Чтение 39–й страницы книги ~Не жалейте флагов~

отдел, события полностью вышли из-под контроля Безила.

- Они там, в Скотленд-Ярде, пляшут от радости, - сказал полковник Плам.
- Превозносят нас до небес. Все уже тщательно подготовлено. Нам выписан
особый ордер на арест авторов, издателей и типографов, но, по-моему,
типографов-то не стоит особенно ворошить. Завтра утром Силк будет арестован
в министерстве информации. Одновременно будет окружена и занята фирма
"Рэмпоул и Бентли", изъят весь тираж журнала и вся корреспонденция. Все
сотрудники фирмы будут задержаны и назначено расследование. Что нам сейчас
нужно - это описание Почечуя, Гекльбери и Абрахам-Уиперли-Кости. Этим вы и
займетесь. А мне пора к министру внутренних дел.

Многое в этой речи не понравилось Безилу с самого начала, и еще больше
- когда он пораскинул мозгами что и как.

Во-первых, выходило так, что вся честь и слава доставались полковнику
Пламу, а ведь это он сам, Безил, - так ему казалось, - должен бы пойти к
министру внутренних дел; он сам должен бы планировать в Скотленд-Ярде
завтрашнюю облаву; его самого должны бы превозносить до небес, как выразился
полковник Плам. Нет, не для того он замышлял измену старому другу. Полковник
Плам явно зарвался.

Во-вторых, сознание того, что он стал на сторону закона, было Безилу в
новинку и ничуть не приятно. В прошлом полицейские облавы всегда означали
для него бегство через крышу или полуподвал, и ему делалось просто стыдно,
когда о полицейской облаве говорили запросто и чуть ли не с теплотой.

В-третьих, не сильно веселила его мысль о том, что скажет Эмброуз. Если
даже он будет лишен права открытого суда, то ведь все-таки должно же быть
какое-то расследование, и ему представится возможность дать объяснения. Его,
Безила, долю участия в редактировании "Памятника спартанцу" лучше бы
прихоронить, как забавный анекдот, который можно рассказать в подходящей
компании в подходящее время, но уж никак не делать предметом официального
полузаконного разбирательства.

И наконец, в-четвертых, в силу давних приятельских отношений Безил
питал понятную симпатию к Эмброузу. При прочих равных условиях он желал ему
скорее добра, чем зла.

Такие вот соображения, и именно в такой последовательности,
соответственно степени важности, занимали ум Безила.

Квартира Эмброуза находилась по соседству с министерством информации,
на верхнем этаже большого, каких много в Блумсбери, особняка, мраморные
лестницы которого были заменены деревянными. Эмброуз поднимался по ним в
помещения, служившие раньше спальнями прислуге. Это был чердак, он так и
назывался чердаком и в качестве такового удовлетворял аскетическим позывам,
обуявшим Эмброуза в год великого кризиса. Однако во всем прочем квартира не
давала повода говорить о лишениях: Эмброуз не был обделен свойственным его
расе вкусом к комфорту и на зависть хорошим вещам. Дорогие европейские
издания трудов по архитектуре, глубокие кресла, скульптурное изделие в виде
страусового яйца работы Бранкуши, граммофон с громадным раструбом и собрание
пластинок - благодаря этим и бесчисленному множеству других приметных
мелочей комната, в которой он жил, была особенно дорога его сердцу. Правда,
в ванной у него была только газовая колонка, которая в лучшем случае давала
скудную струйку тепловатой воды, а в худшем бурно извергала облака ядовитых
паров, но ведь аппарат подобного рода - вообще пробирное клеймо
интеллектуалов высшего разбора во всем мире. Зато спальня Эмброуза с лихвой
искупала опасности и неудобства ванной. Прислуживала ему в этой квартире
добродушная старушка кокни, время от времени поддразнивавшая его, что он не
женится.

В эту-то квартиру и пришел Безил в тот день поздно ночью. Он отложил
свой приход по чисто художественным соображениям. Пусть полковник Плам лишил
его бурных радостей Скотленд-Ярда и министерства внутренних дел, но уж
тут-то его ждет театр по всей форме. Безилу пришлось долго стучать и
звонить, прежде чем его услышали. Эмброуз вышел к дверям в халате.

- О господи, - сказал он, - вы, должно быть, пьяны. Никто из друзей
Безила, имевших постоянное место жительства в Лондоне, не был застрахован от
его случайных ночных визитов.

- Впустите меня. Нельзя терять ни минуты. - Безил говорил шепотом. -
Полиция может нагрянуть любую минуту.

Еще слегка оглушенный сном, Эмброуз впустил его. Есть люди, которым в
слове "полиция" не мерещится ужасов. Эмброуз не принадлежал к их числу. Всю
жизнь он был изгоем, и в его памяти еще свежо было воспоминание о тех днях,
что он прожил в Мюнхене, когда друзья исчезали ночью, не оставив адреса.

- Вот вам это, это и это, - сказал Безил, подавая Эмброузу воротник,
какой носят священники, черное священническое одеяние с двойным рядом
агатовых пуговиц и ирландский паспорт. - Вы отец Фланагап, возвращаетесь в
Дублинский университет. В Ирландии вы будете в безопасности.

