Грозная крепость и столица провинции, упоминаемая мистером Никербокером, в
настоящее время представляет собой процветающий городок, называемый
Кристиана и расположенный милях в тридцати семи от Филадельфии, по дороге на
Балтимору. - Издатель.}.
названия, впадающей в Делавэр; там коварный губернатор Ян Рисинг, как второй
Карл XII, самолично управлял своими подданными.
встретились лицом к лицу, и мне не меньше, чем моим читателям, хочется
поскорее узнать, чем же кончится их столкновение. Это несомненно покажется
парадоксом тем из них, которые не знают, каким образом я пишу этот труд.
Дело в том, что я не занимаюсь вымыслом, а лишу достоверную и правдивую
историю, а потому мне нет необходимости утруждать свою голову предвидением
событий и катастроф. Напротив, я обычно ставлю себе правилом при изучении
летописей той эпохи, о которой я говорю, не забегать больше, чем на одну
страницу, вперед по сравнению с моей собственной работой; в результате
дальнейшие события моей истории интересуют меня так же, как и тех, кто ее
читает, и я так же, как и они, не ведаю, что случится в ближайшем будущем.
Мрак и сомнения окутывают каждую последующую главу: перо мое дрожит и ум
охвачен смятением, когда я веду свой любимый родной город сквозь опасности и
препятствия, постоянно возникающие на его пути, а говоря о моем излюбленном
герое, доблестном Питере Стайвесанте, я часто содрогаюсь от ужаса, когда
переворачиваю страницу, боясь узнать, что присущий ему неустрашимый дух
вовлек его в какую-нибудь беду.
больше, чем мои читатели, знаю о том, чем кончится этот грохот оружия,
оглушающий и мой, и их слух. Правда, у меня есть одно преимущество перед
читателями, которое способно чудодейственно успокоить мои опасения, а
именно: хотя я не могу спасти жизнь любимому герою и не могу полностью
изменить ход битвы (такие искажения действительности, во многих случаях
допускаемые французскими авторами при нынешнем режиме, я считаю совершенно
недостойными добросовестного историка), все же иногда мне удается сделать
так, чтобы он нанес врагу жестокий ответный удар, от которого свалился бы и
великан, хотя бы даже, говоря по чистой правде, ничего подобного никогда не
происходило; или я могу заставить соперника много раз обежать поле битвы,
как весьма неправильно поступил господин Гомер, принудив славного парня
Гектора, как какого-то труса, носиться вокруг стен Трои, за что, по моему
скромному мнению, царю поэтов следовало бы проломить голову, как наверняка и
случилось бы, если бы в те дни существовали эти ужасные молодчики -
эдинбургские критики {1}; или же, если бы противник слишком крепко насел на
моего героя, я могу вовремя вмешаться и нанести ему такой удар по башке, от
которого треснул бы череп самого Геркулеса, - как поступает верный секундант
боксера, когда, видя своего подопечного поверженным наземь и находящимся на
грани поражения, он исподтишка бьет его противника, вышибая из него дух и
тем изменяя весь ход схватки.
"Неправильно!", как только я окажу такую помощь, но я настаиваю, что это
одна из тех маленьких привилегий, которую усердно защищают и> применяют
историографы всех времен и против которой никто никогда не возражал. И
действительно, для историка в известной мере является делом чести вступаться
за своего героя, чья слава находится в его руках, а потому он должен сделать
все возможное, чтобы ее упрочить. Не было на свете ни одного генерала,
адмирала или какого-нибудь другого военачальника, который в донесении о
данном им сражении не нанес бы врагу тяжкого урона; и я уверен, что мои
герои, если бы они сами писали историю своих подвигов, наносили бы гораздо
более сильные удары, чем те, о каких расскажу я. Следовательно, поскольку я
выступаю в роли хранителя их славы, мне надлежит воздать им по заслугам, как
воздали бы они себе сами. И если мне случается несколько жестоко обходиться
со шведами, я разрешаю любому из их потомков, вздумавшему написать историю
провинции Делавэр, хорошенько отомстить мне и отколотить Питера Стайвесанта
так крепко, как им захочется.
носы! Мое перо давно жаждет битвы. Я провел одну осаду за другой без всяких
тумаков и кровопролития, но теперь мне наконец представился случай, и я
клянусь небом и святым Николаем: что бы ни говорили летописи того времени,
ни Саллюстий, ни Ливии, ни Тацит, ни Полибий и ни один другой битвоописатель
не рассказывали о более жестоком сражении, чем то, в которое собираются
сейчас вступить мои доблестные вожди.
я отвел в моем сердце самый лучший уголок, не тревожься и доверь мне судьбу
нашего любимого Стайвесанта, ибо, клянусь распятием, что бы ни случилось, я
до конца буду стоять за Твердоголового Пита. Я сделаю так, что он
расправится с этими гнусными лентяями, как расправился прославленный
Ланселот Озерный {2} с толпой трусливых корнуэльских рыцарей; а если он
потерпит неудачу, тогда пусть никогда больше мое перо не ринется в другую
битву для защиты храбреца, если я не заставлю неповоротливых шведов дорого
заплатить за это!
