толщиной с монетку в два су. Однако в настойчивых замечаниях Лизы звучала
та ненависть, то недоверие к тощим, которое матушка Меюден выражала более
грубо; звучал в них и скрытый намек на распутную жизнь Флорана. Никогда,
впрочем, она не упоминала при нем о прекрасной Нормандке. Однажды вечером
Кеню отпустил шутку на этот счет, но от Лизы повеяло таким ледяным
холодом, что почтенный муж осекся раз и навсегда. Обычно после третьего
блюда они еще некоторое время сидели за столом. Флоран заметил, что Лиза
бывает недовольна, когда он слишком быстро уходит, и пытался поддержать
беседу. Она сидела совсем близко от него. Но он не чувствовал в ней тепла
и трепета жизни, как в Нормандке. Не было у нее и этого пряного,
пикантного аромата морской рыбы; от Лизы пахло жиром, пресным запахом
первосортной вареной колбасы. Ничто не волновало эту грудь, на обтянутом
лифе не было ни одной морщинки. Кости тощего пугало прикосновение ее
слишком твердых телес даже пуще, чем нежные обольщения Нормандки. Однажды
Гавар под большим секретом сказал Флорану, что г-жа Кеню, бесспорно,
красивая женщина, но что ему нравятся дамы, "не столь мощно
блиндированные".
долготерпением. Кроме того, она считала, что нечестно вмешиваться в
отношения братьев без достаточно серьезных оснований. Как говорила сама
Лиза, она очень добра, но не нужно доводить ее до крайности. Сейчас она
еще проявляла полную терпимость и с ничего не выражающим лицом соблюдала
безукоризненную вежливость, держалась с деланным равнодушием, тщательно
пока избегая всего, что Флоран мог бы принять за намек; но все-таки он
ведь спит и ест у них, а денег его что-то не видать; она не согласилась бы
брать с него плату, она выше этого; да только он, право же, мог бы хоть
завтракать в городе. Однажды Лиза заметила Кеню:
нужно дожидаться вечера, пока мы ляжем спать.
что он не в состоянии отложить немного денег, чтобы купить себе белье. Я
опять вынуждена была дать ему три твоих старых рубашки.
сам распоряжается своими деньгами.
говорю... Пусть тратит их - с толком или без толку, - это не наше дело.
Только один раз она вышла из обычного спокойного состояния, изменила
присущей ей и в то же время рассчитанной сдержанности. Прекрасная
Нормандка преподнесла Флорану изумительного лосося. Чрезвычайно тяготясь
этим подарком и не посмев отказаться от него, он принес лосося красавице
Лизе.
стараясь не повышать голоса, проговорила:
богу, здесь хватает! Уберите его отсюда!
изумленный ее гневом. - Я охотно его буду есть...
лосося, пусть сами и варят его, если им угодно. А мне ничуть не хочется,
чтобы мои кастрюли пропахли рыбой. Уберите его отсюда, слышите!
Флоран отнес его к Лебигру; Розе заказали паштет из рыбы. И вот однажды
вечером вся компания угощалась в отдельном кабинете паштетом. Гавар
заказал еще и устрицы. Постепенно Флоран стал бывать у Лебигра все чаще,
проводил здесь все свои вечера. Он попадал в раскаленную атмосферу, где
был простор его политическим страстям. Теперь, когда Флоран запирался на
своей мансарде, чтобы работать, его иной раз раздражала тишина комнаты;
теоретическое исследование о свободе уже его не удовлетворяло, его тянуло
на улицу, тянуло туда, где он находил отраду в острых, как клинок,
аксиомах Шарве, в исступлении Логра. В первые вечера Флорана смущал шум,
поток словоизвержений; он еще чувствовал за ними пустоту, но испытывал
потребность отвлечься, подхлестнуть себя, получить толчок для
какого-нибудь крайнего решения, которое утишило бы его мятущийся ум. Его
пьянил самый воздух отдельного кабинета, теплый от табачного дыма,
пахнущий ликером; он доставлял особенное блаженство, полное самозабвенье,
и, убаюканный им, Флоран способен был без труда принять за чистую монету
даже грубую подделку. Так возникла любовь к окружающим его здесь людям,
потребность встречаться с ними, засиживаться с ними допоздна, получая то
удовольствие, какое дается привычкой. Кроткая, бородатая физиономия
Робина, строгий профиль Клеманс, бледное, изможденное лицо Шарве, горб
Логра, Гавар, Александр и Лакайль - все это вошло в его жизнь, стало
занимать в ней все большее место и давало ему почти физическое
наслаждение. Когда он брался за медную ручку двери в отдельный кабинет,
ему казалось, что она живая, согревает его пальцы, сама собой
поворачивается; вряд ли он испытал бы более острое ощущение, если бы
сжимал гибкое женское запястье.