- Но ведь сейчас, наверно, нет ни одного поезда.

- Есть один, восьмичасовой. Нельзя, чтобы вас здесь застали. Лучше
посидеть в зале ожидания на Юстонском вокзале, пока не подадут состав. У вас
есть требник?

- Откуда!

- Тогда читайте ипподромные ведомости. Мне помнится, у вас был темный
костюм?

Знаменательно как для великолепно-повелительной манеры Безила, так и
для врожденного комплекса виновности Эмброуза было то, что, лишь
перерядившись священником, Эмброуз спросил:

- Но что я такого сделал? За что меня хотят взять?

- За ваш журнал. Его закрывают и вылавливают всех, кто с ним связан.

Эмброуз не стал вдаваться в подробности. Он смирился с фактом, как
попрошайка смиряется с неизменным "пройдите". Это было нечто неотъемлемое от
его положения - прирожденное право художника.

- Как вы узнали?

- В военном министерстве.

- Что же теперь будет со всем этим? - беспомощно спросил Эмброуз. - С
квартирой, с мебелью, с книгами, с миссис Карвер?

- Слушайте, что я вам скажу. Если вы не возражаете, я перееду к вам и
сохраню все до той поры, когда вам можно будет вернуться

- Это правда, Безил? - сказал растроганный Эмброуз. - Вы так добры

С некоторых пор Безил чувствовал себя несправедливо ущемленным в своих
подкатываниях к Сюзи, ведь он жил у матери. Возможность такого выхода еще не
приходила ему в голову. Это было наитие свыше, мгновенный и примерный акт
справедливости, какие так не часто выпадают нам в жизни. Добродетель
вознаграждалась сверх всяких его ожиданий, если и не сверх заслуг.

- Колонка, пожалуй, будет доставлять вам неприятности, - сказал
Эмброуз, оправдываясь. -

До Юстонгкого вокзала было рукой подать. На сборы ушло четверть часа.

- Но помилуйте, Безил, должен же я взять с собой хоть какую-то одежду.

- Вы ирландский священник. Что, вы думаете, скажут таможенники, когда
откроют полный чемодан галстуков от Шарве и крепдешиновых пижам?

Эмброузу было дозволено взять с собой лишь маленький чемоданчик.

- Я вам все сохраню, - сказал Безил, производя смотр поистине
восточному изобилию дорогого нижнего белья, которым были набиты
многочисленные комоды и стенные шкафы. - Сами понимаете, вам придется идти
до вокзала пешком.

- О господи, почему?

- За такси могут следить. Вы не в том положении, чтобы рисковать.

Чемоданчик казался маленьким, когда Безил выбрал его среди чересчур
щеголеватых вместилищ в кладовке Эмброуза, решив, что для священника он
будет как раз впору; он казался огромным, когда они тащились с ним в
северный район города по темным улицам Блумсбери. Наконец они достигли
классических колонн вокзала. Не шибко веселый и в лучшие-то времена,
способный оледенить сердце и самого прыткого отпускника, теперь, в военное
время, перед холодным весенним рассветом вокзал казался входом в могилу.

- Тут я вас покидаю, - сказал Безил. - Схоронитесь гденибудь, пока не
подадут состав. Если кто заговорит с вами - читайте молитву и перебирайте
четки.

- У меня нет четок.

- Тогда размышляйте. Уйдите в себя. Только не открывайте рта, не то вам
кранты.

- Я напишу вам из Ирландии.

- Лучше не надо, - жизнерадостно ответил Безил. Он повернулся и тотчас
растаял во мраке. Эмброуз вошел в здание вокзала. Несколько солдат спали на
скамьях, в окружении вещевых мешков и снаряжения. Эмброуз нашел угол, еще
темнее окружающей тьмы. Здесь, на упаковочном ящике, в котором, судя по
запаху, перевозилась рыба, он дожидался рассвета в надвинутой на глаза
черной шляпе и черном пальто, туго запахнутом на коленях, - мрачная фигура с
широко раскрытыми черными глазами, устремленными в черноту. На панель из
рыбного груза под ним медленно сочилась вода, образуя лужицу, как от слез.

Рэмпоул был не холостяк, как полагали многие его одноклубники, а вдовец
с долгим стажем. Он жил в небольшом, но солидном доме в Хэмпстеде и держал в
услужении старую деву - дочь. В то роковое утро дочь вышла проводить его до
калитки, ровно в восемь сорок пять, как было у нее за обычай уже бессчетное
множество лет. Рэмпоул остановился на мощенной каменными плитами дорожке и
обратил внимание дочери на почки, которые лопались, куда ни глянь, в его
маленьком садике.

Смотри на них хорошенько, старина, листьев тебе не видать.

- Я вернусь в шесть, - сказал он.

Какая самонадеянность, Рэмпоул, кто может сказать, что принесет день?
Этого не скажет ни твоя дочь, - не растроганная разлукой, она вернулась в
столовую и съела еще кусочек тоста, - ни ты сам, поспешающий к станции метро
"Хэмпстед".

Он предъявил служащему у эскалатора сезонный билет.

- Послезавтра мне надо возобновить его, - любезно сказал он и завязал