принялся рыть окопы и сразу же, едва проведя первую параллель, отправил
Антони Ван-Корлеара, своего несравненного трубача, потребовать сдачи
крепости. Ван-Корлеара приняли со всеми подобающими церемониями; у главных
ворот ему завязали глаза и среди омерзительной вони соленой рыбы и лука
провели в цитадель - прочное строение из сосновых бревен. Там ему развязали
глаза, и он увидел, что находится в августейшем присутствии губернатора
Рисинга, в котором иной раз находили сходство с Карлом XII. Понятливый
читатель мгновенно сообразит, что это был высокий, крепко скроенный,
сильный, ничем не примечательный человек, одетый в синий кафтан грубого
сукна с медными пуговицами, в рубаху, уже неделю тщетно жаждавшую стирки,
обутый в порыжелые ботфорты; стоя перед осколком зеркала, он дрянной
патентованной бирмингемской бритвой брил свою почти седую бороду. Антони
Ван-Корлеар, изъяснявшийся со стенографической краткостью, в немногих словах
изложил длинное послание его превосходительства, в котором рассказывалась
вся история провинции с перечнем обид и претензий и т. д. и т. д. и которое
заканчивалось решительным требованием немедленной сдачи крепости. Затем
Антони отвернулся, зажал нос между большим и указательным пальцем и издал
оглушительный звук, несколько похожий на фиоритуры трубы, играющей вызов на
поединок, чему его нос несомненно научился благодаря длительному и близкому
соседству с этим мелодичным инструментом.
терпением, то опираясь по своему обыкновению на эфес сабли, то крутя толстую
стальную цепочку от часов или щелкая пальцами. Когда Ван-Корлеар кончил,
Рисинг напрямик ответил, что Питер Стайвесант и его требование о сдаче могут
убираться к черту, куда он и надеется отправить его вместе со всей шайкой
бездельников еще до ужина. Затем, обнажив саблю с бронзовой рукояткой и
отбросив в сторону ножны, - "Клянусь богом, - сказал он, - что я не вложу ее
в ножны, до тех пор, пока не сделаю себе новых из копченой шкуры этого
негодного голландца". После этого, бросив в лицо своему врагу через его
уполномоченного свирепый вызов на поединок, он приказал отвести последнего
обратно к главным воротам со всеми почестями, положенными для трубача,
оруженосца и посла столь великого военачальника; там Антони снова развязали
глаза и вежливо отпустили, ущипнув на прощанье за нос, чтобы он не забыл
данного ему поручения.
разразился градом раскаленных докрасна сорокачетырехфунтовых проклятий,
которые непременно разрушили бы укрепления и взорвали пороховые склады под
носом у пылкого шведа, если бы крепостные валы не были на редкость прочными,
а склады неуязвимыми для бомб. Увидев, что укрепления выдержали ужасный залп
и что вести войну посредством слов совершенно невозможно (как это было на
самом деле в те нефилософические времена), он приказал всем своим молодцам
{3} приготовиться к немедленному штурму. Но тут какой-то неясный шопот
пронесся по рядам его войск; он начался с рода Ван-Бюммелей, этих доблестных
обжор с Бронкса, и распространялся от человека к человеку, сопровождаемый
мятежными взглядами и недовольным ворчанием. Первый раз в своей жизни, и
притом один единственный раз, великий Питер побледнел, ибо действительно
подумал, что его воины готовы дрогнуть в этот час ужасного испытания и
навсегда запятнать славу провинции Новые Нидерланды.
оскорбил свое неустрашимое войско, так как причиной волнения и
замешательства было попросту то, что приближался час обеда и нарушение раз
навсегда заведенного порядка могло бы сильно огорчить привыкших к
размеренной жизни голландских воинов. К тому же у наших доблестных предков
существовало твердое правило сражаться только на полный желудок, чему и
следует без сомнения приписать то обстоятельство, что они так прославились
на полях сражений.
расположившись под деревьями, с жаром принялись за дело и бодро вступили в
единоборство с содержимым своих котомок; они так нежно обнимались с
манерками и кружками, словно в самом деле думали, что расстаются с ними
навеки. И так как я предвижу жаркие события через страницу-другую, то
советую моим читателям заняться тем же самым, для чего и заканчиваю эту
главу, обещаясь честным словом, что перемирие не будет использовано для
того, чтобы напасть врасплох на честных нидерландцев, пока они уписывают за
обе щеки свой обед, или чтобы каким-нибудь другим способом досадить им.
небольшом одолжении, а именно: когда я в следующей главе столкну обе армии
лицом к лицу и буду чертовски занят, очутившись между ними, пусть читатели
стоят в сторонке, подальше от греха и ни в коем случае не прерывают меня
своими вопросами или замечаниями. Так как весь пыл, все волнения и величие
битвы будут зависеть от моих стараний, то в ту секунду, когда я умолкну, все
дело остановится, а потому на протяжении всей ближайшей главы я не смогу
Куликов Роман
Орлов Алекс
Херберт Фрэнк
Василенко Иван
Херберт Фрэнк
Афанасьев Роман