компаньонов не баловала. Своим существованием она была обязана главным
образом тому, что у обоих были другие, более солидные источники дохода.
Бентли выбрал издательское поприще потому, что сызмала питал слабость к
книгам. На его взгляд, это была Стоящая Вещь, чем их больше, тем лучше.
Более близкое знакомство с авторами не умножило его любви к ним; он считал,
что все они жадные, эгоистичные, завистливые и неблагодарные, но не
расставался с надеждой, что в один прекрасный день кто-нибудь из этих
малосимпатичных людей окажется гением, истинным мессией. А еще ему нравились
книги сами по себе; нравилось созерцать в витрине издательства десяток ярких
обложек, подаваемых как новость сезона; нравилось чувство соавторства,
которое они в нем будили. Со старым Рэмпоулом все было иначе. Бентли часто
спрашивал себя, почему его старший партнер вообще взялся издавать книги и
почему, разочаровавшись, не бросил этого занятия. Рэмпоул считал
предосудительным плодить книги. "Не пойдет, - говорил он всякий раз, как
Бентли открывал нового автора. - Никто не читает первых романов молодого
писателя".
давал небезосновательный прогноз его неминуемого провала. "Влип в жуткую
историю, - говаривал он. - Встретил в клубе старого имярек. Схватил меня за
грудки. Старик служил в Малайе и только что вышел на пенсию. Написал
мемуары. Придется издать. Выхода нет. Одно утешенье, что второй книги он
никогда не напишет".
похваляться. В отличие от юных друзей Бентли его авторы никогда не требовали
добавки.
"Отродясь не слыхал, чтобы литературный журнал имел успех", - говаривал он.
ибо тот был одним из немногих авторов, бесспорно полезных для кармана.
Другие авторы неизбежно вызывали споры, и Бентли приходилось пускаться в
хитроумные объяснения относительно авансов, накладных расходов и наличного
капитала, чтобы выдать за успех явный провал. А книги Эмброуза расходились
пятнадцатитысячными тиражами. Рэмпоул не любил его, но признавал за ним
известную бойкость пера. Его поразило, что Эмброуз оказался настолько слеп к
собственным интересам, чтобы затеять подобное издание.
глазу на глаз.
Да и кто станет читать ваш журнал? Ведь это же не женский журнал. И не
мужской, насколько я понимаю. И не тематический. Кто станет давать в нем
объявления?
чем-то вроде прежней "Желтой книги".
и дал согласие.
этом состоял секрет их долголетнего партнерства. Он заявил свой протест и
снимает с себя всякую ответственность. Это все Бентли наколбасил. Ему часто
случалось противиться проектам Бентли по привычке, из общего соображения,
что печатание каких бы то ни было книг нежелательно. В случае же "Башни из
слоновой кости" он стоял на твердой почве, и он это знал. Ему доставит
глубочайшее удовлетворение поймать своего партнера на таком ничем не
оправданном безрассудстве. Вот как случилось, что комната Бентли, самая
живописная в красивом старинном здании, служившем им конторой, стала
редакцией журнала Эмброуза.
номер составлен вами и только вами.
несколько псевдонимов.
один в школе, двенадцать в университете, а однажды, в конце двадцатых годов,
вместе со своими друзьями Хэтом и Мэлпрэктисом даже выпустил пригласительный
билет в виде манифеста. И одной из многочисленных причин, почему он чурался
коммунизма, было то, что его, коммунизма, манифест был раз и навсегда
написан другим. Окруженный, как ему казалось, со всех сторон врагами,
Эмброуз время от времени услаждал себя тем, что открыто бросал им вызов.
Первый номер "Башни из слоновой кости" до известной степени шел вразрез с
провозглашаемой в нем безмятежностью и отрешенностью, ибо Эмброуз поборол
все ветряные мельницы без исключения.
(латин.) - против.} манхаттанского небоскреба" раз и навсегда определялась
позиция Эмброуза в великой контроверзе на тему Парснип - Пимпернелл. В эссе
"Отшельник, или хормейстер" Эмброуз пространно развивал тему, начатую им в
"Кафе-Ройял". "Культура должна быть келейной, но не монастырской". Он ни за
что ни про что раздавал сокрушительные удары тем, кто полагал, что
литература имеет какую-либо общественную ценность. Дж. Б. Пристли удостоился
на этих страницах личного оскорбления. Затем шла "Башня из бакелита" -
бешеная атака на Дэвида Леннокса и всю школу модных художников-декораторов.
