на камне:
тепло и уютно. И мне от их ласкового взгляда становится веселее. На миг
смешным кажется уныние. Теперь скоро должно стать лучше: снимемся с шиверы,
причалим к берегу, разведем огромный костер, высушим штаны, рубашки, попьем
чаю с горячими лепешками. А тем временем нас увидят с самолета, догадаются,
что мы потерпели аварию, помогут. Мечты, мечты!..

Через полчаса снова из невидимой высоты доносится гул моторов --
самолет возвращается своим маршрутом. Звук не торопясь уплывает на юг и там
глохнет вместе с нашей надеждой. К нам возвращаются мрачные мысли.

Дотлевают последние головешки. Наступает третий, пожалуй, самый
безрадостный день нашего путешествия. Как будто и немного времени прошло, а
все заметно изменилось. Василий Николаевич грустный, чем-то озабочен. Лицо
вспухло -- недосыпает. Трубка прилипла к губам, теперь она его тайный
советчик в раздумьях. А Трофим разве был когда-нибудь таким грустным? Какое
предчувствие пробралось в его душу? О чем он думает, провожая уставшими
глазами беляки?

-- Может быть, зря я потревожил Нину? -- вырывается у него, и он
смотрит на меня долгим, немигающим взглядом.

-- Почему зто вдруг у тебя такие мысли?

-- Боюсь за нее. Вдруг не выберемся, что она будет делать здесь, на
Дальнем Востоке, одна с Трошкой? И место непривычное, и люди незнакомые.

-- Как это не выберемся -- зря говоришь, -- вмешивается в разговор
Василий Николаевич. -- Не так страшен черт, как его малюют. Снимемся с
камня, и все пройдет. Видно, тут место такое проклятущее. У меня тоже на
душе ржавчина, но терплю.

-- Не о себе беспокоюсь, что всем, то и мне, а вот Нина...

-- Что Нина? Пока будем добираться до устья Маи, она появится в Зее, мы
вызовем ее к себе, пусть походит с нами по тайге, ей это будет интересно, да
и мы в походе скорее сроднимся.

Трофим косит на него вдруг посветлевшие глаза.

-- А Трошку куда денем?

-- Не твоя забота, может и у Надюшки моей оставить.

-- Вот и договорились, -- заканчиваю я.

Трофим рубит на мелкие куски запасной шест, и мы поддерживаем свой
костер. Кажется, именно огня и не хватало, чтобы наши мысли повеселели.

Туман недвижимо лежит на дне холодного ущелья, оседает малюсенькими
капельками на скалах, на обломках, на одежде. Но вот воздух стал словно
легче. Волны звучнее бьются о камни. Подул ветер, и, будто вспугнутая им,
пара гоголей налетела на нас из серой мглы. Туман закачался, пополз,
раздвигая нагие утесы. Пора и нам сползать с этого проклятого обломка!

За ночь уровень воды в Мае упал сантиметров на десять. Плот лежал
брюхом на плоском валуне, и снять его при помощи шестов нам не удалось.
Пришлось мне и Василию Николаевичу лезть в воду. Какая же это неприятная
процедура! Вода в Мае никогда не прогревается солнцем и даже в конце лета
буквально ледяная. Вот и попробуй, окунись, да еще при таком бешеном
течении.

Мы приподняли один край, плот скрипя, неохотно сполз с камня и,
подхваченный течением, вместе с нами понесся от шиверы.

Снова сказочная глушь обнимает нас со всех сторон. В быстром беге
оставляем позади гранитные утесы, кривуны, таежки. За каждым поворотом новый
пейзаж, новый ансамбль скал. Мы постепенно свыкаемся с рекою, с тем, как
бесцеремонно она обращается с плотом, и нас уже не так пугает ее злобный
нрав. Мы даже испытываем некоторое удовольствие, когда проносимся по шивере,
захваченные бурунами.

Мая выпрямляет сутулую спину, усмиряя бег, течет спокойно по гладкому
руслу. Веслам передышка. Василий Николаевич чистит трубку, заряжает свежим
табачком. Трофим, склонившись на весло, безучастно смотрит в небо, затянутое
серыми облаками. День холодный, неприветливый.

Я не налюбуюсь сказочной дикостью ущелья. Нежнейший желтый мрамор с
темными прожилками нависает зубчатым бордюром над тенистыми провалами, вдоль
которых стекают в подземелье живительные лучи солнца. Скалы необозримы,
недоступны. В их хаотическом беспорядке есть какая-то стройность. И каждая в
отдельности кажется величайшим творением природы, Но для кого все это в
глубине земли?