вечером Логр, разбушевавшись больше обычного, ударил кулаком по столу и
заявил, что, будь они настоящими мужчинами, они свергли бы правительство.
Он добавил, что нужно договориться тотчас же, если они хотят быть готовыми
в момент переворота. Затем, придвинувшись друг к другу вплотную и понизив
голос, они постановили образовать маленькую группу, готовую ко всяким
случайностям. С этого дня Гавар уверился, что стал членом тайного общества
и участником заговора. Состав кружка не пополнялся, но Логр обещал связать
его с другими известными ему объединениями. А когда весь Париж будет в их
руках, вот тогда Тюильри попляшет. И начались бесконечные споры, которые
продолжались несколько месяцев: обсуждались организационные вопросы,
проблема цели и средств, вопросы стратегии и создания будущего
правительства. Как только Роза ставила грог перед Клеманс, кружки перед
Шарве и Робином, мазагран перед Логром, Гаваром и Флораном, а перед
Лакайлем и Александром - рюмки, кабинет тщательно запирали и заседание
открывалось.
Флорана. Гавар не сумел удержать язык за зубами, понемногу он рассказал
всю историю с ссылкой в Кайенну, что принесло Флорану ореол мученика. Его
слово стало заповедью для них. Как-то вечером Гавар, задетый нападками на
своего друга, который в тот момент отсутствовал, воскликнул:
так уж плохо жилось!
великое страдание заключается в том, что живешь в угнетенной стране, с
кляпом во рту, перед лицом торжествующего деспотизма. Впрочем, если его,
Шарве, не арестовали 2 декабря, то не по его вине. Он даже намекнул, что
только дураки попадаются. Эта скрытая зависть сделала Шарве постоянным
противником Флорана. Споры всегда сводились к поединку между ними обоими.
И они говорили часами при полном молчании остальных, причем ни один из
двух спорщиков не признавал себя побежденным.
следующий день после победы.
высказаться. Кружок разделился на два лагеря. Шарве, который был
сторонником эбертизма, опирался на Логра и Робина. Флоран, по-прежнему
подвластный своей человеколюбивой мечте, называл себя социалистом и
опирался на Александра и Лакайля. Что касается Гавара, то он не чурался
идеи насилия; но так как его подчас попрекали за богатство и донимали
довольно едкими шутками, он объявил себя коммунистом.
топором рубил. - Ствол дерева прогнил, мы должны его свалить.
своим горбом шаткую перегородку. - Все полетит к черту, это я говорю
вам... А там видно будет.
когда выдвигались крайние революционные предложения. Взгляд его приобретал
некую томность при слове "гильотина"; полузакрыв глаза, он смотрел так,
словно видел ее перед собой, и зрелище это его глубоко умиляло; тогда он
тихонько терся подбородком о набалдашник трости, издавая глухое, довольное
мурлыканье.
слышался далекий отзвук печали, - однако, если вы срубите дерево,
необходимо будет сохранить семена... А я полагаю, что, напротив, нужно
сохранить дерево, чтобы привить ему новую жизнь... Видите ли, политическая
революция уже произошла; сегодня надо подумать о труженике, о рабочем;
наша революция должна быть всеобъемлющей, социальной. И я головой ручаюсь,
что вам не удастся сковать это требование народа. Народ устал, он тоже
хочет получить свою долю благ.
радость, и он подтверждал, что это правда, что народ устал.
- От всех революций выигрывали только буржуа. А теперь хватит! Революция
прежде всего будет служить нам.
ценностей. Логр отказывался, божась, что не дорожит деньгами. Затем Шарве,
постепенно переборов шум, продолжал говорить один:
Белогорский Евгений
Глуховский Дмитрий
Андреев Николай
Корнев Павел
Орловский Гай Юлий
Гюго Виктор