Затем статья "Майоры и мандарины", где определялась точная мера презрения и
отвращения, причитающаяся военным, причем к сонму военных Эмброуз поименно
причислил всех государственных деятелей энергичного и воинственного склада.
поделились со мной своим замыслом, я так понял, что вы задумали чисто
художественный журнал.
Эмброуз - Искусство будет. К слову сказать, есть же у нас "Памятник
спартанцу".
шелк". Сказал словно в шутку, но в глубине души он верил - и знал, что
Бентли поймет его как надо, - что говорит сущую правду. Это действительно
было чистое искусство.
расставшись с Гансом. Это был рассказ о Гансе. Теперь, по прошествии двух
лет, он не мог читать его без слез. Опубликовать его значило символически
сложить с себя эмоциональное бремя, которое он нес слишком долго.
- во всех его настроениях. Ганс незрелый, провинциальный парнишка из мелких
буржуа, барахтающийся и блуждающий в потемках своей тевтонской юности,
проваливающий экзамены, усталый от жизни, помышляющий о самоубийстве в
хвойном лесу, некритичный к непосредственному начальству, непримиренный с
существующим миропорядком; Ганс ласковый, сентиментальный, грубо
чувственный, греховный; прежде всего, Ганс греховный, снедаемый запретами
первобытной чащи; Ганс доверчивый, бесхитростно и великодушно приемлющий всю
галиматью нацистских вождей; Ганс, полный почтения к нелепым инструкторам,
разглагольствующим в молодежных лагерях, возмущенный несправедливостью,
которую терпит от человека человек, еврейскими заговорами, политикой
окружения его страны кольцом враждебных государств, блокадой и разоружением;
Ганс, любящий своих товарищей, ищущий в темном племенном инстинкте
искупление греха личной любви; Ганс, поющий со своими камрадами по
"Гитлерюгенду", валящий с ними деревья, прокладывающий дороги, все еще
любящий своего старого друга, озадаченный тем, что старая любовь никак не
втискивается в схему новой; Ганс взрослеющий, облекшийся в доспехи зловещего
рыцарства, погрузившийся в тот дурманящий полумрак, где демагоги и наемники
партии предстают в блеске вагнеровских героев; Ганс, верный старому другу,
подобный сыну дровосека в сказке, который видит лес, населенный великанами
из иного мира, и, протерев глаза, возвращается вечером в родную хижину, к
родному очагу. Вагнерианцы блистали в изложении Эмброуза так, как они
блистали в глазах Ганса. Он сурово изгонял со своих страниц малейшие намеки
на сатиру. Боевитые, сумасбродные, тупоголовые партийцы - все были герои и
философы. Все это Эмброуз запечатлял исключительно тонко и точно в ту пору,
когда сердце его пожирал огонь трагического финала. Камрады Ганса по СС
дознаются, что его друг - еврей; он возмущал их и раньше, потому что их
грубый ум говорил им, что он олицетворяет собой индивидуальное, личное
начало в мире, где право на жизнь дано лишь толпе и охотящейся стае. И вот
толпа и охотящаяся стая наваливаются на дружбу Ганса. С милосердием, о
котором сами и не подозревают, они избавляют Ганса от осознания конечного
смысла его открытия. Для него лично это открытие означало бы трагический
перелом всей его запоздалой юности - открытие, что его собственное, личное
убеждение вступило в конфликт с фальшивыми убеждениями, вдолбленными в него
жуликами и надувалами, которых он взял в руководители. Но нет, охотящаяся
стая и толпа не дают Гансу времени придумать для себя свое собственное
суровое наказание; по крайней мере, от этого он избавлен скорой и свирепой
расправой; это досталось в удел Эмброузу, вернувшемуся поездом в Англию.
пятьдесят тысяч слов. Эмброуз ничего не упустил; все было тут, все тонко и
точно уложилось на пятидесяти страницах.
выбросить спорный материал.
предъявляем наши верительные грамоты и laissezpasser {Laissez-passer
Ильин Андрей
Орлов Алекс
Белов Вольф
Шилова Юлия
Березин Федор
Самойлова Елена