В этот день в дневнике я записал:

"Мы во власти Маи, и я легко отдаюсь думам, навеянным холодным ущельем
и стремительным бегом воды. Тут я сильнее, нежели в других местах, ощущаю
вечность скал, реки, неба. А что твоя жизнь, смертный человек? Мгновенье!
Тогда зачем ты здесь, в лишениях и риске, расточаешь краткие сроки земного
пребывания? О, нет! Пусть будет меньше прожито, пусть твои годы пройдут
вдали от цивилизованного мира, но в буре, в стремлении покорить себе реки,
горы, небеса...

Нас несет дикая река. Мы как заклятые враги. Она на каждом повороте
напоминает нам, что смертны мы, а она вечна. Да, мы умрем, а река уйдет в
века, но власть над нею, над скалами и небом будет наша и наших правнуков.

Ты, человек, сильнее самого бессмертия!

Во имя этого мы здесь и не жалеем, что рискуем жизнью".

Ширина реки метров полтораста. Плот идет левой стороною. Я вижу, на
правом берегу что-то серое вынырнуло из чащи и, не замечая нас, направляется
вверх.

-- Волк! -- срывается у меня, и я хватаюсь за карабин.

-- Не торопитесь, -- предупреждает Василий Николаевич.

Я кладу на груз ружье. Припадаю к ложу. Всполошившихся собак унимает
Трофим. Волк ленивой рысцой продвигается вперед, все еще не видит нас. Плот
сильно качает. С трудом подвожу мушку под хищника, и звонкий выстрел
потрясает ущелье.

Пуля взрывает под волком гальку и точно подбрасывает его высоко. Но в
следующую секунду хищник поворачивается к нам. Я тороплюсь подать в ствол
второй патрон. Вижу, волк бросается в воду, гребет лапами, явно пытается
догнать нас.

-- Не бешеный ли, сам просится на пулю, -- говорит Трофим.

Пока волк проплывает край тиховодины, нас подхватывает течением, несет
быстрее. Но зверь еще пытается догнать нас. Я не стреляю. Ждем, что будет
дальше.

-- Да ведь это собака! -- кричит Василий Николаевич.

-- Верно, собака, видите, уши сломлены, -- замечает Трофим. -- Неужели
близко люди?

-- Ты думаешь, на свете еще есть такие чудаки, как мы! -- не без иронии
говорит Василий Николаевич.

Мы хватаемся за шесты, тормозим плот. Видим, животное напрягает
последние силы, захлебывается в волнах, и из его рта все чаще вырывается
стон. В нем и жалоба, и тревога, и боязнь потерять нас. Да, это собака. Она
уже близко, ее подносит к плоту, вот она поднимает лапы, карабкается на
бревно, но нет сил удержаться, падает в воду, снова карабкается.

-- Берта! -- кричу я, узнав собаку.

Она, кажется, догадывается, что попала к своим, обнюхивает меня, узнает
собак и вдруг дико воет, подняв к небу разъеденную мошкой морду. Эхо в
скалах повторяет вой, отбрасывает назад к нам скорбным стоном.

Берта принялась лизать собак, нашу одежду и, наконец, свалилась. Вид
собаки плачевный-плачевный, видимо, она немало пережила: худущая -- кости
под полуоблезшей шкурой. Хвост по-волчьи повис обрубком, уши сломились.

-- Берточка, милая собака, да как же ты сюда попала? -- спрашивает
растроганно Трофим, ощупывая руками живой скелет. -- Да у тебя даже нет сил
стряхнуть с шерсти воду!

-- Где же ты была, куда шла, зачем? -- спрашиваю я.

Берта смотрит мне в глаза долгим взглядом и продолжает тихо стонать.
Жаль, что собака III. Так я и уснул с решением идти через Чагар. Мы дальше не плывем,
хватит! Старики нас нашли. Вечерняя заря на старой наледи. Улукиткан хочет
обмануть осторожного сокжоя. С жирным мясом ночь короткая.

Меня будит холод. Погода мерзкая, идет мелкий дождь. Буйные порывы
ветра налетают на угрюмую тайгу, и она отвечает ему с тем же гневом. Я
поднимаюсь. На стоянке никого нет: ни спутников, ни собак, ни вещей, только
давно потухший костер да остатки вечерней трапезы. И плот лежит на берегу
без груза. Что случилось?

Оказывается, уже давно день. Мои спутники решили перекочевать на край
таежки. Перетащили туда весь груз, поставили палатку, пологи и теперь что-то
делают на галечной площадке возле Эдягу-Чайдаха.

В лесу среди мягкой зелени листвы, под охраной столетних деревьев,
уютнее, да и не так ветром берет.

Василий Николаевич и Трофим натаскали на косу еловых веток и из них
выложили на гальке крупными буквами:

"СБРОСЬТЕ БАТАРЕИ".

-- Вряд ли с самолета удастся прочесть надпись, ведь ЛИ-2 летает здесь
высоко, -- усомнился я.

-- Лишь бы заметили дым, а уж прочесть -- непременно прочтут, бинокль
наверняка с ними, -- с жаром отстаивает Трофим. .